Александр Данилов

 

МАРГИНАЛЫ

Авантюрный роман

 

Оглавление

Книга первая.  АВАНТЮРИСТЫ

Глава 1.  КАРА ЗА МУДРОСТЬ

Глава 2.  ПОСВЯЩЕНИЕ В МАРГИНАЛЫ

Глава 3.  МЕТАМОРФОЗЫ УДАЧИ  

Книга вторая.  МЕСТЬ

Глава 1.  МУДРЕЦЫ ИЛИ ПАРАЗИТЫ?

Глава 2.  КАНУН КАТАСТРОФЫ

Глава 3.  АККОРДЫ СМЕРТИ

ЭПИЛОГ 

 

 

 

Книга первая.  АВАНТЮРИСТЫ

 

Глава 1.   КАРА ЗА МУДРОСТЬ

 

Катастрофы всегда внезапны. Зато предсказуемо поведение в них человека: он либо труслив, осторожен и не стремится на выручку, либо наслаждается крахом ближнего и способствует этому.

Мне было четырнадцать лет, брату — тринадцать, когда произошло, как мне казалось, самое страшное событие моей жизни. Потом все исправилось, было и страшнее и хуже, но этот эпизод — арест отца, послужил началом остальному.

Папа и мама постарались на славу, дав своей дочери ладную крепость, красоту, ум и смекалку. Отец считал, что «душа имени» — соединяет человека с жизненной силой, что счастье и энергия во многом зависят от имени, поэтому меня он назвал Александрой, а брата — Алексеем: первые, главные, удачливые. Не знаю, насколько имена повлияли на наше будущее, но энергия, деятельный характер, способности достались нам от отца. Я верила в счастье грядущих дней, как в блеск звезды, как в собственную красоту, которую, не колеблясь, возвела на свой герб.

Откровенно говоря, я сама любовалась и восхищалась собой, и, может, не зря: прекрасное лицо, каштановые волосы и ясные глаза, лукаво или скромно сверкавшие из-под длинных ресниц. Я казалась себе совершенной. Мною увлекались все. Дети, неважно, мальчики или девочки, следовали моей целенаправленной воле и богатой фантазии, взрослые, покоренные красивой внешностью и строгим умом, — исполняли мои желания, но не капризы. Капризов никогда не было, с младенчества я умела видеть себя со стороны. Капризность, вздорность, девичья наивность никогда не входили в мой стиль.

Я так привыкла к обожанию, к возможности получить все, что почти не имела желаний, и стремление быть первой воспринималось окружающими как мое естественное право. Трудно сказать, какую душевную порчу принесло мне всеобщее поклонение. Внутри, не показывая никому этого, я, наверное, была бесчувственной, себялюбивой девчонкой, которая не сопереживает и не понимает страданий. Мало кого любя, никому не оказывая никаких услуг, я требовала от окружающих исключительного внимания к себе. Малейшую свою прихоть считала законом, а неисполнение ее порождало во мне искреннее, но тайное негодование, мстительное чувство. Я оставалась безучастной к своим воздыхателям, их было много, и с загадочной улыбкой смотрела в далекую перспективу, которая мерещилась мне. Я не жаждала блеска, нарядов, богатства — все это у меня было с юности, но было еще глубокое убеждение, что этим я буду обладать всегда. Должны были произойти жестокие события, чтобы из эгоистки я превратилась в человека, который чувствует боль и ненавидит зло.

Мама рано ушла из жизни. Я не могла еще, видимо, ощутить горечь потери. Отец давал нам многое. Ильин Глеб Александрович был весел и добр, но, главное, был умным, сильным, энергичным. От него многие зависели, вокруг него крутились люди и дела. Мы часто оказывались в его взрослых компаниях и черпали сведения, которые знать подросткам не полагалось, но это был практический опыт, на фоне которого я строила свою философию, пыталась понять людей.

После смерти мамы у нас появилась мачеха — то ли любовница, то ли гетера для развлечений — молодая, очень красивая, кокетливая, фальшивая и безалаберная женщина. Как мать и супруга, она, разумеется, не была образцом, но физиономия благообразная — настоятельница монастыря позавидует. Она была красавицей, казалась доброй и не глупой. Однако ум ее был расчетлив, а показная доброта таила хитрость, а это, при дефиците характера и духовности, видимо, искажает психику, приводит красавицу к жажде поклонения, к высокомерию и эгоизму. Единственное, что вело ее, это желание утвердиться, выдвинуться. Она была убеждена, что сможет крутить отцом, слишком влюбленным в нее изначально, как пожелает. Когда этого не случилось, мачеха затаила в себе лед.

На людях она демонстрировала радушие к нам, пасынку и падчерице, но наедине воспитывала посредством упреков в неблагодарности. Мы с братом не хотели принять ведьму в свою компанию. Я изводила ее своей вежливостью, сквозь которую часто проскальзывало утонченное издевательство. В возрасте восьми лет, когда мало в чем себя ограничиваешь, я шлепнула на платье мачехи тарелку с овсяной кашей. С тех пор установилось напряженное перемирие, но нам с братом пришлось перебраться в интернат. Появляясь в доме только на выходные, мы не искали ее внимания, заботы мачехи были направлены на развлечения, туалеты и секс. Других родных у нас в городе не оказалось. Так уж распорядилась судьба.

После эпизода с кашей, мне пришла в голову мысль: если взрослые действуют силой, то мне надо использовать хитрость. В десять лет я усовершенствовала идею: хитрить нужно, но хитрить по разработанному сценарию, а чтобы его создать, надо понимать людей, раскрывать их мысли и намерения.

Чем раньше у ребенка появляется цель, тем скорее формируется личность. Я определила свою цель. Странно, но я стремилась к власти, притязая на право управлять другими, хотела научиться влиять на жизнь других. С юного возраста наиболее интересной игрушкой, которая мне никогда не надоедала, были люди. Неважно, кто попадал в лабораторию юного психолога: брат, родные, школьные товарищи, учителя, случайные знакомые, развитые или ограниченные, веселые или скучные — все были мне интересны. Действовала целенаправленно, рассчитанным заранее приемом, словом, жестом, возгласом или скромной улыбкой, в конце концов, слезами. Более всего мне удавалась лесть, которую не могли предположить в ребенке, и каждый принимал мои льстивые откровения за истину. Я удивлялась той легкости, с какой раскрывала нутро человека, выглядывая, выискивая, выцарапывая самые тайные мысли, превращая послушных, невинных, кротких в завистливых, жадных, жестоких. Не могу сказать, что мною двигали высокие чувства, скорее, это был рафинированный, изысканный эгоизм и тонкий расчет, которые детский ум преподносил окружающим иезуитски расчетливо, так, что никто даже не ощущал, точнее, не мог заподозрить в коварстве. Все это привело к тому, что уже к десяти годам у меня сформировалось мировоззрение взрослого человека, сокрытое маской детской наивности и невинности. Как скрытен может быть человек!

В детстве каждый из нас видит в себе гениальность и большое будущее, не ожидая страданий и страстей. У меня были все возможности для успеха, не только потому, что я выделялась большими способностями, у меня был папа, который имел ресурсы и связи, а это составляет базис жизни. Наша семья, несомненно, принадлежала к элите, имея короткие отношения со многими знаменитостями города и высокопоставленными чинами.

Брат — главный объект изучения, был поклонником и покорным исполнителем моих желаний. Несмотря на его ум и эрудицию, именно на нем я, с превосходством зрелого эгоиста, ставила психологические опыты, эксплуатировала чувство любви и привязанности. Алеша превосходил меня интеллектом, но уступал воле и красоте любимой сестры. В детстве и юности он казался скучным подростком, чаще всего, с отсутствующим выражением доброго лица. Подобные лица, исполненные как бы в манере меццо-тинто, можно встретить рядом с мамочками и бабушками, чинно шествующими в музыкальную школу. Внешность обманчива, и случайный человек не мог сразу увидеть в нем целеустремленность и мысль, которая прорывалась иногда сквозь завесу отрешенности в удивительных словах и идеях. Но он всегда подчинялся мне без возражений, преданно, как жрице. Тогда это для меня было еще странно, однако я ставила эксперимент красоты, мысли и характера, вела продуманную игру: слышала, видела, приказывала. Видела, что двигаюсь к цели, ощущала свою странную и непонятную силу, наслаждалась всевластием и думала, как использовать эту возможность в будущем.

Я знала, человек более всего покоряется любви, что любовь можно использовать как инструмент, холодно и расчетливо, и хотела влиять ею на окружающих.

Для женщины не существует желания большего, чем увеличение числа поклонников. Это тщеславие, а не сексуальная потребность: и школьница, и студентка, и супруга ведут счет своих побед. Как все хорошенькие девушки, я играла кокетством: смущенные взгляды, лукавые улыбки, подавленные вздохи. Сначала это был чисто женский прием с целью увеличения числа поклонников, но вскоре я уже использовала красоту как инструмент, как оружие, как атрибут познания.

Я рано поняла, что такое секс, — это зверь неутомимый. Своей грубой и извращенной ненасытностью он похож на ситуацию во власти, где сожрать партнера и конкурента — дело обыденное. Об этом говорил отец со своими друзьями, которые всегда составляли фон нашей жизни. Мне нравилось внимать тому, что даже не всегда казалось ясным и понятным.

Лишь когда страдания змеиными кольцами сомкнулись вокруг, когда боль потерь накрыла меня, когда я оказалась перед выбором — жить или умереть внезапно ощутила иную, неизведанную ранее возможность воздействия на людей, погружаясь в личность, открывая для себя человеческую вселенную.

 

***

Лето после седьмого класса было жарким. В один из дней каникул судьба столкнула нас, меня и брата, с парнем, вошедшим в нашу жизнь. Встреча была случайной, и иным способом наши пути — детей богатого и преуспевающего человека и сына бедной судомойки из санатория — никогда не пересеклись бы. Он выручил нас, скорее, спас от беды. Избалованная постоянным вниманием, я всегда считала себя не только красивой, умной, находчивой, но и способной выйти из трудного положения. Здесь же оказалось, что человек, ничего не значащий в жизни, как мне казалось, смог сделать то, что не смогли мы с братом. Никогда прежде не обратила бы на него внимания. Но грядущие события низвергли вскоре нас с братом в состояние гораздо более низкое, чем занимал наш новый друг, и он единственный не отвернулся от нас.

Мы возвращались на дачу. Шли от станции к дому. Было поздно, хотя не темно — белая ночь, солнце висело где-то у горизонта. Не повезло, нарвались на городскую шпану. В этот вечерний час, когда улицы опустели, молодые бездельники жаждали приключений. По пути к станции они сломали забор, загнали кота на дерево, перевернули ларек, отняли транзистор у почти взрослого, но слюнявого парня, и, когда мы на них натолкнулись, измывались над ним. Хищники мелкие опасны в стае. Они, воспитанные на задворках и в подворотнях, ощущая свою ущербность, ломают, корежат, унижают окружающее, и тем мстят обществу, исковеркавшему несчастные судьбы нищетой.

Главарь маленькой шайки, похожий на камбалу — круглые оловянные глаза как будто на одной стороне лица — ни силы в физиономии, ни интеллекта, только пакостное желание вредить, — оставил предыдущую жертву. Этот несокрушимый герой, демонстрируя перед своей примитивной командой и перед нами силу и волю властителя, встал перед нами. Его неказистые сподвижники, (если самих прижать, будут виться, трястись и заикаться от страха), окружили нас, как стая животных: пустые души, дефицит мыслей, насилие и жестокость в лицах, как и у вожака, больше похожих на рыбьи, чем на звериные. Главарь, подавляя врожденный комплекс неполноценности, одновременно испытывая острое чувство власти и подступавшее наслаждение от страха и мук жертв, ворошил в себе привычные инстинкты: жестокость, изуверство, садизм.

— Хорошая вставочка, надо бы птенчика запустить в гнездышко, — шумно дышал он и буравил меня взглядом в не оформившемся еще сладострастно-изуверском намерении.

Хотя на моем лице видна была отвага, не могу сказать, что она переполняла меня, скорее, ощущала холодную тоску. Страх, как острый ледяной костыль, вошел в душу, но сильнее было отвращение. Не раскрыла рта, чтобы закричать, лишь оглянулась в тщетной надежде на помощь. Улица была пустынна, ни души. И тут Алексей, бледный от ненависти, в состоянии, когда человек слабый готов на любой поступок, когда смерть не страшна, вдруг бросился на главаря, рассчитывая внезапным нападением получить превосходство. Он ринулся в бой с такой энергией, будто всю свою недолгую жизнь дрался в портовых притонах. Я не заметила движения вожака, выбросившего вперед кулак, настолько стремительно это было. Алеша словно наткнулся на стену, сложился и безвольной куклой опал к ногам торжествующего врага. Гордый своим успехом, не глядя на сообщников, тот бросил:

— Берите эту телку. 

Сопящие юнцы схватили меня, пытаясь утащить в кусты. Внезапно от ближайшего забора метнулась стремительная тень, и самый длинный из претендентов рухнул на землю. Не ожидая нападения, пришельцы растерялись. Один угрожающе поднял руки, но, получив сокрушительный удар в нос, распустил кровавый шлейф и утратил агрессивность. Другой, который держал меня за руки, поспешно оставил их, и я, воспользовавшись свободой, с наслаждением вонзила ногти в его лицо. Вожак, увидев поражение своей команды, пытался окриком восстановить влияние и нагнать страх:

— Ты, чего рыло мочишь, обезьяна? Тебе что, мозги смазать? —  угрожающе зарычал он, нож блеснул в руке, придав ему воинственности.

Тот не промолвил ни звука, как хорошо обученный пес, увернулся от удара и с силой двинул противника ногой в пах. Герой скрючился, выставив перед собой нож, но спаситель, с силой вывернув кисть руки с ножом, по всем правилам уличного боя принялся охаживать его кулаками. Наблюдая эпизод, я наклонилась к брату, пытаясь вернуть его в чувство. Сообщники, собравшись с духом, сползлись, готовые сообща навалиться на отчаянного спасителя. Думаю, ему пришлось бы туго. И тут Алешка, очнувшись, вскочил на ноги, завизжал каким-то невероятным визгом, набросился на ближайшего из противников и, продолжая кричать, обхватил его так, что тот ничего не мог сделать. Перепуганный парень тоже кричал, ругался, бил по голове, сообщники пришли ему на помощь, — ничего не помогало. В этот момент наш боец окончательно добил главаря, тот оказался в канаве, двинулся по ней на четвереньках слепым животным, затем поднялся и засеменил прочь. Победитель повернулся было к остальным, но те торопливыми тенями последовали за вожаком. Парень вложил пальцы в рот и засвистел соловьем-разбойником.

— Урыли дефективных? — промолвил он и посмотрел на меня.

Я взирала на него с высоты, как мне тогда казалось, своего благополучного превосходства. Он нас спас, но кто он по сравнению со мной? И вдруг появилась мысль, что в этой опасной истории только он смог выручить нас. Мы, принадлежавшие к элите, оказались слабаками, а он смог. Может быть, в жизни существуют и другие ситуации, в которых действовать придется, опираясь не на принадлежность к клану, а на собственную энергию, мысль, силу. Я взглянула на него иными глазами, меня заинтересовала эта тема, стал интересен человек, который с легкостью разрешил проблему. Мое высокомерие истаяло, как пламя, задавленное густым дымом.

Обдумывая, как себя вести, я смотрела на него. Примерно одного возраста с нами. Широкий костяк, развитые мышцы на обнаженном торсе, так он выскочил к нам на выручку, легок и скуп в движениях. Его серые решительные глаза, да и сами действия не оставляли сомнения: передо мной — смелый, волевой, наверное, и неглупый человек.

Я посмотрела на спасителя с благодарностью, но наткнулась на довольно нахальное разглядывание. Странно, — подумала я, — зачем вообще пришел на выручку. Воспитанники нищеты к благополучному и правильному относятся презрительно, в лучшем случае — безразлично. Он, человек иного круга, очевидно, воспринимал нас как сладенько-правильных, благопристойных киндеров. Естественно, такими мы и были. Однако почему-то вступился за нас.

Мы стояли напротив, изучая друг друга. Алешка, обессиленный нервной вспышкой, — позже он сказал, что ничего не помнит из эпизода, — растянулся здесь же, прямо на дороге. Парень присел рядом с ним и, придерживаясь прежнего стиля, сказал:

— А ты реально стебаешься, старичок! — и снисходительно похлопал его по плечу, но смотрел на меня.

Во взгляде как будто читалась та же фраза, которую бросил хулиган: «хорошая вставочка, не плохо бы птенчика в гнездышко запустить», в агрессивной интонации было то же, что и в действиях хулиганов, которых он обратил в бегство. Я вздернула плечиком в ответ на его нахальный взгляд. Парень, заметив это, усмехнулся, как бы говоря: «Вот, промокашка, однако есть на что глянуть». 

— Ты очень помог нам, — встала, возвышаясь над ним, присевшим у моих ног.

Парень не стал подниматься. На фоне светлого неба, догадывалась я, под легкими юбочкой и кофточкой он видел завуалированную наготу тела. Молодой сон, мечта, фантазия, светлая и бесконечная греза. Почувствовала в нем перемену, ощутила себя царицей, а его подданным, склонившимся к моим ногам, склонившимся с удовольствием, с благоговением, с любовью. Я знала, как опасно подобное очарование для сердец ровесников, как стремительно и неодолимо налетает на них чувство, потому уверенно коснулась его головы, как бы благословляя, и еще раз повторила, но так, чтобы интонация и глаза излучали нечто завораживающее:

— Я  тебе благодарна.     

Он встал, отошел, поднял нож, выбитый у хулигана, и только после этого ответил с наигранным безразличием в голосе, не глядя на нас, рассматривая приобретение:

— Ладно, пионеры, хиляйте. С блатотой больше не стусуетесь.

Повернулся и пошел к дому. Я видела, парню хотелось быть со мной вежливым и обходительным, но, демонстрируя силу и независимость, он не мог быть искренним. Я была обижена, разочарована невниманием какого-то нищего субъекта. Однако что-то заставило смириться с его пренебрежением, и я крикнула вслед:

— Как тебя звать, парень?

Не оборачиваясь, он ответил:

— Илья, — и скрылся за калиткой.

Маленький и неказистый домик совсем не привлекал внимания, но меня интересовал хозяин. Хладнокровный, уверенный в себе человек был одним из тех, кто без труда приобретает моральное влияние на своих сверстников и легко общается со взрослыми. Такие люди часто обладают обширными знаниями из сфер, которые им знать не должно, зато пренебрегают сведениями, которые знать полагается. Наблюдение за такими людьми — полезный опыт. Не предполагая, насколько женщина умеет вести выжидательную игру, он еще не знал, что стал объектом моего изучения.

Алексей встал, на его подбородке проявлялся внушительный синяк. У меня в душе остался грязный осадок от столкновения и собственной беззащитности. Впервые меня коснулись мутные воды жизни. Единственное, что радовало и успокаивало потревоженные мысли — новый знакомый. Когда мы отходили, я заметила затаенный взгляд, брошенный из-за забора в нашу сторону. Я знала, о чем он думал.

Этот вечер был для него — вечером воспоминаний. Мысли крутились вокруг одного — красивая, совершенная девушка, к которой вдруг возникло нестерпимое горячее чувство. Порой оно казалось ему естественным, порой — нелепым и несуразным. Мысль о любви богатой и изнеженной девушки к нему, кто находится на границе общества, казалась невозможной. Возникала другая мысль: почему он, сильный и неглупый, находится на обочине, а эти детишки, неспособные даже отстоять себя, которые погибнут, пропадут в любой, самой незначительной ситуации, живут гораздо лучше, пользуются всем. Убери от них богатых папочек, добрых мамочек, ведь вымрут, как динозавры. Какие динозавры? Щенята слабые, неприспособленные, даже от таких дебилов не смогли защититься. А если более серьезная ситуация?

Глухое давнее раздражение, даже озлобление и ярость поднимались в нем, сгущались, душили, не находя выхода. Против чего? Против всего спокойного, благополучного, обеспеченного. Он пробормотал: «Свиньи!», неизвестно кого имея в виду. И ему вспомнилось то наслаждение, какое он испытывал, проводя сокрытые ото всех операции против самодовольных, спесивых, раскормленных. Воспоминание снизило давление ненависти. Успокоившись, он вновь вернулся к образу красивой девушки.

 

***

Мы вошли в дом. Отец сразу заметил следы битвы.

— Алексей, что с тобой? — невольно воскликнул он, видя изуродованного сына.

— Как видишь, обработали.

— Можно догадаться, что обработали и что работа чистая, но кто, как, где они?

— Их след уже простыл. Нас выручил один парень. Победил четверых, — ответила я вместо Алексея.

— Жизнь обошлась с вами круто. Вы в порядке?

— Да.

— Это редкость, чтобы сегодня кто-то бросился на выручку.

— А знаешь, как звать нашего спасителя? Догадайся?

— Наверняка, Илья, — уверенно выдал отец, в который раз удивив меня находчивостью.

— Отгадал, — несколько разочарованно сказала я. Но отец, вновь глянув на сына, продолжил:

— А ты как бился на ристалище?

Алексей молчал, за него сказала я:

— Он был храбр.

— Я готов был рвать их и кусать. Не ожидал от себя такой злости, — добавил Алексей.

— В жизни всегда надо ждать нападения, как в джунглях. Головой надо анализировать ситуацию: упреждать, держать удар и побеждать. Неважно, кто это, хулиган или завистник.

— Ему отключили голову, — вставила я.

— К тому же, злиться на них — глупо и бесполезно. Все равно что на камень под ногами.

— Может мягкостью можно с ними?

— Ты пробовала?

— Нет.

— И правильно. Их не смягчить, разве что кастет применить. Мутанты. Они выродились.

— На самом деле выродились, шкура толстая. Два ногтя сломала, — я уже могла шутить.

Отец улыбнулся, но продолжил свою мысль:

— Они выродились не физически. Причина — в фальшивой идеологии. Они понимают свое уродство, стремятся навредить окружающим либо сделать всех себе подобными.

— Их надо изолировать!

— Нет, либо бороться, либо приспосабливаться. Кто робок, тот сносит обиды и плевки, сам часто становится таким же. Кто борется, побеждает редко и часто ломает собственную судьбу.

— Безысходность какая-то.

— Да. Но без борьбы, без характера не получается. Характер — главное. В будущем, когда столкнетесь с интригами и кознями, очень пригодится.

Глянул на сына и внезапно закончил:

— Синяк — больно, но зато не так злобно, как интрига. Жизнь — игра, и проигрыш часто неизбежен.

Меня охватило беспокойство от этих слов. О чем он думал в этот момент, я так и не узнала. Возможно, уже тогда предвидел близкий крах своей жизни.

***

Наш спаситель не стремился к общению с нами, благовоспитанными ровесниками из обеспеченной семьи. У каждого свой ареал обитания. Но я решила нанести ему визит.

В полунищенской хибаре парень встретил нас отчужденно и сухо, но капелька радости все же была заметна.

— О! Вот не ожидал птенчиков снова увидеть, — проговорил он снисходительно, но в иной, чем накануне, тональности.

— Мы пришли поблагодарить тебя, — ответила я. Алексей поставил на крыльцо торт и добавил:

— Хороший урок ты им дал, суровый.

— Ништяк, не стоит благодарности.

Я видела, что в голове его рождаются мысли, но, должно быть, неприятные. Наконец он выговорил:

— Вот тебе, бедный человек, подаяние?..

Я постаралась не услышать неприязнь в словах. Нищета ломает человека, делает его болезненно обидчивым или униженно покорным. Поношенный костюм и стоптанные ботинки всегда напоминают о себе. Люди бедные, но гордые и сильные характером, стараются быть независимыми в присутствии благополучных и преуспевающих.

— Ты так опьянен победой, что носишь шапку теперь исключительно набекрень?

— Когда не на кого надеяться, избираешь в напарники только себя. А ты, пташка, оказывается, с язычком. Придется принимать недобитых... — кивнул на подбородок брата, где красовался синяк.

Видимо, хотел сказать «буржуев», но не закончил фразу:

— Проходите в сад, садитесь.

Пока разговаривали, я пыталась представить, что это за человек. В глазах — мысль, несмотря на дефицит воспитания. Очевидно, жизнь с ним не заигрывает, скорее, наоборот. Спокойное выражение лица делало его более взрослым и уверенным в себе. Позже я узнала: мать — судомойка в пансионате, отца нет. Один из отдыхающих сделал наивную девчонку из персонала женщиной и матерью, — достаточно тривиальная курортная ситуация. Самым унизительным для него были объедки из столовой, которые мать приносила домой. Но Илья ясно и трезво выбрал конечную цель, наметил план, рассчитал путь, так что поле его грядущих действий лежало перед ним, словно понятная географическая карта. Он добился бы всего: существовавшая система не мешала, правда, и не помогала следовать выбранным путем толковым и целеустремленным людям. Существовать в нищете не мог. Он стремился к цели, к уменьшению нищенской зависимости от жизни. Решение принял рано и быстро: «Зарабатывать такие же копейки, как мать? Чернорабочим, посудомоем в санаторий…? Нет, лучше другой путь…»

Может быть, ненависть к богатым скорее, чем нищета и зависимость, толкнула его на тот путь, по которому позже мы пошли рядом с ним. Пока же я занималась изучением нового объекта. Мне интересен был этот человек, с такими я раньше не сталкивалась.

— Отец назвал тех, кого ты побил, мутантами, ошибкой природы при проведении генетического отбора.

— Просто понтовая шобла, наелись «косорыловки» и косили под приблатненных, искали, с кем можно сцепиться без «непоняток» и трудностей. Схлопотали за то, что устраивают беспредел на чужой территории.

Трудно было понять его терминологию, но смысл фразы все же дошел до меня.

— Ты в этом местечке важная фигура?

Илья почувствовал в словах насмешку.

— Я — не смотрящий, но под моим протекторатом находится эта территория, за нарушение могу в лобешник дать.

— Ты же не за себя, за нас дал им в лоб.

— Захотелось помахаться с гопниками.

— Я все же согласна с отцом, что они не гопники, а мутанты.

— Что ты все об отце базаришь, он у вас что, бобер?

— Кто? — не поняла я.

— Шишка, влиятельный человек?

— Да, — ответила я и перевела разговор на другую тему. — Давай познакомимся, — протянула ему руку. — Меня звать Саша, моего брата  —  Алеша. Надеюсь, мы станем друзьями.

Он поклонился, не вставая, улыбнулся натянуто и произнес, не глядя мне в глаза:

— Илья, я вам уже представлялся.

Все это проделал, не выпуская моих пальцев. Я — лукавый ангел — на лице выражение невинности в сочетании с утонченной смелостью,  сознательно примешивая еще нечто необычное для девушки, почти греховное:

— К твоему сведению моя фамилия — Ильина. Потому ты, видно, и спас нас, — глянула в сторону брата, как бы приглашая его к общей радости. Но встретила в ответ угрюмый взгляд ревнивца.

Спаситель, видя мои глаза, опалявшие и прятавшиеся в ресницах, молчал, подыскивая слова и тон. Да, воспитание в нем явно хромало, хотя он пытался демонстрировать манеры.

— У тебя хорошо, и скамья удобная, — сказала я, когда мы прошли в сад.

— Стараюсь.

— Ты молодец, — похвалила я так, будто говорила: «Ты мне нравишься». Он услышал мою интонацию, но ничего не ответил, буркнул что-то. Зная, какое воздействие оказывает прикосновение, я чуть прильнула к нему, почувствовала, как он замер, храня это мгновение. Будто не замечая, говорила что-то. Его настроение и отношение к нам менялось.

— Хотите, чаем угощу.

— Конечно, надо же торт съесть.

Илья поднялся со скамьи. Когда он ушел, брат буркнул:

— Нельзя вести себя так с первым встречным…

Я любила изображать ветреную красавицу, игра меня забавляла. Под неодобрительным взглядом брата, уверенная в победе, продолжала обдумывать стиль поведения, ощущая себя женщиной, из-за которой соперничают мужчины. Видела, ревнивое чувство сжигает Алешку. Отношения с братишкой были у меня очень нежные. Как сказал поэт:

Он, видимо, гордился нежным правом,

Когда другие ловят нежный взгляд сестрицы,

Ей целовать и губы и ресницы.

Я ему разрешала маленькие вольности, которые восполняли и для него, и для меня дефицит материнской любви. Они волновали и увлекали меня, часто переходя за границы допустимого в отношениях между сестрой и братом. Чтобы братик сейчас не мешал мне, обняла и поцеловала его, он прильнул ко мне, успокоился.

То, чего увидеть нельзя, не имеет ценности. Я знала: чтобы покорять, надо уметь преподнести себя, создать образ, ореол таинственности, загадочности или, наоборот, бесшабашности и доступности. Отличаясь от большинства скромных и вежливых девушек, умело скрывая намерения в тени длинных ресниц, я поступала, как юная Артемида-охотница: «У него характер! Столкновение характеров? Никогда! Это не в моем духе, только сила чар. Смогу ли приручить парня?»

Наконец Илья появился с допотопным подносом, на котором громоздились три щербатые чашки с крепким чаем, нарезанный торт и банка варенья.

— Пробуйте, — сказал он, садясь на пенек напротив.

Привыкшая к шоколаду, пирожным, другим сластям, я осторожно взяла на кончик ложечки капельку варенья. Так же поступил Алексей.

— Как вкусно, — сказала я, потянувшись вновь к банке. — Я ела клюкву протертую с сахаром, но та смесь похожа на кисло-сладкие опилки. А это! Это же нектар, который подают богам. Как ты это готовишь?

— Я только собираю клюкву на болоте. Варенье варит матушка, — сказал он с добротой в голосе. Я отметила человеческие нотки.

— Варенье как варенье, — сказал вдруг Алексей и отвернул кислую физиономию. Пропустив его реплику, я спросила, хотя мне это было не нужно: никогда не подходила к плите.

— Ты скажешь, как это готовить?

— Конечно. Просто: клюкву засыпают сахаром и перемешивают. Она стоит пару дней, пропитываясь сиропом. Потом ставят на маленький огонь. Ягода вбирает в себя сахар, толстая, жесткая кожура становится упругой и мягкой. Вот и все.

— Здорово! — сказала я, набирая очередную ложку варенья.

Когда закончили чаепитие, я предложила:

— Пойдем, проводи нас, посмотришь, как мы живем, пообедаем нормально, — вырвалось у меня. Я увидела, как напрягся парень, лицо испятнал гнев. До чего неделикатно было мое предложение! Поняла поздно. Илья еще ничего не ответил, когда я взяла его за руку, заглянула виновато в глаза, быстро проговорила:

— Извини. Сказала глупость. Забудь, пойдем, познакомишься с нашим отцом. Ему будет приятно встретиться с тобой. Мы ему рассказали, как ты нас выручил, — посмотрела на него взглядом, который греет душу.

— Красивые — всегда правы, — буркнул он насмешливо, но за насмешкой уже слышалась преданность, какая возникает обычно при встрече с хорошенькими девушками. Красота влекла. Как прекрасно вот так расслабиться, позабыть нищету, отставить пренебрежение к богатству. Хорошо вот так слиться с умниками и красавицами, хотя бы на миг почувствовать себя таким же, как они, не стыдиться себя.

А я? Красавица нуждается в постоянном подтверждении своей неотразимости.

Мы жили в лесном массиве поселка, в особняке, который весь был скрыт высоким зеленым забором. Открыв калитку, я пригласила Илью в просторный двор, в глубине которого, за соснами возвышался дом. К нему, казалось, полностью состоящему из стекла, так велики были окна огромной веранды, вели дорожки, выложенные камнем. По сравнению с хибаркой Ильи — дворец. За домом виднелся сад, а во дворе возвышались высокие, на цепях, качели. Гость замялся в калитке. Однако, переломив себя, уверенно поднял голову, на его лице читалось: «мы тоже не в угол рожей». Буркнул:

— Недурно устроились. Людовику Прекрасному здесь понравилось бы. 

Я улыбнулась и, взяв его за руку, повела к дому. Сомнения и принципы парня, я видела, отступили перед красотой и лаской. Это были последние дни, когда я ощущала себя сильной и великолепной.

 

ПЯТНИЦА

Конец недели — особые дни в нашем доме. Пятница — канун праздничного отдыха, который любил устраивать отец в выходные. Мы поджидали его с работы. Мы — это я, Алексей, Илья и двое друзей отца, настолько давние, что стали как бы членами семьи, постоянными гостями дома. По пятницам отец устраивал с ними, своими деловыми компаньонами, нечто вроде производственного совещания. Представлю вам их такими, какими видела тогда.

Владимир Львович Кирюшкин — к нему почему-то мы обращались всегда только по имени-отчеству и на «вы» — был кругленький говорун с бегающими глазками. Несмотря на толщину и малый рост, был упруг и подвижен, как мяч. Природа хотела сотворить небольшую, жирненькую обезьяну, но в последний момент передумала, и появился человечек-краснобай, который без труда говорил на любую тему, слова так и сыпались, как зерно из прорехи, и он, очевидно, сам любовался легкостью, с которой произносит их. Неглубоко образованный, но, благодаря безудержному краснобайству, это почти незаметно; способный установить контакты с любым человеком, но действует при этом с большим расчетом. Короче, говорит до вечера, слушать нечего. На вид добродушный и добрый, но добродушие показное, источающее фальшь, что нередко ощущается. Биография его проста: в юности — армейский писарь, позже — рядовой снабженец, много лет пытавшийся сделать карьеру. Сделал ее с помощью отца, но так и не извел в себе, несмотря на теперешнее богатство, затхлый душок подхалимства. Он старательно скрывал в себе главное качество — трусость, боясь ненароком высказать тайные мысли, — с говорунами это часто случается.

Второй друг отца — Борис Васильевич Кизяков — был родом из Борисоглебска, маленького городка в Воронежской области, там же родилась наша мать. Он не любил свою фамилию, представлялся всегда по имени и, видно, потому с раннего детства мы звали его по имени и на «ты». Он говорил, что они с нашим отцом, как два святые Борис и Глеб, всегда вместе. В отличие от Кирюшкина, все в нем было большим: высокий рост, громкий голос, густая шевелюра. Но это не только не способствовало его характерности, а наоборот, каким-то странным образом придавало что-то общее и стандартное. Значительно позже я обратила внимание, что многие большие и внешне, вроде бы, незаурядные люди на деле оказываются мелкими, мелочными и завистливыми; большие и сильные снаружи — внутри ненадежны и трухлявы. Рост и фигура, рассчитанные на лидера, выдвигая их обладателя на передний план, каверзно играют судьбой, заставляя исполнять не свою роль. Борис не скрывал своей философии, считая главным в жизни возможность приспособиться к любым условиям, и у него это получалось. Он всегда был на вторых ролях и мотивировал это нежеланием высовываться. Правда, на пирушках и в развлечениях всегда лидировал, был первым и самым заметным, шутил, смеялся, показывал фокусы. В детстве мы любили его за веселый и открытый, как нам казалось, нрав.

В тот момент, с которого началось мое повествование, я многого еще не знала. Друзей приятно иметь, особенно в плохие минуты, но тогда я не предполагала, что друзья отца были из тех, для кого денежное выражение — самое надежное, качественное и правильное; все остальное, что нельзя оценить рублем — мораль, нравственность, порядочность — категории, не заслуживающие внимания. Каждый из них — в себе, душа — в оболочке, за которой жизненные обстоятельства, имущество и карьера, то, что корректирует мораль, поступки и судьбу. С виду детина, а в остальном скотина. Были ли эти черты врожденные, или личность изменилась под влиянием денег, ответить не могу. Что деньги коверкают душу, я основательно убедилась позже.

 Странно: несмотря на общее дело и совместный отдых, между двумя компаньонами отца не было ничего, что можно было бы назвать дружбой и симпатией. Не было близости и стабильности отношений. Почему отец не видел этого? В делах наибольший урон несет тот, кто позже всех поймет необходимость и возможность предательства. Недаром у отца впервые за многие годы в те дни появилось чувство чего-то ненадежного и опасного, хотя именно тогда в деле был наибольший расцвет. Но за ним, как известно, следуют увядание и смерть.

Сидя на скамье в саду, Борис и Кирюшкин говорили об аресте одного из наших соседей, директора овощной базы по фамилии Шнырев: хищение в особо крупных размерах. Было известно, что соратники, выгораживая себя, топили и его, и друг друга.

— Что там накопали, не знаешь? — спросил Кирюшкин.

— Многое.

Они говорили достаточно громко, мы прислушивались:

— Шнырев не приспособился. Он не вносил в дело коррективы, потому и погорел. Нельзя быть ни оптимистом, ни пессимистом, — только прагматиком, реалистом.

Алексей проговорил достаточно четко, обращаясь к нам:

— Оптимисты учат английский, пессимисты — китайский, а реалисты, кто хочет приспособиться, осваивают автомат Калашникова.

Мы захохотали, и Борис покосился в нашу сторону, по его лицу прошли трещинки недовольства.

— А в чем он заблуждался? — спросила я, чтобы загладить нашу непочтительность.

Не отвечая на вопрос, Борис продолжил:

— Жизнь любит только тех, кто может приспособиться. Подельники Шнырева приспособились.

— У нас таких принято вдевать, — не очень дружелюбно буркнул Илья.

Непонятно было, в адрес кого он отнес свое замечание, но я заметила, как Кирюшкина перекосило от этих слов. На что у него возникла аллергия?

Алексей задал вдруг вопрос:

— Скажи, Борис, друзья часто предают?

Вопрос не смутил того: видимо, не принимал нас еще всерьез, — извечная ошибка взрослого по отношению к подростку. Ответил очень откровенно:

— Друзей следует опасаться, может быть, больше, чем врагов. Кто-то из древних сказал: назначая на должность, я произвожу на свет сотни недовольных и одного неблагодарного.

— Людовик ХIY, — выговорил Илья. Почему-то он знал этот период французской истории. Позже поняла, — любовь к Дюма и мушкетерам заставила прочитать его все книги писателя.

Проглотив замечание юнца (мелькнуло лишь недружелюбие во  взгляде), Борис продолжил:

— Поднявшись и разбогатев, друзья не благодарят покровителя, а завидуют и предают. Чем человек хитрее и бессовестнее, тем легче ему живется.

— А ты? — спросила я. Меня вдруг заинтересовали друзья моего отца. Насколько они искренни?

— Обо мне особый разговор, — ушел он от ответа.

Мне показалось, если бы мы получили честный ответ, то ответ был бы утвердительным.

— А вы что скажете о дружбе? — спросила я Кирюшкина. Странно протекал этот разговор: они почему-то считали возможными подобные вопросы с нашей стороны. Кирюшкин попытался было увильнуть, нырнул на дно молчания, но потребность дышать, то есть обычная его велеречивость, заставила вернуться обратно. Он принял независимый вид, начал вещать о дружбе:

— Дружба — это святое! Только свиная душонка может предать…

Я перестала его слушать, думала: «надо присмотреться к этим людям».

Вдруг Илья сообщил:

— Вы знаете,  хату вашего соседа, специалиста по жмурикам, подломили?

— Ограбили? — вслух удивился Борис, а Кирюшкин издал такой звук, словно попробовал мокрым пальцем горячий утюг.

Никто из нас не слышал об этом событии, и потому вопросительно уставились на Илью. Сосед, директор кладбища, холостяк, среднего роста, сутулый, с утиным носом и губастый, несмотря на то, что был некрасив и неприятен, в любви имел несомненный успех, судя по звукам, часто доносившимся с его участка. Частое прикосновение к смерти, говорил он, побуждает к сексу.

Ждали, что Илья добавит еще. Кирюшкин особенно взволновался:

— Откуда информация? — спросил он нетерпеливо, поскольку Илья молчал.

— Это неважно. Главное, что намечены новые объекты.

— Кто? — спросил Борис и взглянул на Кирюшкина. В маленьких жуликоватых глазках того, затерянных в жирных складках щек, метался тот же вопрос.

— Те, кто не обратится в ментовку, — спокойно ответил Илья.

— И кто же эти альтруисты?

— Вы знаете. Тот, кто наворовал сверх меры и не сможет сообщить об ограблении.

— Откуда у тебя информация о нашем соседе? — Кирюшкин с прежним беспокойством в голосе, и даже угодливо склонившись, задал вопрос. Его дом в поселке Репино был наполнен ценными вещами: роскошь крикливая, ласкающая глаз быстро разбогатевшего, но примитивного человека.

— Об этом не говорят, — невозмутимо заключил Илья, — вас предупредил по знакомству.

В этот момент у меня впервые мелькнула мысль о воровском амплуа нашего друга. Задумалась об этом только я, остальные были весьма озабочены и озадачены информацией, чтобы думать о ее источнике. Редко кто обладает даром, взглянув на человека, увидеть не только фигуру или лицо, — почувствовать душу и понять мысли. Я смотрела на Илью, а он старательно отводил глаза. Что-то изменилось во мне, я еще не могла понять что, но Илья чувствовал перемену моего настроения и, возможно, уже сожалел о сказанном.

Борис, не выдержав, встал и отправился к мастеру похоронной индустрии, с которым был знаком, хотя знакомство между соседями, обитающими за высокими заборами, редко выходит за рамки «здравствуйте» и нескольких слов при встрече. По его уходу, я обратила внимание на Кирюшкина. Заметно было, что ему не по себе: он нервно семенил туда-сюда, ожидая возвращения компаньона. Сидеть не мог. Сказал, будто себе самому:

— Хорошо живет человек — на него злятся, ему завидуют; плохо — над ним насмехаются, презирают. Проговорив это, покосился на Илью, — как тот воспринял его слова: не обиделся ли человек, живущий в нищете. Но Илья лишь отвернулся.

Вскоре возвратился озадаченный Борис, сообщил:

— Да, событие было. Но сосед действительно скрывал факт, удивился, откуда я узнал. Наезжать стал. Пришлось сослаться на тебя, — виновато глянул он на Илью.

— Плохо… Украл — молчи, обокрали — молчи… — сказал тот.

Как оказалось, это на самом деле было для него плохо. Но аукнулось гораздо позже.

Кирюшкин срочно собрался и исчез.

Богатства и успеха тайком, обходя закон, достичь нельзя. Закон настигал и карал жестоко и неумолимо. Не спасал ни талант, ни связи. Выручить могло только одно: приобщенность к власти.

***

— Черт побери! — выругался вслух директор комбината, положив трубку.

С утра день не заладился. Звонок министерского абонента мгновенно разрушил жизненный лад. Ильин хорошо оплачивал услуги поставщиков конфиденциальной информации. В этот раз, надеясь на благодарность ленинградского друга и не сомневаясь в его изворотливости, абонент сообщил: «О тебе наводят справки люди из высокого дома».

 «Почему появился интерес ко мне?» — раздумывал Ильин. Ответа найти не мог. Попробовал уточнить ситуацию, набрал «вертушку», Смольный. Служительница приемной, хорошая знакомая, вопреки обыкновению, официально сообщила: «Сегодня секретарь не сможет с вами переговорить. К вам поехал куратор». Она хотела добавить еще что-то, однако, немного помедлив, попрощалась.

Плохие признаки. Ильин надеялся на партийную персону. Набрал номер заместителя министра, уже не веря в успех, а скорее, тестируя ситуацию. Результат был тот же. Чиновники, которые всегда откликались на любой его призыв, молчали, как зависший компьютер: «Пришла беда — отворяй ворота...»

Беспокойство, сокрушительное и неотвратимое, шевелилось и расползалось в душе, подобно зловредным личинкам. Ильин вспомнил, что тревога появилась раньше, были какие-то вторичные признаки, которые задевали сознание, но он отбрасывал их за грудой дел, полагаясь на стабильность положения, везение и, главное, на поддержку.

Ильин Глеб Александрович, директор комбината, был в ладу со своими работниками, с партийной номенклатурой, с министерскими чинами. Благодаря безграничным возможностям и безразмерным подношениям, он добывал все, что нужно для дела, включая самые свежие слухи и сплетни, возведенные на уровень государственной тайны, слыл в городе и на министерском уровне исключительно хорошим руководителем. Ильин приспособился к системе. С легкостью определял цену любого кабинетного деятеля, усыпляя и влачась, мог сыграть роль недалекого и преданного «рубахи-парня», а это очень ценят в подчиненном власти предержащие.

Теневая, законспирированная деятельность была главным детищем Ильина. Он генерировал грандиозные планы, претворял их в дело и деньги так же легко, как иные выпивают кружку пива. Работа на комбинате скрывала колоссальные теневые обороты и доходы, часть которых, осветляя мрак людской зависти рублем, шла на подарки центровым руководителям. И вот оказалось, что этого недостаточно.

В блистательной императорской столице территория на берегу Невы, где возвели текстильную мануфактуру, в далекие времена считалась окраиной. Патриархальное производство, превратившись в современный комбинат, оказалось почти в центре города и граничило с бывшими казармами лейб-гвардии гренадерского полка. В этих корпусах, обветшалых и выщербленных, но хранивших былое великолепие аристократического обиталища, жило неуемное и энергичное племя голодных студентов-разгильдяев, будущих интеллектуалов. Они часто подрабатывали в цехах комбината и с удовольствием пользовали работниц, которые с приятной легкостью, особенно в ночные смены, поглощали сексуальную энергию обильных и неприхотливых студиозов. На предприятии работали сплошь женщины. Лукавые глазки работниц поглядывали и на руководителя — умного, сильного, привлекательного. Ильин, когда проходил по своим владениям, отвечал на эти взгляды, останавливался поговорить и пошутить, чем еще более располагал к себе соратниц. Он любил развлечься и отнюдь не следовал пуританским традициям.

Раздумья директора прервала секретарь. «Жизнь наполнена не только унылыми событиями, что-то доставляет и радость», — подумал директор, глядя на новую сотрудницу. Она доложила:

— Инструктор горкома, товарищ Ломанова. С ней секретарь парткома, — голос чист и мелодичен.

— Пригласите.

Ильин проводил взглядом женщину. Запах духов чуть взволновал, в глазах появился блеск, душа было расправилась, но тревога ожила, когда в кабинет вошла дама: некрасивая, с холодными глазами, с фальшивой улыбкой, — из тех, кто за спиной, якобы из лучших побуждений, выискивают пакостные мотивы. Большинство женщин, попадающих в партийные кресла, будто натасканные в одном питомнике, выглядели одинаково: в лицах нечто общее и неуловимое, выделяющее из обычных людей. Особый стандартный стиль, трафаретный макияж, профессионально-укоризненный взгляд, четкие движения, командно-снисходительный тон, не отвечающий истинному интеллекту. В первые годы — период адаптации — лицедейская маска казалась непривычной, не к лицу; со временем все более оказывалась впору, срасталась с телом, становилась близка душе.

Вместе с Ломановой появился секретарь парткома. Ильин знал все мысли ближайшего соратника, знал, что под маской дружелюбия в нем скрывается шпион. Секретарь имел все необходимое для своего поста: рост и зычность голоса. Если задеваешь люстру головой, а от тембра штукатурка с потолка сыплется, то номенклатурный успех гарантирован. Но сегодня его голоса не было слышно, во взгляде сквозила чрезвычайная озадаченность, и некоторое время он будто не замечал окружающего.

— Простите, что потревожили вас, — проговорила Ломанова, протягивая руку, будто щупальце осьминога, желающего утащить жертву в свое логово.

«Зло в женском обличье», — подумал Ильин, глядя на возбужденное лицо гостьи. Но любезно проговорил, превратившись на всякий случай в хозяйственника, холопствующего перед высоким партийным лицом:

— О, рад вас видеть! 

Ломанова скривилась, что означало улыбку, оглядывая кабинет, задала какой-то незначащий вопрос. 

«Не может быть причиной визита этой щучки столь маловажная тема», — думал Ильин, давая обстоятельный ответ. Это необходимо было в общении с партийными чиновниками. Гостья демонстрировала внимание и значительность, с поэтическим вдохновением строчила в блокнотике. Когда директор закончил, она, бросив на секретаря взгляд сообщницы, задала следующий вопрос:

— Кто у вас в резерве на должность генерального директора? Кажется, главный инженер?

— Да, наиболее дельный руководитель и специалист.

— Мы решили дополнить список, предложив в резерв вашего секретаря парткома.

Ее облик излучал вызов. Она высоко подняла брови, как делают, когда хотят осадить неугодного человека.

«Боевой конь перед атакой, едва не ржет и не бьет копытом», — подумал Ильин, но сказал:

— Видимо, вы правы. Это один из тех сильных мужчин, благодаря которым нас зовут «русскими медведями». По моему мнению, Юлий Борисович будет представительно выглядеть в руководящем кресле.

Секретарь, расслышав рацею, заерзал от удовольствия. Но Ильин продолжил:

— Правда, ему редко удается думать, и представительность мало помогает в делах. Но за такой подарок он должен, как говорится, вам макушку в кровь расцеловать.

Секретарь замер, нижняя челюсть опустилась и легла на аккуратный узел галстука. Покрасовавшись в таком виде, закрыл рот, изобразил в глазах презрение — холод и честь.

— Вы, чувствуется, недовольны этим. По вашей персоне у нас тоже возникли планы, в ближайшие дни вы с ними ознакомитесь.

Сказала, будто щелкнула зубами. Слова прошли сквозь Ильина, как доза слабительного.

— Кроме того, я хотела бы затронуть еще одну тему, — поторопилась собеседница. — До нас дошли сведения об аморальном поведении работниц на производстве, — в словах и в глазах сквозило, скорее, не осуждение, но интерес, какой проявляет к пороку зависть невостребованной женщины, довольствующейся одинокими утехами.

«Сейчас-то к чему ворошить?» — вяло подумал Ильин. В свое время он деликатно, как ему казалось, отверг попытку Ломановой войти с ним в интимную связь. Ни одна женщина не простит этого, и мгновенно симпатия трансформируется в ненависть, появляется враг злопамятный и опасный, который мстит до конца дней своих, не показывая этого, просчитывая и выжидая.

— Партийный и местный комитеты работают с людьми, — глянул он на секретаря парткома. Тот не сказал еще ни слова, будто занимался свинчиванием чем-то разрушенной речевой системы.

— Но про ваш личный быт говорят то же, — выговорили презрительно вздернутые губы Ломановой.

— Так много вокруг злопыхателей, кто неудовлетворен и обижен, — в упор посмотрел директор на собеседницу.

— Если бы только об этом говорили, — с нажимом на словах «об этом» проронила она. Злость делает женщин глупыми и болтливыми. Наслаждаясь, ощущая его угнетенное настроение, удовлетворенно потирала руки. Поняв, что в бабской запальчивости зашла дальше допустимого, попыталась улыбнуться: так останавливается трусливый враг, оказавшись лицом к лицу с преследуемым. Она сделала над собой усилие, стараясь соблюсти вежливость.

Через полчаса, сославшись на дела, Ильин распрощался с парочкой. Ломанова, выходя, посмотрела брезгливо и гордо, мстительно кивнула головой на прощание: что возьмешь с этого потенциального уголовника. Она обладала информацией, она уже видела его в тюремной робе.

«Крах? Катастрофа? Конец?» Ильин не мог больше оставаться в кабинете. Позвонил:

— Пусть водитель подает  машину. Уезжаю.

Секретарь встала ему навстречу, когда он вышел в приемную. Подойдя к ней, Ильин сказал:

— Мы работаем вместе недолго, но я оценил ваше умение. Накануне вашего дня рождения приятно сделать подарок, — положил на стол небольшую коробочку. — Желаю хорошо отдохнуть, буду рад вас видеть в понедельник.

При этих словах молодая сотрудница опустила глаза, которые до сих пор, не мигая, смотрели на него, руки медленно шевелились: то ли скромность, то ли еще что-то. Ильин, не дожидаясь слов благодарности, вышел. «Да, приятно ее посадить на колени, приласкать, поцеловать по-братски, — усмехнулся про себя. — Очаровательная женщина! Но глаза почему-то отвела. Несмотря на прекрасную внешность, есть в ней что-то, — то ли аура, то ли манера, — словом, нечто настораживающее».

Оставшись одна, женщина заглянула в коробочку — изумительной красоты перстенек. Искренние ноты в словах директора смутили ее, но она, секретный сотрудник спецслужб, приучена была повиноваться приказам: четкое, неукоснительное исполнение. Немного поколебавшись, подошла к телефону, набрала номер, сказала одну фразу: «Он уехал, тайник — в шкафу».

Сотрудник, который вел дело о теневой деятельности директора комбината, позвонил шефу и попросил принять его. Через некоторое время он уже входил в кабинет полковника.

Пока ехал, дурные мысли и предчувствия не оставляли Ильина: «Обороты настолько выросли, что возможно предательство. Надежны ли компаньоны? Кто из них? Хотя — поздно об этом…»

Вскоре оказался у любимого ресторанчика, что на Кировском. Здесь его знали: на входе швейцар приветливо распахнул двери, официант мгновенно подбежал принять заказ — коньяк и небольшую закуску. Выпил рюмку, без удовольствия принялся за еду. «Неужели наметили кандидатом на отсидку? На вседозволенность, присущую партийным калифам, надеяться не приходится. Опоздал! Даже друг партийный не хочет разговаривать. Если возникнет дело, никто ничего не найдет, но часто ничего конкретного не ищут. На закрытых процессах обходятся без доказательств».

Вдруг перед ним возникла цыганка-гадалка. Смуглая сивилла подошла и смело протянула руки, как бы раздвигая над ним нечто. Былая красота еще светилась, но старость уже наложила на ее облик значительный оброк. «Откуда здесь, в ресторанной тиши?» — недовольно смотрел Ильин на разноцветное создание. Хотел прогнать, но остановили пронзительные глаза на худощавом морщинистом лице, устремленные на него с потусторонним всезнанием.

— Сокол мой ясноглазый! Милый, золотой! Что же ты такой несчастный, мучаешься, страдаешь. Сколько людей вокруг доброту твою чистую пьют, а злобу льют. Ах, какая порча вокруг. Вижу ее проклятую, может, успокою твою взволнованную душу.

Цыганка уселась рядом.

— Дай руку, — обратилась к клиенту. Взяла его ладонь, рассматривала, время от времени заглядывая в лицо. Наконец заговорила:

— Все новое от мужчин. От тебя идет сила. Ты многое сделал, твои детки сильны и талантливы. Но не вижу успеха в будущем. На женщин и друзей, что окружают, не надейся.

Замолкла, долго рассматривала что-то, сказала внезапно:

— Сегодня уже видел женщину-зло.

— Тебя, что ли?

— Нет, не буду гадать. Лучшие — гонимы, худшие — во славе. Жалко. Страшно, — не ответила она на вопрос.

— Чего же ты испугалась? — он уже не хотел отпускать цыганку.

Но та только перекрестила его, отходя.

«Странно… Что почувствовала? Действительно, со мной непорядок… Интерес к мистике…» Опять тревога заполнила душу, сердце, мысли, стекая в ноги отвратительной слабостью. Коньяк, всегда помогавший, почему-то утратил свои волшебные свойства. Ильин тряхнул головой: «Не спотыкается тот, кто знает дорогу. Приспособились мы к нечисти, которая заселила мир, улыбаемся, пожимаем руки и подносим подарки им. Так принято. Поплыву дальше в том же темпе, может, выплыву», — отставил размышления и недопитую рюмку.

 

***

Отец в этот вечер приехал сравнительно рано и был заметно не в настроении.

— Привет, спаситель, — сказал он, пожимая Илье руку, обнял меня и Алексея. Обратился к Борису:

— Редко встретишь отважных и искренних людей, кто бескорыстно поможет человеку, — кивнул при этом на Илью.

Почему поднял старую тему? Борис недружелюбно покосился на нашего друга, выговорил:

— Слишком много факторов влияют на искренность. Главный из них — вселенская ложь.

— Считаешь, у лжи нет альтернативы? Нет ли тут противоречия, а?

— Нет — только здоровый эгоизм.

— А потребности в более цельных чувствах не испытываешь?

— Эгоизм — цельное ощущение: никто не нужен. Альтруизм фальшивит, крадет у таланта достижения, утверждая, что его долг — служить слабым и неспособным.

— Альтруизм свободен в выборе.

— А свободен ли человек? Каждый поклоняется своему божку. Наш бог — деньги. А на людей — плевать! И кому не плевать, кому было в истории не плевать?

— Значит, в мыслях и действиях нет логики.

— Да наше ли дело решать чужие судьбы? Наше дело — деньги.

— Деньги! Имея их, я считал себя птицей. И вдруг ощутил себя лягушкой малой. На лягушку всякий наступит — брызги в сторону!

Отец, поглощенный какой-то идеей, не замечал нас; Борис, наоборот, как бы специально обращался к нам. Но отец, справившись об отсутствующем Кирюшкине, увлек Бориса в сторону.

Он всегда выделял его: в больших делах необходимо иметь доверенное лицо. Оба друга не считали жизненные трудности большой проблемой. Но насколько они были разные: в одном — энергия и ум, в другом — энергия и хитрость.

Когда они отошли в сторону, Илья сказал:

— Не хотел бы я иметь ни Бориса, ни Кирюшкина в друзьях.

— Почему? О чем ты? — удивился Алексей. — Сколько их знаю, они всегда вместе.

— Что ты можешь знать о наших друзьях? — поддержала и я его. Во мне прорвалось высокомерное чувство обеспеченной дочки состоятельного человека, возмутили слова какого-то нищего мальчишки. Не пристало ему высказываться так. Кто он такой, чтобы судить о моем отце и его друзьях! Но, несмотря на мое возмущение, было интересно его мнение, поскольку у меня в голове бродили аналогичные мысли.

— Гость немного гостит, да много видит, — ответил Илья. Заметив мое возмущение, он виновато смотрел на меня.

— Что же ты видишь? — удивилась я.

— Фуфлыжники они понтовые, — перешел Илья на уличный лексикон.

— Что это значит?

— Они барыги, которые не хотят помнить о своих долгах.

— Все равно не понимаю. О каких долгах ты говоришь?

— Чувствуется, что оба они обязаны вашему отцу.

— Ну и что?

— Долги отдавать трудно. Кидают те, кто не переваривает человека.

— Вряд ли они способны съесть отца, — я уже осваивала уличный жаргон.

— Съедают — фигурально, предают — реально. В них ощущается лажа.

— Ты считаешь, друзья ненавидят отца?

Илья только пожал плечами. Я, обескураженная, замолчала, не веря, не понимая. Как так — люди, которых я знала с детства, друзья, которые прошли рядом так много, могут предать? Я пыталась найти подтверждение неожиданному суждению, — примеры из прошлого. Получается, я не видела очевидного, а этот пацан смог с ходу определить цену людям? Нет, не верю! Не может быть. Однако, в чем-то соглашаясь с другом, я задала другой вопрос:

— А что ты думаешь о нашей мачехе?

— Не жена, а клад, надо бы сдать государству, — коротко ответил Илья. Опять такая нестандартная и точная оценка. Впервые я встретила ровесника, который разбирался в людях лучше меня. Я задумалась об этом, но голоса отца и Бориса мешали. Они отдалились недалеко, что тоже было странно, обычно их беседы были для нас недоступны.

— Что-то я утомился в последнее время, кругом фальшивые рожи, скрытые благопристойными масками, — устало проговорил отец, присаживаясь. Борис тоже сел.

— О ком ты? — осторожно спросил он.

— О тех, кто над нами.

— Какая разница, что под маской, власть — это мощь.

— Так должно быть, а на практике — это обман, демагогия, шантаж.

— Только интеллектуал может быть критиком власти, — хмыкнул собеседник.

— Чего бояться своей кончины на фоне общей агонии.

— О какой агонии говоришь?

Но отец не ответил. Как будто вне связи с предыдущими словами, внезапно спросил:

— Скажи, ты смог бы предать друга и компаньона?

Я удивилась, насколько наш недавний разговор пересекся с его вопросом, обратила внимание, как при этих словах Борис потер нос — признак неуверенности или готовности ко лжи. Что его смутило? Ответа не последовало.

— Почему не отвечаешь?

— Ради чего предавать? Власть, нажива, спасение?

— Неважно.

Борис заговорил медленно, осторожно, взвешивая каждое слово:

— Глеб, ответ лежит на поверхности. Искренность — это слабость. Слабым нельзя быть. Слабость порождает страх, который толкает свою жертву во все тяжкие: ложь, фальшь, лицемерие, воровство, жестокость и предательство в том числе. Это стереотипы, сопутствующие нам, постоянный задник в спектакле, который называется жизнь.

На его лице появилось выражение искренности, которое он принимал, когда лгал.

— Иначе говоря, предательство — непременный атрибут сильного человека? Я правильно тебя понял? — заключил отец.

Борис пожал плечами. Когда надо было, он умел увернуться, извернуться, исчезнуть.

— Ты не знаком с теорией антропогенеза Поршнева? — спросил вдруг отец.

— Нет, не слышал даже фамилию.

— Немудрено, он затронул тему, которая является табу. Он разделил человечество на два подвида: хищных и нехищных. Хищные — адельфофаги, то есть трупоеды, потомки «первоубийц». Они не приспособлены к продуктивной деятельности и могут существовать только за счет нехищных. Эти, вторые, обладают обостренной нравственностью, но не способны освободиться от хищных паразитов на протяжении всего антропогенеза, включая и современность.

— Ты хочешь сказать, что во власти хищные особи? — спросил Борис.

— Правильно. Хищники повсюду, несмотря на то, что их гораздо меньше, чем нехищных, — они управляют нами. Но вот что меня удивило: ты изложил философию хищника.

— Чему ты удивляешься? Мы же с тобой принадлежим к разряду управителей, следовательно, по твоей теории должны быть хищниками, — ответил Борис несколько обескураженно. — Но я считаю, — мы не хищники, а элита.

— Начало восьмидесятых назовут временем применения теории скудоумия на практике, временем застоя.

— Это ты к чему?

— Даже хищные, те, кого ты назвал элитой, деградировали. Сожрали друг друга, причем выжили не самые сильные.

— Ты прав, — сказал Борис, задумчиво глядя на друга, как будто впервые оценивая: кто сильнее. — Но так было всегда: мы отдаем то, что власть требует, и берем то, что она дает нам.

— А я не хочу отдавать добровольно то, что требуют. Я не могу относиться к себе с уважением, если отдаю свой труд, а получаю минимум в качестве платы. В этом случае — я раб. Я оставляю для себя максимум.

— Они сами отберут.

— Если отберут, себя погубят.

— Что-то не видно там, наверху, погибающих.

— Скоро будут. Трутни вырождаются.

Оба молчали некоторое время. Потом вновь мы услышали голос отца:

— А вообще-то, все надоело. Чтобы жить по своим канонам, приходится лгать и обманывать. Чтобы жить по канонам власти, приходится лгать вдвойне. Бессмыслица, доходящая до абсурда.

— Ты и о наших делах?

— Не только.

— Ложь — необходимое условие выживания. Я уже говорил об этом.

— Ложь не спасает: зависть, предательство, собственные промашки приводят, чаще всего, к финалу.

— Похоже, тебя щелкнули по носу? — глянул Борис на собеседника. — Нужно быть гибким. В жизни все можно устроить, надо только знать: кому, когда и сколько дать. Чем шкурка красивее, тем охотник хитрей.

В его голосе появилась какая-то странная интонация, в позе и поведении мелькнула виноватость, которую я с удивлением отметила: то ли на самом деле, то ли мерещится.

— Ты думаешь? — отец тоже посмотрел на него со вниманием. Борис заторопился:

— Сделай русло — угадаешь, как разольются события. У тебя масса источников, перепроверь сведения.

Его голос звучал  уверенно и четко в отличие от тусклого тембра собеседника.

— Устал. Хочется более спокойной жизни, — сказал отец.

— Новая философия? Надоело играть с государством? В таком состоянии работать нельзя. Им, — Борис показал вверх, — палец в рот не клади, откусят.

Отец, помолчав, спросил:

— Что ты скажешь об обостренной нравственности нехищных?

— Это вообще для детского сада и пионеров, — кивнул головой Борис в нашу сторону. Увидев, что вся компания прислушивается, добавил. — Лучше потерять с умным, чем иметь с дураком.

—  Да, это верно... Ты иди, я здесь еще посижу, подумаю…

Когда Борис отошел, отец, оборотившись в сторону залива, задумался: могут ли быть предатели среди друзей?

Посвящены во все дела бизнеса были только трое.

Главный бухгалтер Иванов Николай Иванович — верный соратник, которому директор доверял в большой степени, но не бесконечно, до дружбы их отношения не дошли. Человек пенсионного возраста, отработавший всю жизнь в финансовой сфере, он был величайшим формалистом, что ограничивало сближение.

Владимир Львович Кирюшкин в юности служил с отцом в одной части и потому претендовал на дружбу. Армейская служба — это последнее пристанище добрых человеческих отношений на жизненном пути, далее начинается конкуренция и борьба на выживание, и многие, в том числе и однополчане, считают совсем необязательным в этой борьбе хранить верность.

Борис Васильевич Кизяков — школьный друг! Что тут скажешь? Мало кому посчастливилось со школьной скамьи сохранить дружбу. К этому способны лишь те, кто обладает широкой душой.

«Кто из троих?»

Я смотрела на отца: большая голова, выпуклый лоб, мощная фигура — воплощение силы и ума, комфорта и перегруженности, мысли и дела. Единственно, что не соответствовало привычному портрету, — взгляд, взгляд поверженного человека: властитель и марионетка в руках сил, которые не знают снисхождения к тому, кого поглотили. И не свернуть, не отойти в сторону, не исчезнуть. Но беспокойства я еще не испытывала, не могла поверить в наступление краха, настолько верила в него, в его силу, ум, находчивость. Безупречная, в рамках собственной философии, деятельность привела отца к здоровой, но не очень спокойной жизни, к богатству, которое нельзя афишировать, к знакомству с высокопоставленными, талантливыми и полезными людьми. Почему отец шел своим скользким и ненадежным путем? Вряд ли причиной тому служили деньги. Думаю, он хотел быть свободным. Ради этого рисковал. Я понимала: пожертвовав многим, можно спасти главное.

Вспомнив прежние слова отца о закономерности проигрыша в жизни, решила подойти к отцу:

— Папа, я слышала твой разговор с Борисом. Ты накануне краха?

— С чего ты взяла? — натянуто улыбнулся он.

— Есть два способа спастись от напасти, которая обрушилась на тебя, — продолжила я, несмотря на его попытку успокоить меня.

Отец с вялым любопытством смотрел на меня, видимо, собственные думы были очень глубоки:

— Какие же?

— Их интересуют только деньги, ты им безразличен.

— О ком ты? — спросил он

— Ты знаешь. Либо отдай все, либо исчезни.

Он воззрился на меня с удивлением. Как позже я подумала, даже мысли такой не могло возникнуть в голове человека его положения. Поэтому, помедлив достаточно долго, видно, идея все же задела, он сказал:

— Как это исчезнуть? Прятаться, скрываться — не в моем характере. И потом, Сашенька, это все равно не выручит.

— У тебя много денег, можно уехать, изменить внешность, начать новую жизнь, — излагала я какой-то детективный план. — Нам сообщишь, мы тебя не забудем.

Он задумчиво смотрел на меня. Смотрел долго, молча. Потом вдруг сказал:

— Если случится плохое, ты одна будешь знать. Пойдем со мной. А о твоей идее я подумаю, — появилось в его голосе воодушевление. Скорее всего, он его смоделировал, чтобы меня успокоить.

Мы спустились в цокольный этаж дома. Отец показал мне тайник. Так я стала обладателем тайны, не имея представления о содержимом тайника, так начался излом нашей благополучной жизни.

 

СУББОТА

Несостоявшееся совещание отец провел в субботу, поскольку в этот день компаньоны всегда собирались вместе. Суббота по правилам дома — день отдыха: только друзья, избранные и верные люди. Постоянным украшением вечеринок были четыре молодые женщины, включая хозяйку, нашу мачеху, которые в начале встречи щеголяли куртуазностью, манерами, туалетами и украшениями, а позже, в разгар веселья — женской первозданной красотой. Мы с братом редко принимали участие в этих праздниках души и тела; наше присутствие нарушало заведенный распорядок. Но все же, наблюдая их изредка, я отметила для себя: хорошие манеры  — это не обязательно хороший человек.

Общение в первую половину дня заключалось в чаепитии, беседах, иногда пении — среди дамской половины была одна вокалистка, но и другие любили песню, особенно Борис со своим воронежским напевом. В этот раз отец с Борисом беседовали о чем-то в стороне, а за столом восседала традиционная компания. Мы втроем тоже были здесь, прислушиваясь ко всякому житейскому вздору, который дамы плели снисходительно, чистосердечно или старательно. Иногда собеседники увлекались и выкладывали подробности, предназначенные для более узкого круга, а не для нас. Кирюшкин предавался любимому занятию: разглагольствовал среди эффектных прелестниц. Лысая голова его сияла, выражение лица было уверенное.  

Подобно некоторым людям неудачливых профессий, его, казалось, смущало то, что он «сделал» такие деньги, имея столь ничтожные способности. В глубине души он сознавал, что был просто снабженцем — очень пробивным, неразборчивым в средствах снабженцем — и подозревал, что об этом знали и его друзья. Потому он изыскивал пути, как бы стать человеком культурным, развить литературный и эстетический вкус, приобщиться к собиранию картин, книг и всякого  такого. Его краснобайство было составной частью той культуры, к которой он стремился.

Он заканчивал один из монологов, с удовольствием слушая себя:

— Восхищаться можно картинами, скульптурами, книгами, а всем остальным нужно пользоваться, — людьми, предметами, обстоятельствами. Особенно женщинами…

— Кто же тебе нравится?

— Вы все! Своими штуками так легко голову кружите.

— Тебе, с твоей-то корпуленцией…

— Корпуленция, дорогая, в этих случаях ровно ничего не значит. Когда захватит, начинаешь носиться легче мотылька!

— Володя, если женщина не захочет твоего внимания?.. — спросила одна из красавиц.

— Женская дружба, как вешний лед. Когда карта не идет, надо перетасовать колоду.

— Вы так хорошо знаете женщин? — спросила я вежливо.

— О, это простые существа, правда, не очень податливые.

— Гениальные слова, Владимир Львович! Какой у вас размер головного убора?

— Тридцать восьмой…

— Я думала больше. Сорок первый, сорок второй… Мыслитель!

— Это у него с детства, — поддержал меня Алексей. — А ведь, глядя на него, и не подумаешь.

— Снаружи не заметно, — серьезно сказал Илья.

Мы перебрасывались этими репликами, видя, как у Кирюшкина розовеет лысина. Не найдя, что ответить, он, оттопырив влажную нижнюю губу, принял вид надменный и не очень-то симпатичный, потом высморкался с необыкновенным медным звуком, продолжил было монолог, но, заметив подходивших компаньонов, приостановил намерение, насторожился. На лице появилась какая-то виноватость и одновременно что-то желчное, довольство скрещивалось с тревогой. Я смотрела на него, пытаясь понять значение полульстивого, полувызывающего выражения на лице. Хитроумный снабженец перестал обращать внимание на окружающих, что бывает в случае опасности и чрезвычайной занятости мыслью. Казалось, он пытался оценить, как обстоят дела, чувствовал, что случилась беда, торжествовал, зная, что крах близок. В его глазах тлел зловещий огонек. Откуда знал? Почему торжествовал?

Отец был рассеян. Но дамы заволновались: приветливые взгляды, возгласы. Одна из участниц, пышная блондинка, поднявшись с места, влепила сочный поцелуй ему в губы. Отец похлопал ее по бедру, проговорил:

— А вот и красавицы: бюсты, барельефы, горельефы, романский стиль… Начнем вписываться в вашу блестящую галактику.

Мачеха со спокойной улыбкой наблюдала сценку. Отец обычно начинал застолье какой-либо веселой репликой. В этот раз Борис взял на себя роль тамады; не замечая кислого вида Кирюшкина, обратился к тому:

— Разгладим чело, предадимся веселью. Вольдемар, налей присутствующим.

Стол был сервирован на веранде, и высокие, почти до пола, стекла открывали обзор на запад, восток и юг. Небо, природа, растительность — простор и свобода. Что еще надо?

Борис поднял хрустальный бокал, сверкавший цветами радуги в лучах солнца, процитировал:

— «Не чаял в молодые дни я в девушках души и думал, только тем они одним и хороши...» За милых дам, скрашивающих нашу тревожную жизнь.

— Видно, сама муза поэзии спит с тобой по ночам, — засмеялась одна.

— Какая из них? За поэзию отвечало четыре музы. Может быть, вы четверо и есть музы в человеческом обличье?

— По крайней мере, в мастерстве любви мы им не уступим. Главное, чтобы вы не подвели.

— За мужчин, на которых можем положиться, — пошутила другая. Присутствующие любили  вторую, закрытую для нас, часть воскресных развлечений.

Воспрянувший Кирюшкин, с улыбкой, которая не отражалась в глазах, продолжил свои велеречивые разглагольствования. Скрывая какое-то беспокойное торжество, он скользил взглядом с одного лица на другое. Но так и притягивало лицо отца.

— Неизвестно, кто мы: отчаянные пионеры, прокладывающие путь остальным, или маргиналы, действующие на краю и даже за пределами общества. Мы действуем тайно, опережая многих. Ты, Глеб, — наш лидер. Не каждый отважится на это, лидер должен иметь ум, мужество, здоровье. А если этого нет — грядет провал, — выговорил он, то ли вопрошая, то ли утверждая то, что давно его мучило, о чем думал.

Отец, не глядя на Кирюшкина, откликнулся вдруг на тираду:

— Вокруг лидера не только тайны, еще больше зависти, предательства, корыстной измены. В средневековой Турции за предательство и попытки указывать хозяину дома тебя уже давно задушили бы тетивой и утопили в водах Босфора.

Кирюшкин так и застыл с поднятым бокалом. Отец, не взглянув на него, заговорил с соседкой. Кирюшкин расслабился, откинулся на спинку стула, осторожно поставил бокал на стол. Борис, разглядев трусливую и торжествующую реакцию толстяка, не удивился, но что-то заставило нарушить праздник предателя. Нарушить, но не прервать. Мне показалось, им двигало облегчение оттого, что он не первый и не единственный. После небольшой затяжки, связанной с тем, что присутствующие отдали дань пиршественному изобилию, Борис, взглянув на Кирюшкина, начал новую тему:

— Насчет лидера, это ты хорошо отметил. Есть у евреев, как и у христиан, митрополит. Всемирный лидер. Но если у христиан иерархов много, то у евреев он один на весь свет. Власть его слова, если он приказал, неограниченна. Все евреи служат и действуют от его имени. Просвети нас на этот счет, ты должен знать, так ли это?

Владимир Львович, поерзав на скамье, буркнул:

— Ну, зачем ты о религии? Я не посещаю синагогу.

— Возможно. Но, может быть, есть и исключение, не все служат еврейским иерархам? — уставился Борис на партнера.

Того от этих слов будто кипятком обдало: «На что намекает этот лис, неужто знает», — он невольно опустил глаза. Отец, пропустив начало фразы Бориса, удивленно глянул на него, вмешался в разговор:

— Это ты к чему затронул тему?

Его вмешательство дало возможность сосредоточиться снабженцу. Через мгновение на его лице не осталось следа испуга. Борис специально медлил, хотя и не надеялся дождаться ответа. Кирюшкин старательно накладывал закуску в тарелку.

— Когда наступают трудные времена, правители всегда находят злодеев, на которых списывают недостатки своего правления. И находить помогают, как правило, добровольцы, — сказал он, уже не глядя в сторону снабженца. — Кто окажется сегодня в этой роли?

— И кто же? — спросил отец, зная уже ответ, поскольку в поведении компаньонов были такие очевидные признаки, намеки, штрихи.

— Управляя, необходимо, как в сексе, менять приемы и партнеров, — закончил Борис.

«Знают! — отразилось на лице Кирюшкина. — Но это уже не опасно. Опоздали!»

Отец, задумчиво уставившись на снабженца, проговорил:

— Скрытность — необходимое качество умного человека. Способность распознать намерения — еще одна особенность стратега. Мне казалось, я обладал этими чертами.

Кирюшкин готов был испариться. Борис выглядел довольным и удовлетворенным. Он сидел развалясь на стуле, полузакрыв глаза, а в уголках его рта пряталась усмешка. Но мне показалось, что тень озабоченности скользнула по его лицу, а во взоре появилась какая-то сосредоточенность, в самих же глазах, прямо в зрачках, мелькнули и затаились искорки.

Видя напряжение, возникшее за столом, одна из красавиц, кокетливо и зазывно улыбаясь, прервала, то ли сознательно, то ли ненароком, сложный разговор:

— Хватит о недостатках управления. Лучше выявите наши недостатки, — наклонилась она к отцу. Ткань прикрывала лишь небольшую часть ее бюста, достаточно было слегка наклониться, и волнующая поверхность открывалась взору. Исполнение этого номера отличалось мастерством.

— Нет такой слабости, которую осудили бы женщины, — выговорил отец.

Кирюшкин вздохнул, выпрямляясь. До сих пор он сидел, сжавшись, не поднимая головы. Воспользовавшись моментом, подошел к хозяйке, сказал что-то и удалился, похожий на раздавленного паука. Она посмотрела вслед, с минуту не сводила с него своих больших глаз, потом медленно и с презрением отвела взор, как от того, кто провалил задание.

Отец проговорил, глядя на лысую голову компаньона, словно бы прощаясь навсегда:

— На веселье крупной солью он измену посыпал, — посмотрел на Бориса и на жену, как бы проверяя собственные мысли. Оба отвели взоры. Он налил себе большой бокал коньяка.

Своих компаньонов и партнеров в те времена еще не заказывали, хотя позже это станет нормой.

 

***

Мы оставили компанию, пошли на берег залива. Беда, казалось, подступала неудержимой лавиной. Мне не давал покоя разговор за столом и слова Ильи: «Не хотел бы иметь ни Бориса, ни Кирюшкина в друзьях». «Неужели действительно прав, и оба предатели?» — думала я. Разговаривать не хотелось не только мне, все молчали. Когда пришли на берег, Илья, видя наше подавленное настроение, предложил:

— Может быть, оттянемся, покатаемся на лодке.

— Давай, — сразу ответил Алексей. — А где лодка?

Илья подвел нас к черной просмоленной невской ладье.

— Соседская, — сказал он. — Гудовый кореш, разрешает брать ее. Я подсуечусь, схожу за веслами. Подождите пецл.

Вскоре он вернулся. Мы перевернули лодку на киль и втроем стащили к воде. Я уселась внутрь, а парни долго брели по мелководью. У берега залив каменист и мелок. Наконец тоже вскарабкались. Илья сел на весла. Заплыли далеко, погода была тихой, и Илья с удовольствием показывал берег с моря. Совсем по-другому воспринимались знакомые места.

Финский залив всегда прекрасен: в солнечную погоду, в туманный и пасмурный день, в темную или лунную ночь. Всегда взгляд найдет интересное, за взглядом потянется мысль, мысль родит задушевное слово, идею, фантазию. Но в этот раз, несмотря на прекрасные пейзажи, мы так и не развеселились. Часа через два вернулись к берегу, купались, сидели на горячих камнях, переговаривались о чем-то незначительном. Илья всегда больше слушал. Солировал обычно Алексей, подбрасывая темы и мысли, давая острые оценки ситуациям, событиям, людям. Но и он сегодня был неразговорчив.

Я забыла о своих усилиях понять человека; ни брат, ни новый друг сейчас меня не занимали. Мысли крутились вокруг одной темы: той странной и непонятной силы, толкающей человека на предательство:

— Интересно, что заставляет человека предавать. Не только же корысть? — задала этот вопрос вслух. Видимо, те же мысли бродили в головах парней. Алексей, подумав, процитировал:

Как часто преданный —  предателем, да, да,

Становится мгновенно, без стыда,..

— По теме ботаешь! Большинство грузят из зависти или ненависти, — сказал Илья.

— Что же компаньонов отца толкает на предательство?

— Зависть к успеху, таланту, внешним данным. Ненависть — для сильного человека; зависть — для гнилых и тухлых.

Алексей согласно кивнул головой:

— Сильный, предприимчивый, удачливый всегда имеет врагов и завистников. Превосходства над собой не прощают.

— Когда друг-противник терпит крах — вот истинное наслаждение, не удержать злорадства. Завистник счастлив: дожил, увидел поражение. Кирюшкин не смог таить своих чувств.

— Боялся, но раскрыл себя.

— У него же бабок полно. А этот упырь обнаглел до предела, наверное, поддерживает его кто-то, — сказал Илья.

— Ты о чем?

— Предатель должен продать информацию.

Мы замолкли, обдумывая его слова.

— Алексей, помнишь его любимую цитату? — вспомнила я.

— У него много слов, не упомнишь.

— Из Нового завета: «…не прилепляйся душой своей к людям».

— Да, ни к кому не прилепился: ни друзей, ни семьи, ни детей…

— Скорее всего, и души нет.

— Странно, — сказала я. — У Бориса тоже нет ни семьи, ни жены, ни детей.

— Может быть, это признаки предателя? — предположил Алексей.

— Думаю, один из признаков, — согласилась я.

— Давайте покажем им, что мы догадываемся об их предательстве? Пусть боятся.

— Не нужен базар прежде времени. Демонстрация — для слабаков; наказание должно свершаться внезапно.

Илья смотрел на меня, а я думала: этот человек всегда поможет.

***

Проголодавшись, вернулись домой. Пир завершился, хозяева и гости покинули веранду, оставив разгром на столе. Компания продолжила развлечения в сауне. Отец считал: если не можешь повлиять на ситуацию, перестань думать о ней. Он обладал умением отключать мозг от неприятного.

Пиршественное изобилие на столе, правда, несколько порушенное, натолкнуло нас на простую мысль, которую огласил Алексей, заговорщицки подмигнув Илье:

— А не выпить ли нам? 

Илья, соглашаясь, кивнул. Я подумала: «Что творят винные пары со взрослыми — известно. Но юноши, хлебнув зелья, воспаряют, делаются храбры, красноречивы, любвеобильны. Новая, интересная ситуация».

— Последуем примеру предков, отвлечемся, тем более, что они особо не озабочены, — кивнула я головой на доносящийся снизу веселый шум.

— Что будем пить? — спросил Алексей на правах хозяина, протягивая руку к шампанскому.

— Мне лучше коньяку, — сказал Илья.

— Давайте действительно коньяк, — поддержала я.

Алексей, не возражая, налил всем, сказал:

— Первое дружеское вино! Содвинем бокалы, — как сказал поэт.

 Дурное настроение, что мучило весь день, ушло, разговоры пошли совсем иные.

— Первый раз вижу такую свободу отношений в компании, — усмехнулся Илья.

— Ты о наших взрослых товарищах?

— Да.

— Отец говорит, что только русская женщина может быть в работе — слугой, в разговоре — мудрецом, в красоте — богиней,  в горе — заботливой, как мать, а в постели — блудницей.

— Блудница — это то же, что и проститутка.

— Блудница занимается сексом для удовольствия, по потребности. Есть страны, где даже детей этому обучают, — невинно бросил Алексей.

— Расскажи, — подзадорила я.

Он, выдержав паузу, начал:

— В одном из индийских племен дети с раннего возраста видят секс в общей для всех спальне. В нее их допускают, чтобы они обучались искусству любви сначала визуально, затем на практике. Маленькие девочки, еще не достигнув полового созревания, начинают любовные игры с мальчиками, старшими по возрасту. Сексуальные упражнения детей, как школа, — обязательны для всех и не являются результатом легкости нравов, наоборот, закон запрещает долгий сексуальный контакт между одними и теми же партнерами.

Я впервые слышала от брата подобное.

— Помните, поэт сказал: «Вечная любовь длится две недели».

— Да, Пушкин многих любил, и современная мораль его не осуждает, — согласился Алексей. — В той общине никто не может сказать о девушке: «моя». Все принадлежат всем.

— У мужчин всегда была потребность в обновлении ощущений.

— Женщины тоже готовы вильнуть хвостиком под юбкой.

Во время разговора Илья сидел, опустив глаза, но Алексей разгорелся: то ли коньяк повлиял, то ли тема.

— Опыт индийской общины, конечно, интересный, — остудила его я. — Но лучше погуляем. Гроза будет. Люблю воздух перед грозой.

На веранде было душно. Мы вышли во двор. С залива действительно катилась гроза, закрывая отсветы потухающей зари. В просветах между деревьями виднелась вода, почерневшая под темным мрачным небосводом. Вдали сине вились молнии. Ветра не было, и, как в немом фильме, на нас стремительно надвигались чернота и мрак. Странное ощущение. Это как судьба, рок, как жизнь: только что было светло и радостно — и вдруг свершается событие, которое повергает человека в отчаяние, в состояние, граничащее с желанием завершить саму жизнь. Полоса дождя неслась к берегу, нанося на иссиня-черную воду белый грим. Мы, возбужденные и оживленные, раскачиваясь на качелях, с нетерпением ожидали ливень. Фронт грозы, поравнявшись с линией берега, отметил свое пришествие ослепительной вспышкой и ужасающим раскатом, сдавил и высосал воздух. Немного спустя хлынул затопляющий ливень. Я, мгновенно промокшая, побежала на веранду. Ребята, не пытаясь проявить бесстрашие, последовали за мной.

Вытираясь по очереди полотенцем, с интересом и удивлением смотрели на низвергающиеся потоки. Залив скрылся из виду, а во дворе бушевало море вспененной воды. Казалось, дом выплывает среди этого вселенского потопа, которому не будет конца, туда, куда всю жизнь смотрели его окна: на простор, в залив, в море.

Вдруг под хлещущие струи дождя из сауны, не скрывая своего естества, выбежала вся компания. Они наслаждались буйной природой. Красивая обнаженная женщина, поскользнувшись, упала, и ее прекрасное тело стало грязным. Но лишь на мгновение, — вслед за тем хлещущие струи омыли восхитительный торс, вновь заблиставший первозданной чистотой. Мы с интересом наблюдали редкое зрелище.

Порок непременно присутствует в любом. В зависимости от обстоятельств он принимает разные формы: в благополучии — обращается в эротику и секс, в трудное время, в нищете — в преступление. Я следила за ребятами. Смущения в них не было, скорее, любопытство и желание, эти активные категории человеческих чувств. Алексей, ощутив мой взгляд, потер нос, процитировал: «Как дышит грудь ее и страстно и свободно…»

Взрослые исчезли так же внезапно, как и появились. Они ушли, не зная и не задумываясь, какой вулкан открыли в молодых. Это было не вожделение. Нет. Это было пока всего лишь неосознанное беспокойство, неясное, неизгладимое, зовущее, подкрепленное дозой вакхического напитка, нарушившего прежнее спокойно-платоническое состояние.

— Чтобы не простудиться, — сказал Алексей, наливая всем еще коньяка.

Я не остановила его, взволнованная остротой развивающегося сюжета.

Непогода проходит, как страх и несчастия; на смену идут успех и радость. Грозовой мрак сменился светлым дождиком, в просветах туч показались лучи низкого вечернего солнца. Но, несмотря на солнце, беседа, до сих пор оживленная, угасла сама собой. Слова казались пресными, шутки — не смешными, взгляды — неискренними. Я, зная, что не встречу поддержки, предложила чай. Вялое безразличие было ответом. Помолчав, спросила:

— Может, посмотрим, как развлекаются наши предки?

По загоревшимся глазам парней увидела полную поддержку идеи.

— Да, фрилав интересный, герлы отменные.

— По шарам уже дало. На родаков глядя, еще прибалдеем…

Мне и самой было интересно.

Потихоньку, чтобы не было ни шороха, ни стука, мы прошли туда, откуда можно было заглянуть через вентиляционную решетку в помещения цокольного этажа: в бассейн и комнату отдыха. Сгрудились в маленьком пространстве. Скрывая смущение, приникли к оконцу, чтобы лучше видеть, но главное, чтобы ближе быть друг к другу, замерли, наблюдая сцену, которая разворачивалась.

Полная нагота не имеет полового призыва. Чтобы его обеспечить, надо искусно полураздеть женщину. На одной была узенькая ленточка вокруг бедер, на другой накинута прозрачная пелеринка, развевающаяся на уровне ягодиц, хозяйка была скромнее — в роскошном, но прозрачном пеньюаре. Только одна из красавиц предпочитала естественную красоту обнаженного тела. В розовом освещении, расположившись на ковре возле бассейна, все они выглядели очень эффектно. Отец и Борис, выйдя из сауны и накинув на себя простыни, уселись за столик с закусками и напитками. Разливая напитки, Борис говорил:

— Ненависть и предательство, злобу и корысть, все нехорошее в человеке перевешивают два качества — добро и красота. Что может быть прекраснее женского тела, мягкого, нежного, поражающего воображение. Нет ничего привлекательнее подобной Валгаллы и красавиц-рабынь у ног.

Женщины, словно повинуясь его словам, составили живописную группу вакханок в самом начале эротического пиршества. Прекрасные ноги и тела, груди и бедра, руки, как змеи, переплетающиеся, ищущие и находящие, ласкающие и замирающие в ощущении подступающего экстаза. Как древнеримские патриции, мужчины наслаждались зрелищем. Ничто так не возбуждает, как визуальное восприятие эротических сцен. Мозг, главный орган любви, дорисовывает картинки, эмоции, ощущения. Это не было сексом и случкой, что коверкается грязными словами, похабщиной на стенах общественного туалета или не менее грязными действиями. Это был дар богов, как воспринимали любовь в Древней Элладе, праздник эротики, как относятся к ней в Индии, это было эротическое пиршество богатых и свободных людей. Женщины, разнеженные прикосновениями и ласками, не то священнодействующие в алтаре любви жрицы, не то разгульные куртизанки, демонстрировали свое искусство. Жизнь с ее ненавистью, насилием и предательством осталась за этими стенами. Здесь царили эротика и наслаждение.

Наблюдая интимные игры взрослых, юноши не пытались быть ироничными, живая картина оказывала влияние. Я знала, как рано проявляется интерес к противоположному полу: нетерпеливое и всесильное чувство. Пятилетние, шестилетние детишки, если тому сопутствуют обстоятельства, с интересом разглядывают и трогают сокровенные места друг друга, не понимая еще их интимного смысла. Желание велико, молодость ничего не стыдится. Необорима тяга юности к познанию сексуального опыта: эротизм неотвратим, как сама жизнь.

Впервые нам довелось увидеть столь откровенное и жаркое зрелище, впервые я наблюдала эротическую картину вместе с парнями. Ничего возвышенного и загадочного, но нечто зовущее, что формировало нечеткие и робкие надежды, укрепляло намерения и чувства, будило страсть и нетерпение. Ощущая все большее напряжение и невостребованное возбуждение в теле, я поняла, что хочу так же, как и взрослые внизу, раздеться, делать то же — естественное проявление девичьего эксгибиционизма. Стыд и вместе с тем нетерпение, неотвязное, яркое, мучительное, выжигали щеки, сушили губы. К стыду примешивалось тайная мысль, волнующая и блаженная, я ждала того, что будет… Желание побудило меня помочь друзьям избавиться от ребячливой неуверенности. Я стояла, зачарованно глядя на происходящее, как будто ничто больше не интересовало; случайно или умышленно задела восставшую плоть парней. Не могло быть ничего острее этого прикосновения. Оно подействовало на них и на меня, как удар молнии, я ощутила жаркие тела, и мое дыхание замерло, сердце выпрыгивало из груди. Алексей придвинулся ближе, Илья замер, боясь спугнуть прикосновение руки. Мучительные, страстные, горячие мысли. Они боялись глянуть на меня, чтобы не разрушить неожиданное счастье.

Кто-то коснулся моей талии, стал тихонько опускать руку ниже. Алексей, Илья? Рука скользила к бедрам и ласково, осторожно поглаживала. Я восприняла это с томительным вожделением. Впервые так целенаправленно дотрагивались до моего тела, — такая приятная тяжесть, мягкая сила, трепет, роскошь, восторг. Я не мешала, наоборот, подалась навстречу руке, всем своим телом ощущая, насколько сладостно может быть прикосновение, какое удовольствие доставляет. Повторила свое нечаянное движение: чудесно и просто. Я была госпожою, они — рабами моей красоты и желания. Я владела ими и отдавала себя, не стесняясь. Время остановилось. Мне казалось, что наслаждение льется из самого сердца, спускаясь все ниже, взрываясь сладкой истомой, бесконечной и долгожданной… Какая радость! Так приятно это прикосновение, я внутренне трепетала, и моя страсть передавалась им. Я что-то шептала, охваченная невозможным, неудержимым вожделением…

Внизу творилось сексуальное раздолье, но нам это уже было не интересно. Мы теснились вокруг маленького окошка, но более стремились ощутить собственную близость, одна мысль трепетала в мозгу, и наши тела, казалось, стали единым органом, требующим ласки и наслаждения. Нас объединило собственное чувство: внезапное, яркое, прекрасное, но такое еще новое и непривычное. Кому довелось ощутить подобную радость в юности, хранит ее всю жизнь…

Понимая, что перешла границу, воспринимая случившееся с объяснимой застенчивостью, я благодарно подняла на них глаза в намерении прекратить волнующий сюжет. Но желание влекло: опять ласки, сравнимые с цветком, прикосновения, ответная нежность. Только прикосновение, только мысль об этом и — вершина наслаждения. Они чувствовали, что доставляют мне удовольствие, ощущали свою горячую плоть и не желали ничего больше ни знать, ни видеть. Это было почти платоническое чувство, чувство единения и соития, хотя его не было, вулкан сладострастия и нежности, что удовлетворяет больше, чем самая высокая страсть, огромное желание нежности, возбуждение от которого превосходит собственное наслаждение. Сколько это длилось, не знала, не чувствовала, не думала…

В юности это может продолжаться бесконечно. Желание переполняет, оно как сама молодость — жадная, страстная и прекрасная…

Я оставила тайный угол, где свершилось, может быть, самое яркое событие юной жизни, где открылось восхитительное, щекочущее ощущение блаженства и восторга, тайное и светлое ощущение счастья и одновременно утраты. Я оставила подростков, смятенных, неудовлетворенных, пораженных новизной и силой чувства, все еще стремящихся к наслаждению; вода кипит везде, хотя котел и прикрыт крышкой.

Позже я часто сопоставляла свой богатый сексуальный опыт с этим вечером эротики. Первое столкновение с сексом не впечатляет из-за неудобства и стеснительности: ни нежности, ни бесконечности, ни ярких воспоминаний. Секс в чистом виде ни в юности, ни позже меня не интересовал. В зрелом возрасте секс я назначила орудием победы. Меня не занимали эротические утехи, важнее для меня были возможности эротики. Многие женщины —  проститутки, любовницы, шпионки — реализуют свои планы, действуя ради денег или других целей. Мои мысли были направлены не на деньги — на человека. Моей целью всегда была личность, характер, мысли. Установление влияния над человеком, сокрытого маской очарования и ясных глаз, — вот то, что я определила для себя еще в детстве: секс для того, чтобы человек стал доступен. Этого в своем юном возрасте я еще не понимала, действовала интуитивно, лишь позже сформулировала то, что здесь изложила. Успех в сексе гарантирует успех во всех делах. Тому, кто занимается онанизмом, не следует думать о блестящей карьере. Эгоист не может достичь высот. Эта теория любви родилась во мне из литературы, позже она переродилась в теорию секса, агрессивную теорию любви и ненависти. В какую сторону, против кого направлена агрессия? К чему приведет этот путь?

Было поздно. Белая ночь, когда дневной свет за горизонтом мешает разлиться мраку, когда все кажется нереальным, зыбким, прожитым. Удивительные грезы, похожие на таинственный свет белой ночи, продолжали будоражить мозг, не оставляли… Опыт не удался: я оказалась столь же подвержена влиянию, как и мои испытуемые.

На этом вечер не закончился. Я сидела,  невидимая в темноте дома, когда из сауны вышли Борис и мачеха. Борис вдруг скороговоркой, шепотом сказал:

— У него есть какой-то план! — сказал с непривычным для слуха беспокойством. Мачеха коротко ответила:

— Уже опоздал, все решено.

И они, поднявшись на крыльцо, скрылись в доме. Меня как кипятком обдало: «И здесь предательство! Зачем? Почему? Что это: зависть к таланту, желание отбить женщину? Но она и так доступна всем. Остается только зависть, ненависть и отвращение. Отвращение глубже любви и ненависти. А как же дружба? Продается и предается? Ради денег, положения, еще чего-то?»

Вопросов было бесконечное количество. Ответов не было. В смятении от новых мыслей не знала, что делать. Решила: завтра поговорю с отцом.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

С близким человеком устанавливается связь, которую именуют духовной, не придавая этому слову конкретного смысла. Что такое «духовная»? В эту же ночь я увидела сон, может быть, навеянный последним эпизодом вечера. Не поняла его, хотя должна была расшифровать предупреждение.

Во сне я видела кого-то, но он был далеко-далеко. Я бежала, кричала, выбивалась из сил. Он все удалялся. Вдруг оказалась в хибаре покосившейся. Страх, колдовство, мертвый свет. Что это? Старуха незнакомая, колдунья, как в сказках: горбатая, сморщенная, с вислым носом, с клюкой, зажатой в сухонькой лапке. Ее глаза следили за мной, старались проникнуть в мысли, видели то, как судорожно поднимается и опускается моя грудь. А рядом — паутина, пауки, медленно шевелящиеся, и моя крохотная фигурка — не выбраться, не скрыться, опутана, неподвижна. Неодолимая сила сковывала, и смрадное дыхание ужаса овевало меня. В невероятном усилии я металась, пытаясь освободиться. Старуха сказала, исчезая:

— Будет плохо. Жду тебя!

Я проснулась. Открыла глаза, вспомнила видение, испугалась. Так живо и страшно, как наяву! Что же будет?

Белая ночь, светло и от луны, которая заглядывала в окно. Я встала, дрожащая, выглянула во двор. По небу стремительно неслись в полном покое и тишине серые облака; не темно, но глухо и дико. Казалось, много глаз смотрит на меня, выжидая что-то, как будто желая наброситься. Мороз по коже. Страшно обернуться, посмотреть за спину. Не выдержав, быстро, маленькая и дрожащая, пробежала в комнату брата, тихо легла рядом, свернувшись холодным калачиком. Что мною двигало, то ли страх и ужас от сна, то ли вечерние эротические эмоции? Лежала недолго. Вдруг почувствовала нежное прикосновение: сначала рука коснулась щеки, потом пальцы скользнули в темноте и ласково тронули губы. Обрадовалась, прильнула. Я рассказывала горячим шепотом свой страх и была рада ласке, рада тому, что ужас сновидения уходит. Говорила тихо, горячо, почти неразборчиво. А он ласкал меня, и я все больше успокаивалась, говорила все тише, и замолкла. Новые фантазии трансформировали мой страх в страсть. Была счастлива, когда он стал смелее, и сердце замерло, и сама придвинулась ближе, давая простор его ищущим рукам. Сладостная волна наслаждения поднималась и неудержимо катилась, охватывая меня. Забыла все, не хотелось жить своей жизнью, лишь таять в аромате нежности… Но думала об Илье. Знала, он хочет быть здесь, вместе с нами: видеть и слышать, обнимать и целовать. Видения возникали на фоне ласк Алексея. Как оба были ласковы, как тонко касались волос, кожи и, наконец… Это была бесконечная череда грез и яви…

Туманным утром, солнце еще не вышло из-за леса, ушла к себе, опустошенная, подошла к окну спальни, увидела Илью. Он тоже увидел нежно светившуюся в полутени наготу моего тела. Из его горла вырвался непроизвольный звук, и он замер, опустив голову, не в силах совладать с собой, опустился вниз. Чувствуя острое возбуждение, заставлявшее сжимать ноги, открыла окно, как бы приглашая и привлекая. Он оказался рядом…

Я взяла его за волосы и тихонько потрепала:

— Вот тебе, вот тебе! — сказала ласково и почти нежно.

— Еще, еще, — проговорил Илья, страстно целуя меня и задыхаясь.

Я потрепала еще больнее и, нагнувшись, спросила:

— Не больно?

— Нет, нет…

— А теперь? — наклонившись к нему ниже, спросила уже шепотом.

На него пахнуло ароматом молодого тела, который воспринимается всеми чувствами, ему нет названия на человеческом языке.

Он поднял голову. Мои губы были близко. Он не стал сдерживать себя, и наши губы слились в долгом поцелуе, а глаза, казалось, замерли, полуоткрытые.

Флюиды эротики витали в большом доме.

 

***

Воскресный день для гостей и хозяев начинался поздно. Проснувшись, Глеб обнаружил себя в компании двух спящих красавиц. Одна из них была жена, что было не обязательно. Он глянул на часы: за полдень. Накинув халат, поднялся с кровати. Дамы продолжали спать. Сон до полного отдыха, до тех пор, пока уже не спится, — это было в традиции. Глеб спустился вниз, подумал, что лучше с утра выпить. Поколебавшись, взял бутылку шампанского, аккуратно открыл ее. Налил в фужер и выпил. Взял еще фужер, прихватил бутылку и опять поднялся наверх. Заглянул в комнату, где спал Борис, рядом две дамы. Войдя, кашлянул и присел на край кровати.

 Борис, недовольно сморщившись, не поднимая головы, проскрипел:

— Такая рань! Чтоб не довелось тебе, проклятому, поутру рюмки водки выпить.

Открыл глаза. На лице наигранная обида, проговорил:

— Не мешай отдыхать и предаваться созерцанию прекрасного.

Возложил руки на любовниц. Глеб, не обращая внимания на ворчание, проговорил:

— Оставь это для партийных боссов, созерцание — их удел, для тебя избавление в другом, — тихонько постучал краем бокала по бутылке. Раздался мелодичный звук.

— Методы у тебя прямо бериевские, — затряс головой Борис, — наливай.

— Боюсь, у тебя, как и у наших партийных вождей, неизлечимая болезнь, ишемия мозга.

— Это что, когда человек подвержен навязчивой идее? — протянул руку Борис, принимая бокал.

— Да, и часто сексуальной.

— Ну, что ты? Их болезнь развивается по-иному. С сексом провал, поэтому развлекаются в других сферах.

— Интересно, когда эта лавочка развалится окончательно, под кого они косить станут.

— На похмельную голову и такие проблемы! У самого-то с сексом порядок? В присутствии красавиц рассуждаешь на посторонние темы, — шлепнул соседку по бедру. Та, не открывая глаз, скинула простыню и призывно раскинула руки.

— Неисчерпаемый запас похоти, — посетовал Борис, процитировал: «С постели вы встаете для безделья, а делом занимаетесь в постели».

— Очень вовремя сказано, — усмехнулся Глеб, присаживаясь к ним, лаская рукой женскую ножку и подбираясь выше.

— Я как отработанная ступень ракеты: бесполезен, брошен, помят. Новых дел с утра не начинаю, — глянул Борис, наливая себе еще шампанского.

— Да, у тебя потрепанный вид.

— Жив, хотя едва дышу, неведомо, долго ли протяну.

— Творческое начало часто кроется под неказистой оболочкой.

— Это ты творчески подходишь к проблеме. Тискаешь, как на школьной вечеринке, наивную девочку. Посмотри, как разнежилась, — хмыкнул Борис.

— Чем дольше с женщиной, тем мужлан менее к ней внимателен. Кавалер, напротив, всегда ласков, даже если очень озабочен.

— Вольному — воля, спасенному — рай!  

— Ты знаешь, как определяли в старину, поспела ли девка для замужества? — оставил даму Глеб, не стремясь к завершению процедуры.

— Это ты, проходимец этакий, насквозь все прошел, и былое, и современные рынки духа и тела человеческого, — развел руками Борис, а красавица замерла, поскольку проблема официального замужества ее волновала. И вторая тоже приоткрыла глаза. Глеб, усмехнувшись, продолжил мысль:

— Заставляли бежать с горки: трясется у нее тело или крепко. Затем сажали на орехи. Ежели хрупнут — все в порядке; не раздавятся — слаба. Здесь, чувствую, все в порядке. Даже с горы не надо гонять. Потрогай, как сделана.

— Если пирожное вкусное, какая разница, как оно сделано. Годится, — промычал Борис, скользнув глазами по пышному кресту тела, с хозяйским равнодушием тронул красавицу. — Много ли нам надо: щи покислее да бабу потеснее.

— Скажи лучше, что они любят?

— Безотказны, как автомат Калашникова, и всеядны, но предпочитают друг друга…

— Тогда их лучше окатить холодной водой и положить на лед.

Красавицы уже не обращали внимания на неспособных к взаимодействию мужчин, напоминая кобылиц, которые, по ветеринарному определению, «в охоте». Объединившись в привычную группу, демонстрировали свое искусство, вздрагивая с приглушенными, несколько наигранными, стонами. Борис усмехнулся, хотел что-то сказать, но эротические фантазии увлекли…

 

***

Жизнь катится как солнышко по небу: не всегда ласковое утро, не всегда теплый день и приятный вечер, но всегда черная ночь, мрак, конец…

Они знали жизнь, брали от нее радости сполна. Однако кто первый предаст, тот выживет. Много докладных записок одной из красавиц обо всем, что творилось в компании, имелось в досье Ильина. Как самка богомола во время совокупления откусывает самцу голову, и его предсмертные конвульсии увеличивают ее сексуальное наслаждение, так и она съедала партнера, — не нужен, использован, найдутся еще. Секс — занятие эгоистичное и жадное.

Когда в калитку позвонили, потом постучали, Глеб, недовольно выругавшись, вышел во двор. Увидел милицейскую форму и несколько человек в штатском, подумал с вялым безразличием: «Неужели конец?»

Арест, хотя и не столь внезапное и фатальное событие, как несчастный случай, смерть, болезнь, в первый момент производит убийственное впечатление: жизнь кончилась! Гораздо позже приходит понимание, что она продолжается, только меняются жизненные ценности, ориентиры, запросы. Моральные нюансы — позор, унижение, стыд — вскоре отходят на задний план, забываются. С нищетой и грязью тюремного быта тоже вскоре свыкаешься, удивляясь только, сколь невелики потребности человека. Единственное, к чему невозможно привыкнуть, это к отсутствию дела, свободы и любви. Тюрьма для деятельного человека — это крест, который перечеркнул настоящее и, может быть, будущее, это конец жизни. Слабый человек ломается и исчезает здесь под напором силы, сильный — сознательно оставляет ничтожное, рабское бытие. Оно не нужно.

Судьба отца была предрешена. Засели за дело ревизоры, следователи, дознаватели. Потели, выспрашивали, вынюхивали, пытаясь узнать что-то о его тайной деятельности. Мало что нашли, несмотря на все усилия. К тому же потайной сейф оказался пуст. Опыт дельца — это не только изощренные творческие махинации, это еще и скрытность, бесконечная осторожность в делах, возможность прогнозировать развитие событий.

Отец вел дела безупречно, обычно это ему удавалось. Но человек в бизнесе, особенно в теневом, — всего лишь средство. Друзей быть не может, только партнеры, которые оставляют тебя в случае неприятностей. Корыстолюбие, страх и продажность — вот главные мотивы, которые двигают человеком бизнеса, бескорыстные человеческие привязанности здесь не существуют.

Расхищение государственной собственности — тяжкое преступление! Государственные воры не жалеют своих конкурентов, отматывая на всю катушку: не сметь посягать на их вотчину и угодья! Только им, высоким чиновным людям, должно чувствовать себя вольготно. Итог жизни отца — двадцать лет с конфискацией имущества. Чтобы впредь, если доживет до конца срока, делился с авторитетами власти. Законы жанра требовали этого.

Он много делал, много работал, но и отдыхал со вкусом и аппетитом, широко и вольно любил женщин, но, как оказалось, нечто, что дает удовлетворение и счастье, ускользнуло от него. Может быть, все, что было в его жизни, — было не то? Тогда что же должно быть?

Он любил дело, но деловые люди оказались не нужны власти, они опасны: слишком много энергии, управлять ими трудно. В нелепой стране воров, нищих и попрошаек процветают не творцы, а маргиналы. Цель власти состояла в одном: сделать человека молчаливым, соглашающимся, зависимым, «загнать в стойло». Чавкающее сословие, жадно и потно пожирающее все, что удается схватить — кусок, человека, жизнь, — добилось цели, высосало волю, исключило ум, отвергло действия: лишь угодничество, подличанье, посредственность. Бойкие червячки с заурядной внешностью, но незаурядным умением приспособиться, действовали согласованно. Приспособились во вред всему остальному сообществу. Надолго, навеки, навсегда? 

Слушая приговор, я, казалось, читала мысли отца. Он смотрел на нас, сына и доченьку, комочки своей плоти. Слезы бессилия застилали глаза. Сквозь них он видел такие же слезы, которые струились по моему лицу, видел опущенную голову Алексея, понимал, возможно, что в последний раз видит нас. Что будет с его детьми, куда пойдут, какая судьба ждет? И ничего он уже не сможет сделать для них, ничего. Весь блеск и хмель своей былой жизни, саму жизнь готов был отдать ради нас, за нашу молодость и сладость, за одаренность и звезду, за высокое будущее, которое предвидел и ждал. И вот — конец! Ужасающее чувство конца! Бедный отец!

Благополучный этап жизни закончился. Сознание неотвратной беды, как пепел, накрыло былые планы, высветив храм грядущих страданий. Судьба столкнула нас вниз, туда, где обитают обиженные и отверженные, темные и изношенные, озлобленные и несчастные. Но, странно, там я поняла, что этот слой имеет способности не менее значимые, чем элитарный, к которому я привыкла; здесь натуры обладают душой тонкой и чувствительной, характером и волей, превосходящими то, что я знала до сих пор. Это можно было найти не во всех и не всегда, но это было и выручило нас с братом в самый неустойчивый период жизни. Среди искореженных судеб, среди грязи и жестокости я встретила тех, в ком можно было найти и почувствовать человека.

 

Глава 2.  ПОСВЯЩЕНИЕ В МАРГИНАЛЫ

 

Удивительные изломы судьбы преподносят не менее удивительные изменения взаимоотношений: кажущееся надежным, — рушится, а там, где менее всего ожидаешь, находишь сочувствие и поддержку; добродетель с легкостью трансформируется в порок, а законченный злодей внезапно демонстрирует высокие человеческие качества. Многие из друзей вдруг приоткрывают звериную душу: лиса, волк, хорек, — и так трудно, когда видишь подобное, сохранить в себе человека, не ответить звериным на звериное. Но, с другой стороны, почему не ответить?

Благополучие семьи рухнуло, как тихий поселок под ударом страшной лавины: мгновенно, стремительно и неотвратимо. Впереди — неизвестное будущее, вокруг — злорадство и унижение.  Мы оказались изгоями, нас сторонились, относились как к зараженным: одни — по идеологическим мотивам, другие — из страха. Друзья отца пропали, многие приятели при встрече отворачивались, а бывало, уходя из дома, благодарили и кланялись до самой калитки. Наши ровесники, за исключением Ильи, тоже старались не появляться вблизи. Брат поник и растерялся, но ум и характер позволяли ему философски воспринимать случившееся. У меня всего лишь месяц назад было легко и просто на сердце, а теперь оно было опутано паутиной предательства, обиды, крутая соль ненависти легла на душу. Никакая воля и внешнее равнодушие не могли скрыть кручину, которая глодала меня. Илья поддерживал нас морально и даже наставлял, передавая свой горький опыт:

— Раньше вы жили на готовых хлебах, а эти хлеба к добру не приводят: от этого человек сам превращается в мягкую булку, готовую только на съедение.

— Что же делать?

— Сам жри, не плошай, не то тебя сожрут.

— Как же это?

— Как ваши старшие друзья, на которых вы так надеялись.

— Нет, такими подонками никогда не будем.

— Чистоплюйство — роскошь для богатого, а для бедного — оно вовсе непотребно.

Возможно, тогда впервые у меня мелькнула мысль о мести бывшим знакомцам, мелькнула, но не осела, не отложилась в намерениях.

Видимо, догадываясь, что мы знаем о ее предательстве, мачеха разыгрывала ежедневно трагические монологи: «Думаю, я наказана за бесполезную, красивую жизнь. Я — в западне. У меня нет ни характера, ни мыслей, ни цели. Ненужный, неприспособленный человек».

Несмотря на показные страдания, в начале событий в ней не видно было той безысходности, которую декларировала, заметно было какое-то маленькое и мерзкое удовлетворение, таилось ядовитое довольство. Довольство чем? Размышляя, я постепенно приходила к ответам. Большой человек понимает, в чем он незначителен; ничтожный человек не может и боится понять это, глупость и завистливость мешают ему. Человек бездарный или не реализовавший себя нетерпеливо ждет любого провала и промаха от окружающих, от тех, кто превзошел в таланте и преуспел, кто удачлив и спокоен. Ожидание неудачи, промаха и слабости соперника беспокоит даже родственные души. Особенно это касается женщин, нередко жен. Жена видит превосходство близкого человека, но неудовлетворенное тщеславие противится этому превосходству, с трудом его переносит. Это проявляется очень слабо, в неосторожных словах, в странных и непонятных поступках, в некотором напряжении в отношениях, особенно в присутствии посторонних. Такими людьми движет не любовь, а зло, тайное, сокровенное, не находящее слов, чтобы выразить ненависть, которая прикована навечно к лицу, к поступкам, к делам неназванного соперника.

Мачеха после финальных событий, несомненно, испытывала чувство победителя, и крах отца, которому она способствовала, был как бы шарлатанским снадобьем от застарелой болезни. Даже теперь, лишившись благополучия, когда не могла представить себе другой жизни, вопреки всему, она несла в себе это мелкое и грязное довольство. Я знала, что такое зависть, встречала в сверстниках это гнилое чувство, но чтобы в близком человеке, да еще с таким неожиданным вожделением! — этого не могла понять. Что порождает его? Почему так неудержимо проявляется в семье, в супружестве, в любви?

Университетское образование примитивному уму — не подмога, образование не вызволит человека из неудач, тем более слабого, изнеженного человека. Кто не заглядывает вперед, часто ошибается. Так и мачеха, реализовав маленькую цель, вдруг увидела, что впереди ничего нет, и ее краткое удовлетворение сменилось страхом грядущего неустроенного быта, возникла тоска по всему, чем в избытке была обеспечена до сих пор. Мачеха сломалась быстро и необратимо: изнеженность трансформировалась в каприз, мысли переродились в эмоции, цели — в жажду утерянных удовольствий. Дни шли. Кручина, которую мачеха демонстрировала нам сначала для видимости, сменилась настоящей тоской, сосущей змеей проникла в душу жалостью к увядающему телу, вместо фальшивых монологов прорезалась истинная грусть человеческая. Беспокойство, сжимающее сердце, исторгало слезы: оказывается, не всегда и не все благополучно, чаще всего мы неудачливы... Чтобы стряхнуть с себя наваждение, на грани раскаяния, она, как в былые дни, включала музыку: прочь, грусть-тоска! Странно и страшно было видеть ее, когда заставали, веселящуюся и пьяную, в пустом одиночестве. Но не возникало ни жалости, ни сочувствия. Не потому, что безразлично или приятно было видеть картину разложения, — одолевала собственная боль. Собственная боль грозными литаврами аккомпанировала прошлому и настоящему, провоцировала будущее.

Мачеха, после одинокого пьяного веселья, металась в маленькой городской квартирке. Пытаясь спастись, звонила Борису, обращалась с просьбами, встречая уклончивые ответы:

— Я сегодня устал, провел бессонную ночь и расстроен…, нельзя ли, милочка, отложить нашу беседу на завтра?

На завтра телефон не отвечал. Втайне ожидая дружеского призыва, которого все не было, мачеха нелегко выносила ненастье. Она поникла, не знала, к кому прислониться. Довершали депрессию случайно встреченные знакомые, они косили под простачков, изображая радушие. Глаза говорили больше, чем слова соболезнования, холодные, как лезвие ножа. Иногда в глазах мужиков сквозило желание утешить, попросту — трахнуть бедную вдову, каковой и она себя уже считала, но, подумав, решали: «Бог с ней, с этой телочкой. Она не пропадет, товарный вид на высоте, все еще напоминает красавицу-отличницу. Правда, без успехов и надежд. Буду пахать лучше свою деляну». Вожделение во взгляде сменялось желанием отделаться от опасного знакомства и, пренебрегая правилами хорошего тона, былые поклонники торопились исчезнуть от незадачливой подружки. Моральные издержки от таких встреч наносили еще больший удар ей, привыкшей к заботе, вниманию, поклонению, показывая тупик, в котором она оказалась. Крах жизни!

В состоянии психологической неустойчивости чаще всего встречаешься с религией, с сектой, с колдуном: гуру, шаманы, провидцы и мошенники предлагают неудачникам свои услуги.

Мачеха ходила в церковь, неумело ставила свечку и молилась. Но не помогало, душа не успокаивалась. Когда посоветовали обратиться к ворожее, она с легкостью и нетерпением приняла совет. Добыла телефон колдуньи — редкость в те годы — позвонила, договорилась о встрече. Ей назначили день и час, попросили взять с собой паспорт. Наркоз зародившейся надежды заглушил боль, вдохнул жизнь.

В назначенное время пришла, скромная, тихая, робкая. Странная черная прихожая, сухонькая старушка в платочке, которая встретила ее, попросила паспорт, записала что-то, приняла плату за визит. Плата — смехотворно маленькая. Предложила снять верхнюю одежду, обувь, распустить волосы, предупредила, чтобы в момент гадания не было ничего металлического. Мачеха вынула из сумочки деньги, ключи от квартиры, оставила в пальто. Старушка проводила ее в комнату, в которой никого не было, усадила на высокий стул перед возвышением, наподобие сцены. На сцене кафедра и большой сверкающий шар, на стенах — пугающая роспись, потолок затянут темно-зеленой тканью. Все погружено во мрак, только откуда-то снизу лучится зеленоватый свет. Вдруг в этом болотном полумраке раздалась негромкая, тревожная музыка, в которой преобладали низкие тона. Не вошла, а появилась женщина. В тревожном свете она казалась огромной, черты лица — резкими и странными, широкое безбровое лицо с небольшим приплюснутым носом, подведенные глаза. Взгляд не был прямым. Мачеха представляла мага или колдуна совсем иным: отрешенным, загадочным, привлекающим; здесь, скорее, продувная бестия, чем ворожея или колдунья. Усевшись в кресло, колдунья предупредила:

— В твоей жизни много ужасного, но я попытаюсь спасти тебя. Смотри на этот шар и рассказывай о себе.

Легче всего о своих невзгодах мы делимся с первым встречным. Сочетание глупости и истерики. Мачеха рассказывала о несчастиях, об одиночестве, о сломанной судьбе. В словах слышалась неудовлетворенность человека, чья молодость проходит, которому неизвестно, что впереди. Ворожея выслушала все, долго молчала, изредка поднимая глаза на клиентку, тихо забормотала что-то. Не было ни любопытства, ни увлекающего забытья, лишь бутафорские пассы и заурядная актерская игра. Но постепенно возник душевный гнет, усыпляя, подавляя и сплющивая волю, словно понемногу выкачивали воздух, ощутила страх и, вместе с тем, деревянное спокойствие. Впала как бы в транс, не обращая внимания на окружающее, какой-то больной покой залил костер душевной боли. Но она и этому была рада. Прошло минут десять, прежде чем ворожея вновь обратилась к своей клиентке:

— Ты ничего не видела? — она указала на шар и пристально посмотрела в глаза. Мачеха молчала. — Я все узнала о тебе. Зло в деньгах, от них беда, недоброе прошлое пожирает тревогой разум. Когда придешь домой, заверни деньги и золото в платочек, положи перед зеркалом, уйди на несколько часов. Важно, чтобы никого не было. Вернешься — все образуется.

Когда клиентка выходила из комнаты, мошенница добавила: 

— Никому не говори ни слова и ни к кому больше не обращайся, иначе гадание плохо закончится.

Мачеха выполнила ее приказ, не задумываясь, не колеблясь, не сомневаясь. Долго со страхом и надеждой ждала. Когда вернулась домой, с разочарованием убедилась, что пропало все. «Зло в деньгах», вспомнила она. Как ни странно, это событие ее не взволновало и не вывело из прежнего неустойчивого состояния. К милиции, несмотря на потерю, даже не подумала обратиться.

Спустя еще несколько дней, вопреки небрежению Бориса, она решила уйти к нему. Не имея других надежд, шла, мечтая скрыться, защититься от невзгод жизни, которых она не могла вынести, не могла даже подумать о них. Перед тем, как уйти, заговорила со мной:

— Саша, я знаю твое отношение ко мне, но я готова все забыть. Я ухожу к Борису, могу взять вас с собой.

Я смотрела на нее, пытаясь оценить степень искренности. Не смогла, что-то мешало, поэтому, желая все же завершить эксперимент, сказала:

— Я знаю, что ты предала отца.

Она спокойно восприняла мои слова — давно ожидала разговор, ответила:

— Что ты называешь предательством?

— Всю жизнь твою с ним. У тебя все было, отец любил тебя!

— Любил?! Ты уже большая, знаешь, сколько женщин участвовало в наших вечеринках? А сколько было в других местах, знаешь?

— Разве тебе это не нравилось? Я видела и тебя, и других!

— Неважно. Главное, что я была всего лишь наложницей в гареме. Эмир ушел, гарема нет.

Я была удивлена. Впервые за многие годы взглянула на мачеху не  как на врага, а как на человека. Пусть неприятного, далекого, но все же человека. Вдруг появилось чувство — не жалости, а какого-то сожаления: к чему, к кому, я не хотела думать. Себялюбивый и эгоистичный человечек, я не позволила укрепиться этому чувству, наоборот, поднимала в душе прежнюю неприязнь, вспоминала события совместной жизни, сюжеты, наконец, слова Ильи о ней, которые мне пришлись по душе, казались точными: «Не жена, а клад, надо бы сдать государству». Сдавать не пришлось, сама уходит.

Как Медея, рубящая на куски своих младенцев, она, надеясь на безоблачную жизнь, не убила, но бросила детей своего мужа. Помимо страха слабой личности перед грядущим, — я это поняла позже, — она чувствовала свою унизительную незначительность, ощущала моральное и интеллектуальное превосходство и силу пасынка и падчерицы; мы с братом подавляли ее дряблую волю, лишая последней надежды на самостоятельные поступки и решения. Традиционная ситуация: отцы и дети, а здесь еще — чужие дети. В ауре иной, сильной воли она находиться не могла.

Идти с ней мы не пожелали. Она не настаивала. Она ушла из нашей жизни навсегда. Мы остались одни — без будущего, без целей, без денег.

***

Человек влюбленный существует в другом измерении, в мире грез, фантазий, странных поступков; любовь заставляет действовать с необычной энергией и предприимчивостью. Но любовь требует жертв — банальная истина. В жертву не жаль принести свою судьбу, будущее, свободу. Кажется, не задумываясь, отдал бы даже жизнь за секунды, мгновения встречи и блеск глаз любимой.

Илья теперь часто бывал у нас. Придти сюда, побыть с нами, вдохнуть воздух было для него необходимо; здесь он, как в обители отшельников, ощущал восторг и блаженство. Но что может пацан такого возраста? Оказывается, мог, и многое. Страдания и страсти перевернули его жизнь. Не мог он остаться в стороне, не мог бросить любимую в несчастии. В новой ситуации он, человек без связей, без родных, без денег и положения, ощущал себя сильнее, увереннее нас, знал, что только он сможет помочь и спасти, хотел быть таким человеком. Мне оставалось только недоумевать, когда он, с щедрой расточительностью, приносил в дом продукты, подарки, деньги. Я не знала, но догадывалась об источниках изобилия. Однако безмерное чувство благодарности, а может, и эгоизм, заглушали опасливые мысли, тем более, что Алексей не мог найти заработка. Тогда я еще не подозревала, что не может быть покоя души и счастья на земле — без жертв. Другая истина идет рядом с первой: невозможно принимать жертвы и не жертвовать собой.

Илья уже давно, спасаясь от унизительного существования, осваивал ремесло вора-майданщика, или, иначе — «вертел углы». Использовал способ, который называется «дуплет». Раньше промышлял понемногу, только для облегчения быта. Когда случилась беда с нами, увеличил объемы деятельности. В воровском ремесле преуспевал, талантливому человеку — всякое дело несложно.

Молодой вор вошел в кассовый зал вокзала. Он не был похож на пройдоху, скорее, на провинциала, ожидающего посадку в общий вагон далекого поезда. Он бывал здесь не однажды, каждый раз стараясь сменить обличье. Место освоено, картина знакомая: отсутствие билетов, нетерпение, очереди к кассовым окошкам пассажиров, ожидающих бронь. В этой атмосфере отчаяния и надежды всегда проявляется еще капелька бесшабашности, которой пользуется вор.

Публика для профессионалов жанра в основном малопривлекательная. Изредка появляются интересные объекты. Если хочешь с первого взгляда понять человека, узнать его душу, не нужно видеть, как он говорит или выражает эмоции, — достаточно посмотреть, как он держит себя на людях. Добротный «угол», «прикид», выделяющийся на общем сером фоне, уверенная стопа, высокомерие во взгляде, не замечающем толпы, — это персоны, заслуживающие внимание вора.

Вот смотрите, появился один, направился к окошку администратора. Билет из брони — его цель. Народ недружелюбно потеснился, уступил место конкуренту для переговоров с кассиром. Недолгий диалог со служителем. Вот, поставил пузатый «угол» у ног, вот, достает из «лопатника» нужные банкноты, протягивает кассиру. Внимание его занято. «Может быть, сейчас? Ах, как не хватает напарника. Нужна «оттырка», отвлечение, иначе — риск высок. Рисковать нельзя», — размышляет и оценивает вор.  Объект его внимания вместе с саквояжем, пухлым бумажником и высокомерием выплывает из зала. На этот раз не удалось «вертануть угол».

Некоторое время спустя появляется другой. Но как будто первый вернулся. Тот же пухлый саквояж, то же высокомерие, те же мысли на лице, которые он никогда не подвергает сомнению. «Что их, в инкубаторе делают, что ли?» Картинка повторяется, словно киномеханик прокручивает прежнюю ленту: саквояж у ног, бумажник, деньги. Вор наготове. И удача! Возникает новое действующее лицо — пьяный завсегдатай залов ожидания: потасканный, с косо посаженным мокрым ртом пьянчуги. Зачем он в кассовом зале? Видимо, гложет печаль минувших дней, душа ищет развлечений после смутного похмелья. Но что находит! Неожиданно роняет початую бутылку. Трудно передать горе и отчаяние пьяницы. Он сокрушается, пытается собрать осколки. И какие слова находит, будто потерял любимую. Внимание зрителей к нему. И персона обратила свое око.

Мгновение, два — больше не надо. Молодой вор ловко накрывает чужой саквояж своим, фальшивым, без дна, и быстрым шагом человека, опаздывающего на поезд, идет к выходу. Персона провожает его взглядом, потом опускает взор на место возле ног. Он потрясен — его саквояж исчез!

Завершив очередную операцию, Илья стремился к друзьям со своими дарами. Он сформулировал свою жизненную стратегию: во имя любви стоял один перед невзгодами жизни, перед грозою, желая помочь любимой, чего бы это ни стоило. Риск, страх, напряжение воровского ремесла мгновенно забывал здесь, у нее в доме.

Только юность имеет силы держать слово, сохраняя за собой право на клятву. Только прелесть тайного счастья дарит отчаянную возможность рисковать головой и свободой. Но признаться друзьям в своем низком ремесле не мог. Боялся?

 

***

Что может быть хуже осенней погоды, когда холодный частый дождь и резкий пронзительный ветер ополчаются против каждого, кто, беззащитный, оказывается в их распоряжении. Фонари на Невском светят тускло и неприветливо; пешеходов мало. Алексей понуро брел по улице. Одежда его, некогда качественная и отглаженная, демонстрировала жизненный крах, на лице лежала печать отчаяния и безысходности. Нищета давит человека и унижает, мало кто может вынести ее и привыкнуть к этому унизительному состоянию.

Очередные маневры с трудоустройством не удались. Благополучное прошлое исчезло в обреченном на пустую нищету мире. Не радовала прогулка по любимому проспекту, тем более в эту непогоду, без лишнего рубля в кармане. И в скудные годы восьмидесятых была возможность зайти в кафе или, отстояв очередь, попасть в пивную, глядя из теплого помещения в стылую непогодь за окном.

На площади Восстания, сквозь равнодушие и апатию, Алексей услышал, что его кто-то окликнул. Оглянулся, увидел Илью. Чем-то возбужденный, как ему показалось, он быстро направлялся к метро. В руке нес странный баул.

— Пойдем со мной, — сказал Илья, увлекая друга за собой, — только быстрее.

Алексею пришлось сменить унылый темп движения на стремительный, поспешая за ровесником. Даже на эскалаторе тот не остановился, быстро шел вниз, хотя это было достаточно сложно. Час пик.

Илья отрывался. Он следовал традиционному правилу: с места кражи надо уходить быстро и как можно дальше. Только в вагоне метро, который шел на Васильевский остров, он успокоился, поставил тяжелую ношу у ног.

— Куда так спешишь? Боишься, что заметут? — спросил Алексей, стараясь придать шутливость голосу и не предполагая, на самом деле, насколько близок к истине.

— Да, — ответил Илья, бросив на друга удивленный взгляд.

— Это я из виду упустил.

Илья понял, что приятель не догадывается о его воровском поприще. Нервно стрельнув глазами по вагону, сказал:

— Есть дело, надо быстро закончить. А потом я свободен и при деньгах.

— Куда мы?

— На Василеостровской выйдем. Ты что такой унылый.

— Да с работой ничего не получается, — махнул Алексей безнадежно, отцепившись рукой от поручня. — Все хочу спросить, чем ты занимаешься?

Илья глянул на него и, тяжело вздохнув, ответил:

— Сегодня поботаем.

Доехали до нужной остановки в молчании. Поднявшись на эскалаторе, стиснутые толпой со всех сторон, друзья, наконец, вывалились из дверей павильона метро и возле ступеней столкнулись с милицейским нарядом. Алексей не обратил внимания на постовых, но Илья инстинктивно попытался спрятаться за спинами других пассажиров.

— Что с тобой, — удивился Алексей, заметив манипуляции друга, когда они отошли от станции, — почему боишься милиции?

Не зная, что ответить, тот сказал:

— Пошли. Зайдем в «мертвецкую», закончим дело, расскажу.

Алексей не понял, куда они направляются, но не стал переспрашивать. А Илья шел рядом с ним и сожалел, что так неумело повел себя, нервы не выдержали. На Московском вокзале, где он провел очередную джентльменскую операцию, не все прошло гладко, и он едва успел скрыться, попав в поле зрения милицейских. Потому и здесь засуетился, хотя, очевидно, никаких оснований для этого не было.

В молчании подошли к достаточно мрачной пивной, что на Среднем. Это и была «мертвецкая». Илья миновал небольшую очередь и постучал в дверь. Вышибала, несмотря на помятое зеленоватое лицо, вел себя как адмирал в отставке. Место — прибыльное. Впустил Илью без слов, снисходительно кивнув головой: видимо, хорошо знал его.

— Это мой кореш, — вступился Илья, когда служивый попытался преградить путь Алексею.

Войдя в переполненный зал, они с трудом отыскали свободное местечко за одним из столов:

— Сядь здесь, перекантуйся, скоро буду.

Бросил еще что-то официанту, проходящему мимо с подносом, уставленным кружками с пенистым напитком, и пошел со своим саквояжем в дальний угол, где виднелась дверь за портьерой. По дороге поприветствовал шумную компанию достаточно криминального вида, которая вольготно расположилась за соседним столом в переполненном зале:

— Привет, Карла, привет, Червяк, — поздоровался с двоими за руку, остальным махнул рукой.

Они радушно ответили на приветствие.

Алексей с удовольствием сел на лавку у длинного стола, похожего на армейский. Публика в зале была разная, но «синяков» не видно. Вышибала исправно исполнял свои функции, обеспечивая посадочные места жаждущим труженикам. Вскоре на столе оказались две кружки с пивом и так называемый набор: соленые сушки и пара скукоженных кусочков копченой ставриды. Алексей дернулся было, поскольку карман был пуст, но халдей даже не остановился, полетел со своим подносом к другим столам, виртуозно огибая препятствия.

Илья все не появлялся, и Алексей, взяв кружку, сделал большой глоток. Мутноватое пойло, которое именовали «жигулевским», составляло радость обычных граждан. Алексей ему сейчас тоже был рад. Раньше пробовал «пльзенское», величайший дефицит, в бутылках, горлышко которых обернуто золотой фольгой.

Трое мужчин среднего возраста — то ли преуспевающие инженеры, то ли входящие в силу жрецы науки — сидели напротив. Не обращая внимания на подростка, они с азартом обсуждали свои проблемы. Один из них громко говорил, размахивал пьяно и угрожающе руками, не соглашаясь с какими-то действиями отсутствующего шефа. Второй, видимо из тех, кто знает, что «писать против ветра бесполезно», увещевал своего поднабравшегося коллегу. Третий вслух не высказывал ничего, но, видимо, поддерживал оппозицию. Они громко спорили, и Алексей невольно участвовал в этом диспуте. Рядом с ним сидели еще двое не совсем приятной наружности, которые разговаривали меж собой с таинственным видом. В кабацкой атмосфере, переполненной запахами грязи и пива, подобные создания — явление обыденное и не поражают глаз наблюдателя безобразием. Казалось, их лица говорили о желании поскорее отделаться от соседства с вновь прибывшим.

В это время появился Илья. Он был спокоен. В руках, вместо баула, держал сравнительно небольшой пакет. Присел рядом. Алексей потеснился. При виде его недоброжелательные лица соседей оживились, признали знакомого. Но Илья, не обратив на них внимания, положил пакет на стол и сказал:

— Сбыл беду, что соседову жену. Кирнем за нашу везуху, — улыбнулся оживленно.

Алексей удивленно глянул: что за удача? Чему радоваться? Но, не возражая, не спрашивая, поднял свою кружку. Один из соседей собрался было завязать разговор с Ильей, как вдруг проговорил: «Менты!» — и лица их приняли равнодушный вид. Это искусственное спокойствие не могло обмануть милицейских, пристально разглядывающих толпу, как будто отыскивающих кого-то. Вдруг наряд направился к столу, где сидели Илья и Алексей. Илья выпрямился и напряженно замер на своем месте. Но старший наряда, подойдя ближе, ударил по плечу одного из сидевших подозрительных соседей, сказал вежливо, но строго:

— А что, Клык, не угодно ли прогуляться с нами?

Сидящий казался удивленным, медленно повернул голову и спросил с видом дурачка:

— Куда, гражданин начальник?

— Недалеко.

— За что? Я теперь работаю.

— Вот и хорошо. Представишь объяснение и свободен…

— Но, начальник…

— Без лишних слов! — возразил служивый, хмуря брови, — я не люблю этого. Собирайся.

Он поглядел на подростков. Алексею стало неуютно, Илья с тем же равнодушием, которое демонстрировали соседи при появлении милицейских, смотрел в сторону. Видно, занятый одним делом, старший наряда решил не отвлекаться еще и на мальцов. Клык в сопровождении наряда удалился. Его собутыльник, поспешно допив пиво, тоже исчез. Илья облегченно вздохнул. Алексей спросил:

— Расскажи, что с тобой случилось?

— Не гони, прикончим сначала пиво. Я давно хотел тему с тобой перетереть, но базар не для этого места.

 Помолчав, Алексей опять обратился к нему:

— Ты знаешь, у меня нет денег, — сказал он, показывая на кружки.

Илья рассеянно, о чем-то думая, махнул рукой. Когда кружки опустели, он сходил к бармену и принес два стаканчика и нож. Потом развернул свой сверток, вынул оттуда бутылку коньяка и палку сырокопченой колбасы  с цветной бумажной ленточкой поперек. Что еще оставалось в свертке, Алексей не видел. Коньяк был из тех, на этикетке которых значился странный титул «КВВК» и надпись гласила: «выдержан более 15 лет». Колбасу вообще нельзя было обнаружить на магазинных прилавках.

Соседи, увидев натюрморт, прервали дискуссию, отчужденно, подозрительно, почти враждебно глядя на пацанов. Но Илья вел себя, как абориген заведения, принципиально не обращая внимания на окружающее. Налил по полстаканчика напитка, ароматного даже в этой прокуренной среде шалмана, и отрезал несколько ломтиков колбасы. После этого сказал:

— Бухнем, базар будет серьезным.

Алексей, догадываясь уже о сути предстоящего разговора, машинально, не глядя на друга, взял стакан. Илья, обратив внимание на его реакцию, проговорил:

— Вижу, рюхаешь, о чем пойдет толк? — и, не дожидаясь Алексея, выпил. Алексей медлил.

— Выпей, иначе мне трудно будет общаться с тобой.

Алексей опрокинул в себя напиток, огнем скатившийся в желудок. Но на душу навалилась каменная тоска, еще более убийственная, чем до сих пор.

Инженеры собрались и ушли, не попрощавшись. Один из них, главный оппозиционер, бросил, не глядя на подростков:

— Обсоски! Мразь!

Ни Алексей, ни Илья не ответили. Они сидели молча и жевали деликатесную колбасу. Илья налил еще по такой же дозе и убрал бутылку в пакет. Потом отсек несколько толстых ломтиков колбасы и оставшееся убрал туда же. Демонстрация инженеров, видимо, задела его, и он устранял следы странного великолепия к приходу следующих посетителей. Закончив эти манипуляции, поднял стакан и глянул в глаза другу. Алексей тоже взял коньяк, вид у него был, как у собаки, которая боится получить пинок. Помедлив, он спросил:

— Ты вор?

Илья, не опуская глаз, ответил:

— Да…

— Почему!..

Илья долго молчал.

— Тебе знакомо состояние, когда в душе ни мрака, ни света? Сумерки.

Алексей кивнул.

— Это — нищета. Ты только недавно узнал ее. Я знаком с нею всю жизнь. Мне она впадло. — Илья помолчал немного и закончил: — Кроме того, хочу помочь вам с Сашей.

— О! — сказал Алексей. — И два раза сглотнул. В голове его что-то рождалось, расползалось внутри, неприятное как гной, как кабацкий дым, потому он, не найдя слов, выговорил только: — А я был… — и снова сглотнул. — Как ты мог!..

Злая обида пятнами прошлась по лицу Ильи…

 

***

Поздно вечером, почти ночью, Алексей появился дома. Я с удивлением и испугом смотрела на брата. Он был не в себе.

— Что случилось? Где ты был? — повторяла я, напрасно стараясь изобразить тон рассерженного человека. Радовалась в душе, что он вернулся живой и здоровый.

Алексей, не отвечая, обнял меня и заплакал: не то пьяный, не то в величайшем горе или в серьезном душевном потрясении. Наконец выговорил:

— Я видел Илью.

И рассказал все. Максимализм присущ юности. В заключение рассказа, в соответствии с пионерской идеологией, в которой мы были воспитаны, не задумываясь, как это часто делают дети, сказал:

— Он нам больше не друг.

Оступившись, он задел вазу, стоявшую на столике. Она с грохотом  упала, разлетелась на осколки. Он уставился на них, как будто это была  дружба, которую он считал незыблемой, вечной, а теперь, низверженная, разбитая, валялась у его ног. Долго смотрел на осколки. Не то чтобы мрачнел, он и так был мрачен, но как-то опадал, скисал, как человек, потерявший веру в себя, в свою удачу. Я не надеялась вмешаться в его мысли. Подожду до утра.

Сильное волнение в молодости заканчивается крепчайшим сном. Отягощенный алкоголем, Алексей вскоре спал. Я не могла. Уныние, которое старалась скрыть от брата, дикое и безмолвное, налегло на сердце, подобно густой мгле. Отчего я страдала? Не могу сказать. Я искала путь и не видела его.

В какой момент человек уходит из детства? Это известно. Как правило, это не мгновения счастья, наоборот — потрясения и горя. Невзгоды, неудачи, отчаяние, переключая незрелую философию на мудрое восприятие окружающего, делают из подростка взрослого, иногда — сразу старика. Я видела логику в действиях Ильи, чувствовала, что друг пренебрег своим будущим и планами ради нас, ради дружбы, во имя нашего спокойствия. Он рисковал собой, дарил мне, по существу, свою судьбу.

Утром, после бессонной ночи, я убеждала брата:

— Скажи, ради нас он пошел на преступление?

— Не знаю, — отвечал Алексей.

— Ведь не предал он, как это сделали наши друзья. Наоборот, всем пожертвовал. Много ли ты таких друзей найдешь? Много у тебя друзей, которые не оставили тебя? Я думаю, нельзя терять Илью.

Алексей, уже соглашаясь со мной в мыслях, сидел угрюмо и молча. А я продолжала:

— Ты считаешь себя добродетельным? Но добродетель не должна быть бессильной. Что мы с тобой можем? А он решился на преступление не ради своего благополучия, а ради нас.

Алексей слушал все мои доводы, не перебивая, что было приятным отклонением от его обычного поведения. Потом по его физиономии пробежала легкая судорога, которая в последнее время заменяла ему улыбку, и он сказал наконец:

— Это было неприятно узнать.

— Мне тоже.

— Так ты знала?

— Да.

— Он тебе сказал?

— Нет, догадалась по его поведению.

— Понятно. М-да. Понятно, — сказал Алексей. Долго молчал после этого и закончил так: — Эх, выпил бы я сейчас, ей-богу… соку!

Я налила ему кефира. Он выпил, потом вымолвил:

— Ты права. Он — наш друг. Пойду к нему.

Юность может мгновенно менять свои мысли и планы. Когда Алексей ушел, я порадовалась своему очередному психологическому успеху.

Я еще не знала, чему должна отдать предпочтение: честному и нищему существованию или преступлению и криминальной судьбе. А брат уже сделал выбор, решил: лучше быть вместе, даже в этом жалком и страшном занятии, чем потерять друга. Работу все равно не найти. Мне он ничего не сказал о своем решении. Возможно ли, что это был оптимальный путь, или его подсказала нам мстительная фея злой судьбы?

 

***

И вот — первое дело, на которое отправились два подростка: один, имеющий незначительный воровской опыт, но уверенный и сильный, и второй, изнеженный легкой и правильной жизнью.

Что испытывает человек, впервые пытающийся украсть, обмануть, совершить преступление? Это, прежде всего, страх — ватный, отупляющий, сжимающий горло и сердце. Ему сопутствуют мысли о провале: позор, суд, тюрьма, мрак и ужас грязного, нечеловеческого существования. Сморщенная страхом маленькая душа дрожит, но должна держать внутри, не выпускать из себя отчаяние, злобу, ненависть. Эмоции разрушают личность, мешают успеху. Единственное, что поддерживает преступника — характер. Если успех в первом же деле не сопутствует ему, то это вечный неудачник, дрожащий, трусливый, мокрый от собственного страха. Его — бледного, нелепого, бездарного — не распознает и не схватит за руку только еще больший трус или полный идиот. Лишь время притупляет нервы, покрывает, словно ржавчиной, и укрепляет ослабленную страхом волю.

Бог воров Гермес хранил Илью. Удача сопутствовала ему. Но удачливость, хотя и способствует еще большим успехам, затормаживает осторожность, приучает даже к риску. А это уже — провал, воровской бог отворачивается. Илья был рад — с напарником работать безопаснее. Но еще более вдохновляло его то, что любимая не отвернулась, не выказала презрения.

А что же его компаньон или, правильнее, «оттырщик»? Алексею казалось, будто внутрь влили целое ведро страха, который, размыв все косточки его ног, заменил их студнем. С такими чувствами, плещущими внутри, до зубов затопленный неизбежностью участия в новом и страшном деле, Алексей вошел в здание вокзала.

Понимая состояние напарника (сам прошел через это), Илья, чтобы отвлечь от неприятных мыслей, передавал ему свой скромный опыт.

— Глянь, — повел глазами Илья в сторону одного из потенциальных клиентов, — к этому подходить нельзя: нервный и злой. Видишь?

Скосив глаза туда и понаблюдав за объектом, Алексей увидел признаки, о которых упомянул Илья, сказал:

— Да, вижу.

— Потрошить надо таких, — Илья указал еще на одну персону. В ней просматривалось высокомерное  пренебрежение к толпе.

— Почему? — заинтересовался Алексей.

— Ты что-нибудь видишь в нем?

— Да нет, ничего особенного, разве что напыщенность и самодовольство.

— Правильно, — с похвалой сказал Илья. — Высокомерие и самодовольство делают их достаточно легкой добычей. Они не ценят людей. Все для них — быдло. И подумать не могут, что у «быдла» есть ум, способности, сноровка. Пусть их так считают.

Алексей в момент разговора посматривал на персону, как бы проверяя слова друга, и убеждался, что все так и есть.

— Когда найдешь такого «сазана», важно заглянуть ему в глаза. Это позволяет определить характер и настроение.

— Что же ты там увидишь? — Алексей уже почти отошел от абитуриентских страхов.

— Предпочтение надо отдавать веселым, в хорошем настроении. Это и надо пытаться увидеть. Таких мало. У большинства козлов этой породы всегда озабоченность, злоба, даже страх. С нервными и злыми работать опасно.

— Чего боятся эти везунчики?

— Они постоянно ожидают подвоха от сослуживцев, от жизни, от судьбы, потому боятся, никому не доверяют.

— Жизнь у них тяжелая, — хмыкнул Алексей. — Но и ты должен постоянно испытывать страх. Я сужу по себе.

— Вор в деле напряжен и здорово нервничает. Я тоже. Но это только в деле. После работы, в отличие от них, я свободен и весел.

— Интересно. Такие персоны должны быть очень осторожны.

— Да. Но в «толпе» их ведут два чувства: отвращение и пренебрежение к тем, кто их окружает, и исполнение роли, принятой на себя.

— Что же исполняют они?

— По-разному. Но поскольку эти людишки часто бездарны, им стоит больших трудов сыграть роль важного и значительного. Это отбирает много внимания и отвлекает от окружающей обстановки. Мы этим и пользуемся.

— Поэт сказал: «…бездарен, пуст и дик, заносчив, важен и спесив».

— Точно.

— Послушай, не воровское ремесло, а сплошная психология, — удивился Алексей.

— В нашем деле, если сумел точно оценить ситуацию, — успех и свобода, в противном случае — тюрьма. Приходится использовать все ресурсы. Чем их больше, тем выше вероятность избежать опасности. Как в жизни, как в школе, — ухмыльнулся Илья. — Если глаза у чернильницы растерянные, значит, ее мужик прошелся по ней коромыслом. В этот день к ней лучше не попадаться.

— У кого ты учился? — удивился Алексей.

— В воровском мире много бездарностей, но есть и интересные личности. Здесь знают человека не хуже любого психолога. Например, лучшие клиенты — навеселе?

— Это естественно.

— У тех, о которых мы говорим, — он показал глазами на персону, — только алкоголь может немного снять постоянное напряжение. Но даже с веселыми в одиночку работать опасно. Всегда нужен напарник. Без него и профессионал может засыпаться. Профессионал даже не пойдет на дело один. Риск. Только дилетанты, такие как я, могут себе позволить это.

— Что делает вор и что должен делать помощник вора?

— Вор должен знать, как подойти к жертве, как отойти, как отвлечь и как унести ворованное, как спрятать и как реализовать. Пока я работал один, не хватало главного в воровском деле — отвлечения, «оттырки», «отвертки», и в момент кражи, и после ее совершения. Это задача помощника.

— Расскажи.

— Ну, например, «отвертка» перед операцией. Ты проходишь мимо персоны, — он опять указал глазами на того же субъекта, — и роняешь крупную денежную купюру. Это и есть «отвертка». «Сазан» обычно, забыв про свои вещи, делает несколько стремительных шагов и хватает купюру. По теории должно быть так: то ли хочет ее вернуть, то ли надеется оказаться у нее первым. Клиент еще точно не сформулировал в себе порыв, но увлечен и погружен в выбор.

— Прямо искусство, театр, — хмыкнул Алексей.

— Да. Сценарий и артисты должны быть на высоте. Главное действующее лицо — майданщик. Но он как раз должен появиться незаметно, зрители его не должны видеть, и исчезнуть он должен с чемоданом, пока сообщник объясняется из-за оброненной купюры. Вторая часть — объяснение из-за купюры — это оттырка на завершающей стадии операции, в момент отхода майданщика. Ты ее проводишь до тех пор, пока не увидишь, что компаньон исчез или исчезает. Уяснил свою роль?

— Теория ясна.

— Лучше всего, когда помощник — прилично одетый мальчик с честным лицом. Ты как нельзя более соответствуешь портрету, — сказал Илья с усмешкой.

— Спасибо за комплимент, — не улыбнулся в ответ Алексей.

— Пока помощника у меня не было, все исполнял сам. Взрывал, например, хлопушку под чьим-нибудь креслом и, пока лабухи смотрели в сторону визжащей от страха бабы, я с чемоданом скрывался в переходе. Теперь воплотим теорию на практике, — сказал Илья, меняя тон рассказчика на деловой, и передал другу купюру. Он почувствовал в это мгновение, что вокруг персоны сложилась благоприятная ситуация. Мгновенно собрался.

— Что, прямо сейчас, — побледнел Алексей.

— Не робей, твоя роль — проста. Главное, исполни ее талантливо…

В первом деле Алексей проявил храбрость и находчивость.

 

***

Каждый вокзальный и поездной вор имеет железнодорожные отмычки. Это ключи, которые открывают все вагонные двери. У железнодорожников они называются специалкой, у воров — «выдрами». Илья вскоре тоже заимел их, и благодаря этому молодые воры спокойно попадали в любой вагон. Да и отход значительно облегчился. Оперативный отход с места кражи — важное условие успеха.

Перешли к воровству в поездах. Здесь Алексей предложил свой сценарий. Шли по составу на некотором расстоянии, как бы незнакомые друг с другом. Впереди Алексей, позади Илья с фальшивым саквояжем. Алексей осматривал купе, намечая жертву. Необходимо было, чтобы в купе находился один пассажир, к которому он и обращался с просьбой. Например, выйти в тамбур, там молодой женщине плохо. Эта лирическая тема особенно хорошо срабатывала. Многие в надежде на поездной роман бросались помочь незнакомке. В тамбуре Алексей растерянно озирался: видимо, кто-то уже опередил нас, извинялся он.

Пока оттырщик отвлекал пассажира, Илья забирал вещи из купе и прихватывал бумажник, если везло. Быстро шел к хвосту поезда, а Алексей, освободившись от «помощника», направлялся в соседний вагон в ближайший незанятый туалет. Там он быстро камуфлировал свою внешность.

Искали, если жертва оказывалась расторопной и удавалось организовать поиски, благопристойного мальчика. Но его нигде не было. Фальшивое обличье напрочь скрывало былой портрет. По проходу ковылял, гнусавя сквозь гнилые зубы просьбы о помощи, обезображенный шрамом рыжий, скрюченный и параличный подросток.

Оба, совершив воровской маневр, направлялись к хвосту поезда, где обычно цепляют плацкартные и общие вагоны. Там друзья, сидя в разных углах, дожидались ближайшей остановки и выходили. Сколько раз артистизм исполнения роли выручал Алексея. Он сталкивался нос к носу с обворованным знакомцем, нахально протягивая руку с просьбой о милостыне, но тот только досадливо и злобно огибал попрошайку, иногда даже отталкивал. В этом случае Алексей не сомневался, что объект был выбран правильно.

Пока он в своем жалком виде добредал до последнего вагона, удавалось собрать немалые суммы. Это более всего удивляло его. Анализируя процесс, он сделал для себя некоторые выводы. Большинство из тех, кто подает милостыню, воспринимает инвалида-побирушку как близкого духовно человека, понимая, что в этой жизни каждый всего лишь попрошайка. Часть лиц не руководствуется милосердием — так приятно ощущать собственное превосходство, видеть, что есть еще кто-то ниже тебя на социальной лестнице. От этого возникает фальшивое сознание значительности. Придуманная для исполнения основного действия побочная роль нередко оказывалась более эффективным способом получения денег, чем воровство. Алексей собирал суммы, соизмеримые с тем, что Илья добывал риском и жиганством. Он задумался о сути нищенства.

Работая подручным Ильи, Алексей толково и с удовольствием экспериментировал, преследуя главную цель, — узнать повадки, особенности, бзики человека. Он рассматривал свое новое дело как хорошую школу жизни. Совершенствуя роль попрошайки-инвалида, он убедился, что размер собираемых сумм существенно зависит от спектакля, который предлагаешь публике. Можно исполнять роль театрально-агрессивного, обиженного жизнью неудачника, или, наоборот, несмотря на жизненные невзгоды, — вежливого и изысканного, напористо-остроумного или бесконечно несчастного. Каждая роль находила аудиторию сопереживающих. Сочувствующие зрители и финансовые спонсоры его нищенского театра — в основном женщины. Успех нищенства, как и в театре, зависел от актерской техники и мастерства исполнителя. Свою задачу Алексей видел только в совершенствовании исполнительского мастерства, чтобы в голосе звучали искренние ноты и в поведении не ощущалась фальшь сытости. Иногда, когда видел пустые равнодушные глаза, отворачивающееся сытое рыло, он мгновенно из вежливого инвалида превращался в полусумасшедшего трясущегося подростка. Тяжело дыша, устремлял на равнодушную личину требовательный безумный взгляд, побелевшие губы беззвучно шевелились. Видел, как страх менял лицо, как субъект судорожно дергался рукой за портмоне, доставал банкноту, только бы поскорей отвязаться от припадочного. Ремесло нищего не формировало в нем философию попрошайки, он познавал с его помощью психологию людей, скрытые мотивы поступков, классифицируя и систематизируя их.

Для человека, который никогда ничем подобным не занимался, Алексей демонстрировал поразительную сноровку и находчивость. Он проводил эксперимент над самой жизнью, ставя свои психологические опыты над пассажирами, считал себя исследователем личности и морали человека. Исследование, которое давало так много: и понимание человека с его сложной и одновременно примитивной психикой, и решение логических задач, и восприятие ситуации так, как никто другой не может, поскольку не видит жизнь в таком странном ракурсе. Опыт — это интуитивное понимание жизни. Если интуиция развита, — ты мудрец, если ее нет, а она приходит, как правило, с годами, — ты болван, которого не обведет вокруг пальца разве что младенец.

Алексей стал другим человеком: сильным, осознанно действующим, продуманно выбирающим путь. Цепким умом он анализировал жизнь со всех сторон, делал выводы, строил планы. Нас никто не поддерживает, надо искать свой путь, стремясь выйти из грязи, где оказались, выйти на твердую почву жизни. Алексей был уверен: попрошайничество, воровство — ненадолго. Но, куда приведет, что преподнесет еще им угрюмый мешок тоски, который величают — Судьба? Кто более приспособится к жизни, достигнет большего, и, в конце концов, выживет? Бывший изнеженный мальчик из приличной семьи, каким был Алексей, или дворовый подросток, как Илья, который прошел дьявольские круги жизни, многое познал, но не растерял желания знать и уметь, ценить краткие мгновения счастья.

Талантливый человек в любом деле сможет найти верный путь и решение. Несмотря на молодость, отсутствие опыта и наставников, природная одаренность вела друзей к успеху, если можно назвать успехом это ремесло: жалкое и грязное, хотя и требующее отваги, характера и мастерства. Волей-неволей оба формировали, развивали, закрепляли в себе редкие качества души — твердость, решительность, отвагу. Поможет ли это в их дальнейшей жизни?

Вероятность благополучного завершения поездных афер, благодаря прекрасному сценарию, была высокой. Смелость и решительность действий служили дополнительным фактором успеха.

Но однажды, выйдя на станции после очередной операции, они увидели двух мужчин в штатском, которые направлялись к ним с разных сторон перрона. В свете редких фонарей за их спинами маячила пара местных милиционеров, которых подростки уже знали, поскольку обычно завершали поездной вояж именно на этом перроне.

— Леха, энкаведешники! — прошипел Илья, озираясь в попытке найти выход. — Под вагон!

Оба бросились с перрона, планируя исчезнуть в перелеске на той стороне дороги.

«Палят, как свинью на огне, со всех сторон. Не подготовился! Не просчитал! Можем залететь, Алешка-сосунок попадется, Саша останется одна», — металась мысль Ильи, пока они улепетывали во все лопатки.

Нырнув под поезд, подростки выиграли несколько мгновений, преследователи замешкались, и в этот момент поезд дернулся. Не сговариваясь, повернули параллельно движению вагонов, пытаясь замаскировать свои действия от внимания милицейских. Когда поезд уже набрал ход, вскочили на подножку. Удалось оторваться. Вечерний полумрак и темное одеяние помогли в исполнении маневра, как кавказским абрекам, которые на свои грабежи выходят всегда в темной одежде.

Илья открыл входную дверь вагона — «выдра» пригодилась — и они взобрались на площадку:

— Живи веселее, не скоро повесят! — возбужденно прокричал он сквозь шум поезда.

— Они к тебе со всей душой, а ты побежал.

— Долго ехать нельзя, могут и в поезде схватить. Скоро будем прыгать, — решил Илья.

Алексей невольно посмотрел в темноту. Поезд все ускорял ход. Вдруг открылась дверь, ребята, вздрогнув, повернули головы. В тамбуре появилась проводница: низкая и круглая, с туповатым лицом — кувалда-кувалдой. Увидев ребят, испуганно дернулась, видимо, уже знала о них, и, торопливо повернувшись, убралась восвояси.

— Надо уходить, — только и сказал Илья.

Поезд набрал ход, мелькали столбы, но надо прыгать. Открыв дверь, Илья выглянул наружу. Ветер слепил глаза. Вылезли на ступеньку, держась за поручни. Илья, повиснув на поручнях рядом с Алексеем (тот держал сворованный саквояж), закрыл дверь на замок, — пусть поищут в поезде. Крутая насыпь полотна летела мимо:

— Прыгаем прямо на столб, — прокричал Илья.

Столбы мелькали часто, скорость не меньше восьмидесяти. Страх сжимал сердце. Алексей вспомнил рассказы отца о спецназе, как солдаты вываливались на ходу из грузовика. Десантура! Совершенно безопасно, если сгруппироваться. Крутая насыпь гасит вертикальную составляющую падения. Но — горизонтальная!…

Может быть, это последние мгновения жизни! Последний шаг, и она кончится в разбитой голове, в теле, разломанном ударом о несокрушимую преграду. Слезы из глаз. Возможно, это ветер предательски выбивал их. Но встречный поток воздуха казался надежным и плотным, на него можно лечь, и он удержит, понесет, спасет, не так, как в этой скользкой и страшной жизни.

Перекрестившись мысленно, Алексей уже летел вслед за Ильей. Бесконечный по времени, как ему показалось, полет. Поток воздуха не удержал, но удара он не почувствовал. Нервное возбуждение аннулировало всякую рецепцию, в том числе и болевую, как у скандинавских берсерков в бою. Он успел сгруппироваться и врезался кувырком в мелколесье, проложив, как раненый лось, маленькую просеку. Ветки, обдирая кожу на незащищенных местах, остановили стремительное движение. Вверху еще грохотали вагоны, когда он вскочил на  ноги, не веря еще в благополучный исход. Ощупал себя. Все в порядке: ушибы и ссадины. Озираясь в темноте, не увидел Ильи. Крикнул и не услышал ничего. Замер в тревожном ожидании, пока не умчался поезд.

Стук колес быстро замирал вдали, и только рельсы, как тревожные провода, передавали их цокот. Тишина. Алексей еще раз крикнул. Его голос раздался неожиданно громко. Подождал. Темнота молчала… Страх, предчувствие несчастья холодили душу. Он вскарабкался повыше на насыпь, стараясь разглядеть что-либо. Ничего не видно. Заметил место, у которого находился, и начал планомерно обшаривать округу: сначала вперед, потом назад. Ползал долго, как ему показалось, и вдруг услышал стон. Бросился в ту сторону, в заросли и наткнулся на друга. Удар головой о землю выбил из него сознание. В остальном, как Алексей убедился, все было цело. Когда тот пошевелился, Алексей почему-то прошептал, обнимая друга, стараясь его приподнять:

— Я уж испугался, думал, ты «холодный».

— Нет, нормально, — сквозь зубы буркнул Илья в темноте. — Только голова гудит. Или это поезд?

— Да нет, поезд ушел давно.

— Не разыгрывай древнегреческую трагедию, — едва проговорил Илья, отстраняясь. Алексей так и сидел, обняв его.

Пока он приходил в себя, Алексей нашел саквояж — предмет их сегодняшних несчастий. Не бросать же, в самом деле, если из-за него пришлось столько перенести. А что еще с ними случится, как они выберутся из этой передряги? В темноте куда пойдешь? Алексей помог другу встать, отвел вглубь перелеска, чуть в сторону от насыпи, усадил под большой елью. Он решил подождать до рассвета, потом сориентироваться. Илье надо придти в себя. Не говорили, соприкасаясь плечами и руками, пытаясь обрести покой и тепло.

Алексей вскрыл саквояж, и при слабом огоньке зажигалки проверил содержимое. В саквояже —  несколько пачек денег в крупных купюрах, а в бумажнике, который Илья прихватил из пиджака, удостоверение сотрудника МВД.

— Вот почему так оперативно был организован наш отлов, — сказал он, показывая другу документ. Но тот даже глазами не повел.

Нет, если все обернется благополучно, больше я по этим делам в поезд ни ногой, решил про себя Алексей. А что же дальше? Займись нищенством, будто насмехаясь над собой, предложил сам себе. Хотя думал с издевкой, мысль засела и крутилась в голове. Других идей не было.

— Опасно оставаться на месте, — сказал он, повернув голову в темноте, — с утра начнутся поиски.

Но Илья сидел, не двигаясь, молча и равнодушно. Так же равнодушно заговорил:

— «Краснушники», воры из товарных вагонов, часто становятся жертвами своего промысла. Они на ходу по веревке спускаются с крыши до вагонной двери, открывают запор, потом — дверь и забираются внутрь. Выбрасывают груз и выпрыгивают из вагона. Это ремесло, хоть и считается одним из доходных, но и самое опасное. Мало кто из профессионалов работает долгие годы. Собратья по ремеслу часто торопливо закапывают обезображенный труп где-нибудь у колеи. Мы с тобой оказались в таком же положении. Если бы не повезло кому-либо из нас, пришлось бы другому закапывать здесь труп. Смог бы? — спросил с больной насмешкой в голосе.

— Перестань страсти нагонять, — ответил Алексей бодро, но, представив реальность сюжета, которого чудом избежали, зябко поежился. Потом подумал: «Слава Богу, заговорил, значит, скоро очухается».

Осенний ночной воздух быстро остужал тело под легкой одеждой. Одевались легко, чтобы проще было бегать и маневрировать. Сейчас приходилось сетовать на это, нервы и холод сотрясали тело. Наконец холод и Илью вывел из оцепенения. Он пошевелился, но был все тем же вялым и равнодушным. Видимо, жестокое сотрясение мозга. Алексею пришлось принять на себя роль лидера:

— Пойдем, а то уже невмоготу сидеть и медленно замерзать. От города сравнительно недалеко.

— На железку нельзя.

— Я понимаю, там нас ждут. Достаточно хорошо видели люди на платформе, да и в поезде, скорее всего, поработали, составив словесное описание. Наверняка параллельно железке идет автодорога. Будем выходить на шоссе и добираться на попутке.

Илья, соглашаясь, вяло кивал в темноте головой:

— Только на въезде в город, на посту ГАИ не застукали бы.

Алексей помог Илье, с трудом поднявшемуся с места, рассовал пачки денег по карманам, пошел через лес, ориентируясь по звездам. На запад, во мраке ночи, медленно. Алексей впереди, за ним Илья. Впереди идущий различает кое-что в слабом свете звезд; идущий сзади видит только колышущееся пятно, за которым и следует. Ветки, норовящие воткнуться в глаза и хлещущие по лицу, колдобины и сучья, постоянно попадающие под ноги, заставляющие спотыкаться и падать. Настроение медленного движения во мраке, казалось, можно передать только музыкой: бесконечной, как Арагонская хота, монотонной, на одну тему. Сколько шли — трудно представить. В темноте время теряется…

Но вот лес кончился, впереди край ровного, скрытого темнотой луга. Болото только кажется лугом — под высокой травой, возможно, бездонная трясина. Как глубока она, как далеко простирается, неизвестно. Ступив на его колеблющуюся поверхность, Алексей остановился.

— Не бойся, пройдем, не провалимся, только найди две длинные палки, — попросил Илья. Ему, облазившему все лесные просторы вокруг своего поселка, было многое знакомо в этой мрачной, но живой среде. Нет здесь бездонных трясин, только заросшие клюквенные угодья.

Алексей усадил друга на кочку. Когда появился вновь, с трудом отыскав его в темноте, собрались идти, придерживаясь прежнего направления. Все же страшно делать первый шаг, но выбора нет. И назад пути нет. Лучше утонуть, чем попасться на воровстве. Опять Алексей впереди, Илья — за ним. Ноги не держат, часто и глубоко проваливаются, невозможно их уже поднимать, вытаскивая из высокого вязкого мха. Силы все убывают. И ужас, как будто поднимающийся из болотных глубин, охватывает душу... Будь Алексей здесь один, кажется, сошел бы с ума от страха, не выдержал, сорвался в отчаянном последнем крике и исчез навсегда. Присутствие рядом товарища придает слабый импульс уверенности, заставляя идти и надеяться.

Сколько длился этот путь по хлипкой болотной пленке? Уже нет страха, только полное безразличие и безмерная усталость, желание упасть, даже в болотную жижу. Утонешь, ну и черт с ним. Зато прекратится это мучение. Но все равно шли и шли, и ног уже не чувствовали, и глаза уже не смотрели на звезды, не отрываясь от серой засасывающей поверхности. Не было сил поднять голову. Наконец твердая почва. В липкой болотной грязи, прерывисто дыша, повалились на землю. О холоде нет и мыслей, хотя мокрые, грязные, замерзшие, по спине бежит пот бессилия. Кроме усталости, ничего. Отдых…

Перед рассветом вышли на шоссе. Алексей заведомо придумал легенду: пошли за грибами и заплутали; только сейчас, спустя много часов, выбрались из леса. Одежда соответствовала легенде. Огромная машина-трейлер остановилась возле двух ничтожных фигурок. Водители-дальнобойщики поверили. Слава Богу, дом близок! Молодость счастлива тем, что не загадывает далеко вперед.

Илья сразу уснул, спал, покачиваясь рядом с другом на мягком сиденье в теплой кабине. Несмотря на усталость и бессонную ночь, Алексею не давали спать мысли, он вернулся к своим раздумьям: «Так дальше нельзя. В этот раз нам повезло. Или не повезло? Кто знает? Следует ли так долго испытывать судьбу? Уже сегодня я готов был прервать жизнь, лишь бы не попасться на воровстве. Гнусно и унизительно. Унизительна сама жизнь, заложниками которой мы оказались. Что же делать? Может, смерть — это выход? Или все же перейти на нищенский промысел», — вновь подумал он, закрывая глаза. — «К прежнему ремеслу, после сегодняшнего эпизода, возвращаться нельзя» — и удивился себе, уже почти во сне: «Как это он, обеспеченный, искренний, по-пионерски несгибаемый, с такой легкостью принимает на себя, считает приемлемой и возможной фальшивую роль побирушки. Что это? Жизненная мимикрия или, наоборот, желание возвыситься над окружающими? До чего я измельчал!» — это было последнее, что мелькнуло в его мозгу, голова склонилась, он спал.

 

***

Удачливый мошенник, совершая манипуляции над жертвой, исполняет свою роль в спектакле, им же поставленном. Он — артист. Уже одно это дает ему высокомерное чувство превосходства. Состоявшийся обман — такой же мотив психологического торжества, как в творчестве, где новая идея, свежая мысль и решение вдохновляют, приносят удовлетворение и эмоциональный подъем. Сознание превосходства выше любых других чувств и эмоций, ему отдают предпочтение даже перед жаждой наживы. Мошенник-профессионал — это творец. Нищенство сродни мошенничеству, но безо всякого риска.

Несмотря на то, что нищенство — грязь и дно, оно учит, дает опыт и знания, пришел к окончательному решению Алексей. Кроме конан-дойловского рассказа — психологического этюда на тему нищенства, он просмотрел небогатую литературу.

Не просто было убедить Илью.

— Надо поговорить, — сказал Алексей другу вскоре после их легендарного бегства.

— Есть идеи?

— От прежнего ремесла «майданщика» надо отказываться.

— Согласен, — с неохотой ответил Илья.

— Я предлагаю другой путь.

— Знаю, о чем будет базар, — разгадал его мысли Илья. — Мне это западло.

— Подожди, выслушай сначала доводы. Потом решим.

— Ну, валяй.

— Сначала я тебе задам вопрос, извини заранее за неделикатность.

— Да ладно тебе...

— До того, как заняться воровством, ты был нищим?

— Да.

— Ошибаешься. Профессиональный нищий — человек, хорошо обеспеченный своим ремеслом. Он живет в достатке и свободно, в отличие от нищенствующего человека, которого власть сознательно держит в нищете. Ты был именно нищенствующий человек, а не нищий. Понимаешь разницу?

— Не грузи лишнее, базарь по делу, — сердито бросил Илья. Но Алексей продолжил, не обратив внимания на его раздражение.

— Ты видишь прекрасную жизнь из окна своей лачуги? Нет. Это и есть нищета. Нищета ломает личность, делает сильного слабым, а слабого — бесчестным, ведет к одной потребности — ждать подачки и не надеяться на собственные силы. Власть сформировала философию попрошайки в большинстве наших людей, поскольку каждому приходится что-то выпрашивать: зарплату, путевку, квартиру… Такой человек завистливо смотрит на процветающих и удачливых, на здоровых и веселых.

— Согласен. А что погонишь о нищих?

— Профессиональное нищенство не имеет никакой связи с нищетой, это высокодоходное ремесло, вход в которое, боясь конкуренции, оберегают профессионалы жанра.

— Что же, как в криминале?

— Да. У нищебродов, так же как у воров, проходят сходки. На них распределяются регионы, зоны, города. Это мафия с крестными отцами, законниками и отморозками. В их среде имеются старшины, которые следят за порядком в своих зонах, в основном, собирая оброк с членов нищенского сообщества. Нарушителей и чужаков наказывают безжалостно.

— Паханы у них есть?

— У цыган — бароны по рождению. У остальных не знаю, как становятся паханами, больше интересовался рядовыми членами.

— Что же ты предлагаешь, возглавить нищебродов или будем рядовыми?

— У тебя есть опыт, чтобы возглавить?

Илья только усмехнулся.

— В их делах опыт поколений, содержащий и науку, и логику, приемы изучения человека и приемы лицедейские. Как полагаешь, имеет это ремесло творческое начало или только бездарная, обезображивающая лень делает человека попрошайкой?

— Не задумываясь, скажу, они — лодыри и лиходеи.

— Правильно, движет ими лень, неодолимая, патологическая, смертельная. Лень — заедает; сколько им не давай, все мало. Ничто уже не вернет попрошайку на нормальный путь, так же как и бомжа, вырабатывается тяга к этому ремеслу несокрушимая. Главный соблазн в том, что «получают» нищие-профессионалы, ленивые и неподвижные, гораздо больше тех, кто занят производительным трудом. Лень заставляет ежедневно вставать в заданную позицию, устремлять униженный взгляд на безразличные лица. Унижение — это жертва, которую они приносят обществу ради спокойной и обеспеченной жизни. Общество, принимая жертву, обеспечивает им достаток. И вот нищий уже богат, имеет дом и даже положение. Но что в душе? Не удивляйся! У профессионала — высокомерное пренебрежение к обществу, которое его содержит. На себе ощутил это чувство, хотя не отношусь к разряду профессионалов.

— Ты можешь лекции читать на эту тему, — хмыкнул друг.

— Тема для нас временная, а литературы я прочел достаточно.

Алексей замолк, передохнул. Илья скептически молчал, ожидая продолжения лекции.

— Теперь о мастерстве нищего. Среди нищебродов, так же, как и в любом ремесле, есть бездарные люди, неудачники и таланты. Неудачник ничего иного не использует, как только нищенскую раболепность и унизительную покорность попрошайки, может быть, еще навязчив чрезвычайно. Процветающий нищий, прежде всего, — талантливый актер: руки целует и в ноги кланяется, притворяется и врет, вымогает и выпрашивает. В самых толковых из них просыпается азарт исследователя, они ставят свои психологические эксперименты над окружающими: как повлияет на результат, например, деталь портрета, отработанный монолог, невербальные манипуляции? Удачная идея приносит удовлетворение, сопоставимое с радостью, которую ощущает творец: человек искусства, инженер, шахматист, военный стратег.

— Ты прав. Вертанув угол, испытываю удовлетворение от ловкости и удачливости.

— Еще одно. В этом ремесле появляется удивительная возможность познать людей. Что может быть важнее в жизни, чем понимание окружающих? Есть, конечно, другой путь, но здесь все постигаешь проще и быстрее. Я это почувствовал. Да и ты обучал меня психологии восприятия жертвы. Помнишь?

— Ты считаешь, что нищие сплошь экспериментаторы? — усмехнулся Илья. — Посмотри на них: недалекие, грязные, одним словом, отбросы. Воровство — удел сильных и смелых; нищенство — промысел убогих и слабых.

— Ошибаешься. Нищенство — самый древний промысел. Им живут, возможно, наиболее хитрые и изворотливые, выживают, как крысы, в течение миллионов лет. За счет чего, как ты думаешь? — задал вопрос Алексей.

— За счет заповедей, типа: «помогай ближнему».

— Да, наверное, — ответил Алексей. — Но главное, за счет эксплуатации человеческих чувств. Нищий-профессионал должен знать психологию человека, его реакцию на различные ситуации, которые он, лицедей, преподносит в своем спектакле, отрабатывая сценарий, мизансцены, реплики и действия.

— Ты о себе говоришь? Ставил опыты?

— Конечно. Я тоже наблюдал за людьми. Интересно видеть, как человек неловко мечется, отводя глаза и пытаясь играть свою роль, — независимого, небрежного, или, наоборот, — щедрого и доброго.

— Отчего же нищие выбирают самые примитивные роли: калеки, больные, убогие?

— Талантливых людей среди них, конечно, мало, но, как и в твоем, — Алексей помялся мгновение и поправился, — как в нашем воровском ремесле, это — оттырка.

— Правильно, талантов нет, отбросы…

— Ты думаешь, только вору нужна смелость? Здесь тоже. Попробуй надеть на себя чужую и чуждую личину! Послушай, какой сценарий я предлагаю использовать…

Еще долго они говорили, наконец Илья сдался:

— Хорошо, давай попробуем.

 

***

Алексей по-прежнему играл роль припадочного инвалида, выступая одновременно поводырем у «слепого» Ильи. Специальные контактные линзы превращали его глаза в бельма. Хорошо поставленным языком Илья громко, проверяя в деле очередную версию монолога, излагал трагическую историю несчастий, свою и брата:

— Люди добрые! Отец алкоголик, его пьяная судьба сгубила нас, сделала инвалидами. Клеймо вырождения лежит на наших лицах. Посмотрите и помогите, ради своих детей, Христа ради!

Алексей, параличный и дергающийся, ковылял перед ним по проходу, держа в руке облезлую скрипку. Он в их дуэте играл теперь бессловесную роль, мимикой, жестами, позами подыгрывая Илье. Когда Илья замолкал, звучал инструмент. Скрипка, словно душа инвалидов, рыдала у него в руках, но плач был зловещим и угрожающим.

Нельзя было не удивляться простодушию, доверчивости и, главное, отзывчивости русского человека. Трудно было брать деньги от тех, кто отдавал, отрывая от себя. Таких было больше, чем других, с безразличными и сытыми лицами.

Дела шли успешно. Аск — выпрашивание денег на улице или в электричке — промысел гораздо более спокойный, чем предыдущий воровской. Но конкурентов не терпят в любом виде доходного бизнеса. Профессионалы нищенского цеха проявили интерес к талантливым инвалидам буквально с первых их шагов на новом поприще. Джипсы, главари цыганского клана старались отловить и наказать их, нарушителей негласных канонов нищенского права. За друзьями шла охота. Риск деятельности был велик: инвалидность, в случае встречи с коллегами по нищенскому цеху — обеспечена. Что-то надо было предпринимать.

***

А что же я? Дыбом вставшая жизнь впервые показала свое нутро. Зависимое, жалкое, бездарное положение, в котором я оказалась, угнетало, а ненависть, направленная неизвестно на кого, ослепляла, не давала спокойно мыслить. Ничто, никакое чувство не могло скрыть неопределенность и пустоту. Ушло все: музыка и престижная школа, искусство и живопись, литература и спорт, встречи с интересными и образованными людьми. На фоне прежней жизни, ошеломлявшей многообразием, бесконечными делами и радостями, теперь все как бы замерло. Отверженная — без средств, без внимания, без будущего. Защищенная всю прежнюю жизнь элитарностью, деньгами и положением отца, я была разбита, растерялась, замкнулась в своем унизительном одиночестве. Дурные привычки, присущие всеобщей любимице, давно исчезли, нет им места в душе, которую постоянно сосет и томит мерзкий холод.

Все случившееся я воспринимала как грозный катаклизм или затянувшееся ненастье: осень, грязные лужи, холодный ветер, темно и пусто, то же самое в душе. Впервые увидела, что добра ждать не от кого, но еще не настраивала себя на то, чтобы платить окружающим той же монетой. Две мысли постоянно беспокоили: что делать, как поступить и чем отвечать на людскую злобу. Что делать, когда не шайка хулиганов обрушила на нас свою бездарную силу, как в том эпизоде, познакомившем с Ильей, а государство сломало семью, вычеркнуло из жизни.

Активного человека более всего угнетает отсутствие целей и путей, гордому человеку — невыносимо унижение. Юношеское унижение самое страшное, оно — на всю жизнь. Единственный раз, еще в начале нового пути, оставшись одна, не сдержала себя. Задыхаясь в слезах, выплакала свое отчаяние: исковерканная юность, бездарное зависимое положение, неизвестное будущее. Я плакала, по лицу, обточенному тоской, катились безмолвные слезы, смывая остатки былого, ломая характер, разрушая иллюзии. Припадок прошел, осталась больная пустота души, холодное сердце, внутри — твердый камешек.

Во мне появились два человека: одна, узнав мерзость и грязь окружения, смущенная и оробевшая от этого, подавленная знанием предательства и унижения, начала относиться к жизни, к людям недоверчиво и подозрительно. Эта девушка мечтала о тихой, одинокой  жизни с книгами, без людей, может быть, о монастыре, где можно залечить раны и загасить пламя ненависти. Другая, наблюдая победную силу зла, чувствовала, как легко эта сила может разрушить жизнь, раздавить сердце, исковеркать душу, готова была отчаянно и отважно обороняться. Не сразу я пришла ко второй героине: в ней было больше меня самой, моего характера, решительности и смелости, всего моего предыдущего опыта. Думая о себе в таком качестве, я представляла рядом Илью, и он казался таким же героем: надежен, как скала, всегда поможет и никогда не предаст.

От всего, что знала о человеке, о чем мне беспокойно думалось со времени ареста отца, я чувствовала себя пожилой и усталой. Тяжести жизни и трудные мысли придавили меня безысходностью, давили прочно и неутомимо, как гнет, рождая чувство отчаяния и бессилия. «Почему мы оказались за чертой? Из элиты и вдруг в маргиналы! В чем причина? Отец — преступник, его друзья — предатели, или мы с братом — отщепенцы?» Отца, несмотря ни на что, я не считала преступником, мы с братом не могли быть отщепенцами, следовательно, вся причина — в друзьях-предателях! Эта идея жестким голосом боли, извивающимся, вгрызающимся червем, гневной и неутолимой злобой засела во мне: мы — жертвы дружеских отношений; друзья все на свободе и благоденствуют, а отец — в заключении, мы, его дети, повергнуты в прах. Я сжимала кулаки от раздражающего бессилия, стискивала голову руками, пытаясь побороть несвойственную мне ярость. Предательство и предатели! Вот где причина наших бед. Я не думала о том, что это может быть ошибкой; внезапное и окончательное решение довлело над сознанием. Заглядывая в себя, я не находила доброты к людям. Все — мне чужие, из близких — только брат и друг.

Шли дни, текли недели, но я не знала, как жить. Я медленно и осознанно погружалась в сладостную мизантропию, жила совершенным анахоретом, оправдывая себя и с трепетом отрекаясь от рассудка, — словом, я вышла на скользкую дорогу, ведущую в широко раскрытую и таинственную бездну мистицизма. Постепенно черное, враждебное пространство вбирало меня, я чувствовала себя ледяной и погибшей: и дружба не нужна, и сама себе не интересна. Ночь для меня сделалась днем. Я начинала жить, когда смеркалось, и постоянно все мои мысли были направлены на «суетность мира» и «бренность земной жизни».

Болотная хлябь осеннего Ленинграда за окном разоренного жилища. Я в полумраке кухни. Продрогла, душа озябла, в мыслях такая же хлябь, что и за окном. Свет не включаю, в темноте — проще. Вдруг раздался звонок в дверь. Кто это? Друзья забыли сюда дорогу. Милицейские? Открыла дверь. На пороге стоял странный человек. Малого роста, сутулый, с короткими кривыми ногами, с головой, похожей на репу, и с лицом, скошенным на сторону, — некрасив и неприятен. Худые щеки его были землистыми, но глаза светились умом, не выражали отчаяния, несмотря на странный и нездоровый вид. Тридцатилетний вор-домушник, только что вышел из КПЗ.

Изгоем достаточно часто человека делает внешность. Неприязнь, насмешки, злые шутки сопровождают личность с физическими дефектами по жизни. Особенно резко проявляется это в детстве. Именно тогда жестокость и издевательство ломает психику ребенка, навсегда уводя его из этого мира в иной, нередко криминальный. Там всегда примут неглупого человека и, если надо, защитят. Так получилось с ним. Этот человек с детского возраста связал себя с воровским сообществом. Это был его мир, в нем он ощущал себя личностью, хотя и не поднялся до уровня авторитетов.

Войдя в квартиру, он огляделся, держа себя со скучающей самоуверенностью и презрительным равнодушием.

— Одна? — спросил, и у меня забилось сердце. Но я молчала. — Чего молчишь? Не бойся, не обижу, — ухмыльнулся человек и представился:

— Кличка моя Сыч. Я — вор.

Замолчал, ожидая реакции. Прошелся по комнате, прикасаясь к антикварным вещам с физиономией человека, понимающего толк в прекрасном.

— Что вы хотите, — нарочито спокойно спросила его. Удалось скрыть страх и волнение. Сыч, видно, был удивлен моим поведением, предполагая увидеть испуг, страх, ужас в жантильной барышне. Не знал, что это красивое существо — член воровского сообщества.

— Молодец, правильно тебя описал пахан. Отец, — поправился он. — Парился с ним на одной шконке.

Мелькнула мысль: «Раньше в друзьях были партийные начальники, министры и артисты, а теперь — воры».

Гость, углядев по каким-то признакам мое смятение, усмехнулся:

— Твой отец велел сказать, что его кореши Борис и Володя протухли.

Не понимая, я смотрела на него. Ему пришлось расшифровать фразу:

— Сдали Борис и Володя твоего отца, заложили. Как он прорюхал, не знаю, да это и не важно. Главное, на них нельзя надеяться.

— Спасибо, что предупредили. Но мы уже сами знали об этом, по их поведению. Может, он еще что-нибудь передал?

— Да, сейчас скажу. Но сначала выдай на пузырь, надо залить радиатор в его память.

Я дала  вору какую-то сумму.

— Молодец, не скупишься на доброе дело, — хмыкнул он. — Еще он велел тебе передать, чтобы ты обязательно заглянула в тайничок. О нем, кроме него и тебя, никто больше не знает.

Я вдруг вспомнила тот последний день перед арестом, когда отец показал мне секретное место. Совсем забыла! Как же быть теперь? Дом конфискован!

— Что там, не знаешь? — продолжил Сыч, заметив мое смятение. Я пожала плечами.

— Может, помочь надо?

Я отрицательно качнула головой.

— Если что потребуется, меня можно разыскать в пивной на Среднем. Называется «Бочка». Всегда помогу. Отец у тебя нормальный мужик, да и на тебе глаза оставить можно. Прощай, — ухмыльнулся он и обнял меня.

Я повела плечиком, глянула беззащитным взглядом. Тот сразу опустил руки, буркнул:

— Да ладно…

Но мне подумалось: может, теперь это мой удел: всякий может облапить, обидеть.

Когда гость ушел, включила свет. Задумалась. Может, проституция — единственный способ выжить брошенному подростку в этой богатой и нищей стране. Сколько их на вокзалах предлагают свои услуги. Решила: нет, продажность — не для сильных людей. Хотя, что такое сильный человек, когда вокруг пустота. Лишь брат и друг. Кто еще нужен? Друг и должен быть только один: единственный, верный, надежный. Отца друзья предали. Только сейчас осознала окончательно предательство. Раньше были подозрения — сейчас убеждение в их виновности.

Визит этого странного человека, вопреки его зловещему сообщению о предательстве, возродил силу в душе. Если ты сильный духовно — морально не зависишь от общества, можешь принимать решения, вопреки мнению и наветам окружающих. Только сильный человек хранит свою душу от низкого: от зависти и предательства, от злобы и насилия. Но не боится пойти на любой поступок, вопреки устоям, не боится помочь. Только сильному присущи искренность, преданность и дружелюбие. Но и ненависть. Ненависть — сильное чувство, полноценно реализовать его может только волевая личность. Не напакостить, как на коммунальной кухне, не подсидеть по службе, как в чиновной среде, а именно отомстить за зло, за нанесенную обиду. Это не та ненависть, которую встречаешь в завистливом взгляде, злом языке, едва прикрытом лицемерной завесой благопристойности, это другая ненависть — мрачная, испепеляющая, смертельная. Ненависть не долгая и осторожная, а возникающая необъяснимо, как взрыв, непереносимая, как зубная боль, и затухающая так же внезапно, когда враг повержен. Но не умрет ненависть к лицемерам, подлецам, предателям. Это чувство навеки, на всю жизнь, предательство требует отмщения. Вот мысли, которые бродили в моей голове.

Вдруг вновь раздался звонок: «Опять Сыч?» Открыла дверь, на пороге новый гость: «Везет сегодня на гостей, прямо нашествие!» Вошел человек, я его знала: Иванов — бухгалтер на комбинате отца. В прежние дни бывал у нас несколько раз. Это был высокий старик-бобыль, с поповской бородкой, с умными глазами на строгом лице. Всегда в одном и том же костюме, с непереносимым запахом табака. Бодрый и прямой, в зависимости от обстоятельств, он опускал плечи, изгибал спину, охал и бормотал что-то. «Чего? — переспрашивал часто. — Плохо слышу». Тем не менее, вставлял дельные замечания по ходу разговора. Отец его ценил за обстоятельность, исполнительность, знания и, самое главное, за надежность. Не ошибся, действительно он остался самым верным человеком. Единственный из сослуживцев, кто пришел в дом после осуждения Ильина старшего. Но с чем пришел?

Гость, поздоровавшись, сел в кресло и посмотрел мне в глаза.

— Тяжело, миленькая? — спросил тихо.

Ничего не ответила, замкнулась. Одиночество и отчужденность давно поселились в моей душе, и никому не удалось бы проникнуть туда.

— Зря спросил, — покивал головой гость. — Понимаю, как сейчас нелегко, хочу немного помочь вам. Вот деньги, — он вынул из портфеля и протянул большой пакет. — Твой отец хорошо мне платил. Но я старый человек, и мне надо очень немного.

Я продолжала молчать, опустив голову, не взяла протянутый пакет. Он положил его на стол и продолжил:

— Это не главное, я пришел поговорить с тобой о деле, если ты не возражаешь.

В удивлении подняла влажные глаза.

— Да, внученька, у меня к тебе есть дело. Дело серьезное. Так что забудь пока свои горести и выслушай меня. Если не трудно, чайку приготовь, а я пока соберусь с мыслями, — хитрил старик, давая мне возможность придти в себя.

Ушла на кухню и несколько минут спустя появилась с подносом. Разлила чай в красивые чашки — напоминание о прошлой жизни. Старик, помешивая ложечкой, начал:

— Надеюсь, ты не думаешь, что твой отец был грязный человек? — вдруг спросил он.

Я возмущенно вскинулась, но он успокаивающе прикоснулся к моей руке.

— Уверен в этом. Так что можешь не говорить ничего. Хотя он и осужден по такой статье, я считаю его честным, думающим и работящим. Люди его любили, и, если бы их спросили, он никогда не оказался бы в тюрьме. А кто, как не народ, знает и понимает все? Есть формальное право, а есть правда народная.

Слово часто сковано, примитивно и бедно, оно передает лишь часть мысли, а настроение, жизнь и ее трепет вовсе не передает. В этих простых словах я услышала все.

— Вот иллюстрация к тому, что сказал, — продолжил Иванов. Он опять наклонился к своему старому портфелю и извлек из него большой пакет. Положил его рядом с первым свертком:

— Это дала мне бывшая сотрудница твоего отца. Она единственная, кроме меня, знала о секретном сейфе в кабинете и, рискуя своей судьбой, извлекла бумаги накануне ареста. Она полагала, что этим сможет помочь ему. К сожалению, не получилось.

Он пожевал губами, отпил чай и продолжил:

— Я тебе расскажу о содержимом пакета. Сделай только так, чтобы о моем визите и этих документах никто больше не узнал.

Я согласно кивнула головой. После короткого рассказа старик, оставив свой адрес, стал прощаться.

— Спасибо вам, — с колыхнувшейся сердечностью поцеловала его в щеку. Он поднял руку, скрывая чувства, провел по лицу.

Доброе слово лечит, доверие вдохновляет, рождает веру, заставляет действовать: «значит, не все люди подонки, если этот старик и та женщина, рискуя, может быть, свободой, помогли нам».

***

После визита Иванова у меня зародилась фантастическая идея: «Документы есть. Можно попытаться восстановить дело отца. Что для этого надо? Деньги и опыт. Ни того, ни другого у нас нет. «Интеграл надо брать по частям» — как говорил папа. Прежде чем возрождать дело, надо найти деньги».

Может ли юная, хрупкая, воспитанная девушка стать гением насилия, ненависти, зла? Да, может, если к тому побуждают обстоятельства. Два чувства питают душу, два чувства могут подвигнуть на это: любовь и ненависть. По литературе я знала примеры этого. Легендарная Сонька Золотая Ручка, красавица, примерная дочь и верная жена, встала на путь разбоя, чтобы отомстить. Начала с ограбления банка главного обидчика — своего мужа, выступив в роли наводчицы, быстро расширила воровское амплуа, стала первой российской аферисткой, которая совместила грабеж и аферу. Ее воровской репертуар был широк. Этот пример запал в душу.

Жизненный сценарий, который каждый из нас строит, модель которого намечается в детстве, с годами меняется, адаптируясь к внешним воздействиям. Стереотипы, заложенные воспитанием, могут быть разрушены, и на смену приходят совсем другие, основанные на возможности приспособиться к новым условиям. В минуты глухого отчаяния человека озаряет столь необходимая счастливая мысль. Оказавшись в чрезвычайной ситуации, я нашла выход, спасительный, как мне казалось, я приняла криминальное решение: жить за счет предателей — бывших друзей семьи. Горячий луч найденного исхода оживил увядшую, разуверившуюся душу. Бог благословляет на хорошее, до худого — доходишь сам.

Я знала, как найти деньги. Друзья-двурушники оплатят нашу жизнь и учебу, дадут деньги на возрождение производства. Добровольно они этого не сделают, деньги надо изъять. Я была уверена, что брат поддержит меня, а Илья поможет реализовать план. Несмотря на юность, я умела распознавать людей, использовать и даже программировать их.

Многое о жизни бывших компаньонов отца я знала, знала состояние финансов и даже маленькие тайны, например, где находятся тайники с семейными реликвиями и ценностями. Я все обдумала. Но прежде чем приступить к действиям, хотела понять психологию предательства, которое совершает друг. Сомнений в том, что они виноваты в семейном крахе, у меня не было, однако хотела распознать истину людей, называвших себя друзьями, друзьями отца и семьи. Не поговорив даже с братом, я наметила визит к Кирюшкину, предателю и зажиточному человеку из окружения отца, который должен был стать нашей первой жертвой.

***

Несколько лет подъедавшийся вокруг шефа, снабженец хорошо воспользовался его энергией, предприимчивостью, умом. Деньги заимел большие; результат личной оборотистости — загородный дом в патриархальном районе старого дачного Ленинграда, в Репино. Он предал друга и компаньона, когда встала альтернатива: либо продать и предать, либо потерять свое благополучное существование. Довершила недолгие колебания бабья ревность к чужому успеху. Сдал своего друга и лидера, надеясь, что это спасет его самого. Тривиальная ситуация. Он сделал выбор и не чувствовал угрызений совести. Выживает сильный и мудрый. Себя он считал мудрецом, воспринимая как ум хитрость и умение приспособиться. Умные должны оставаться всегда наверху, всегда жить лучше остальных и не задумываться о том, что происходит с другими. Таков был его жизненный кодекс.

Этот же кодекс гораздо позже использовали преуспевающие герои, именуемые в народе «новыми», которые так близки энергичным, вороватым деятелям советского периода. И те, и другие черпали полные карманы денег, считая, что в этом успех и смысл жизни. Денег много, но счастья нет! Почему же? Страх одолевает! Будешь ты богат, обойдешь многих, встанешь впереди. Но не забывай, за тобой стоят другие, такие же устремленные, с такой же пустой душой, жаждой денег и первенства. Лишь к одному может придти тот, кто отстал, кто жаждет и кто пуст, — выстрелить в открытый и доступный затылок первого. Предать, продать, заказать — это самый простой и приемлемый способ поведения для пустого и недалекого человека. Их много появилось в обществе, в котором фальшиво и лицемерно декларировались идеалы, высокие слова и цели. Выросла, появилась внезапно, как отрыжка, целая плеяда вороватых, жадных, неутомимых, и внизу, в тине нищеты, и наверху, в сияющем ореоле власти.

Владимир Львович Кирюшкин, получив диплом текстильного техникума, попал, по нелепой армейской случайности, в спецназ — невзрачный коротенький человечек. Повезло ему, а, может, уже тогда умел приспосабливаться, провел эти годы в должности писаря. После демобилизации поступил в институт, но за что-то, о чем никому не рассказывал, его отчислили, и с тех пор подвизался на снабженческом поприще, тая в душе безмерную зависть к тем, кто преуспел.  На комбинате он из бывалого спецназовца, как любил себя преподносить, упоминая в разговоре «мы десантники», превратился в кругленького, лысенького завзятого холостяка.

Химеры тщеславия всю жизнь мучили бывшего писаря. Владимир Львович хотел успеха в делах и побед в любви. Он мечтал пересесть в кресло своего шефа, начальника отдела снабжения. Ну, кто же не мечтает? Но приходилось сидеть в узкой щели за шкафом, размером немного шире собачьей будки, и прилежно исполнять указания. Число его любовных побед было невелико: худосочная сокурсница «с кожей шагреневой» и продавщица  овощного отдела, «мордатая и злобная», источающая парфюмерные улыбки, которые считала кокетливыми. Потому любви предпочитал одинокие услады.

Выделяло его трудолюбие и умение находить решения. В отличие от сослуживцев этот анахорет не стремился первым покинуть проходную в конце рабочего дня. Он жил делом, никогда не отвлекался на кроссворды, чтение периодики, анекдоты, всегда находился в творческом поиске. Под ворчание экономного желудка разрабатывал генеральные планы перестройки судьбы. Над ним не было опеки чиновного тестя и супруги-глыбы. Он был свободен. Но без денег нет свободы, да и с деньгами не всегда бывает. Об этом он узнал позже.

Ренессанс спецназовца-писаря состоялся с приходом нового директора, который, по счастью, оказался его однополчанином. Ему он и принес свои раздумья. Звезда воссияла над Кирюшкиным-мыслителем.

Его усидчивость родила открытие, простое, как все великое. Информация — это деньги; знания и информация могут дать деньги и положение. Информация у него была. Информация — хлеб снабженца. Он знал, где, в чьем ведении находятся залежи добра. Склады огромной советской империи хранили горы не нашедшего сбыта, залежалого товара, так называемые неликвиды. Это слово исчезло вместе с плановой советской экономикой. По истечении срока хранения жесточайший министерский циркуляр предписывал уничтожить это добро в присутствии свидетелей, списать, как это тогда называлось. Однако после списания неликвидную продукцию можно было взять, отблагодарив скромным презентом нерадивого руководителя.

Следовательно, где, у кого, как долго лежит не нужный никому товар, это — информация. Но об этом знали многие. Кому продашь такую информацию? Кто ее купит в пассивной советской системе? Если же ты имеешь дефицитную идею, тогда можно использовать залежалый товар. Только тогда, продав идею, можно получить деньги и положение.

Свои мысли на эту тему он и принес новому директору, который сразу отметил информированность однополчанина и принял в свою обойму. Так Владимир Львович, не сделав карьеру, оставаясь тем же скромным, но очень доверенным сотрудником отдела снабжения, познал радости жизни, деньги, красивых женщин. Прежнее его увлечение — коллекционирование спичечных этикеток — сменилось новым, не таким утомительным, но более приятным: он скупал работы старых мастеров, развешивая в своем недавно приобретенном многокомнатном особняке. Родную коммуналку на Лиговке вспоминал без сожаления, но с грустью, похожей на детскую ностальгию. Соседями по его новому жилищу оказались директор крематория и директор мясокомбината. Способы получения избыточных денег в советской системе были разные, но результат один — пристанище в элитном месте.

 

***

Кирюшкин принял меня, девушку из своего прошлого, с тщательно разыгранным радушием, но все же с некоторой опаской — не знал, чем грозит ему этот визит. Увидев, сначала опешил, потом попытался обнять за плечи, в заключение трагическим жестом смахнул «навернувшуюся слезу». Я не проявляла агрессии, и он, вихляясь жирненьким телом, надеясь на приятные мгновения, пригласил меня наверх в гостиную, ласково улыбаясь, устроил на раритетном диванчике. Я наблюдала. Под моим внимательным взглядом его лицо, похожее на мордочку раскормленной обезьянки, проявляло все же следы беспокойства, в выпуклых глазках скользили вина, страх, но, сверх того, сладострастие и вожделение: «А, право… препикантный кусочек! И какая скромность, какая скромность! У, глазунья!…»

Появилась старуха-мать. Хозяин обратился к ней изысканным тоном:

— Приготовьте нам что-нибудь, мама, и не беспокойте: дочка моего друга пришла за советом, за помощью…

Мамаша, подержанная и более массивная копия сынка, оставила нас, источая неудовлетворенное любопытство. Повисло недолгое молчание. Кирюшкин, видимо, отставив опасения, — чего бояться — вдохновенно прокручивал в голове возможные варианты, как воспользоваться сладостной ситуацией. У профессионала мастурбации родилась, как ему казалось, свежая идея: предложить девушке содержание, благодаря которому он постепенно сможет сделать меня своей наложницей. «Действительно, кто заступится за девчонку? Абсолютно безопасно, и она выкобениваться не будет — деньги нужны». Он, естественно, знал, в каком трудном положении находилась я. Начинать надо сегодня же, бодрил он себя. Мне казалось, я слышала его мысли.

Появилась вновь мамаша, внесла поднос, на котором громоздилось угощение. Кирюшкин, вскочив, принял его, показав глазами: «убирайся быстрее». Двигаясь от двери, он подтянулся, надул грудь, заговорил о чем-то масляным голосом. Я потупилась, чтобы не выдать мысли, но через мгновение мой взгляд был обычным — жалобно-наивный, с невысказанным вопросом. С вопроса и начала:

— Я не понимаю, как лучший друг мог предать отца?

Кирюшкин замер, не поставив еще поднос, не зная, что ответить, предполагая, что он и есть друг-предатель, и вопрос адресован ему. Не ожидал агрессии от романтичной девушки. Подождав полминуты (он так и стоял столбом), я продолжила:

— Дядя Володя, — впервые назвала его по имени, — отец считал Бориса своим лучшим другом. А мачеха! Жена предает своего мужа! Неужели предательство необходимо в человеческих отношениях? — смотрела на него искренними глазами.

Он вторично обомлел, потом радость залила его лицо. Что в нем творилось! Оказывается, не он главный изменник, есть иные, на кого думают, кто под подозрением, кто виноват, а о нем ничего неизвестно. Действительно, неужели из спецслужб информация может уйти? Никогда! Он чист! Пусть Борис несет крест. Облизнулся. Я увидела, как выскочил язык, розовый и узкий, и, облизав влажные губы, медленно потянулся назад — отвратительное зрелище! Закрыл все свои эмоции, которые так и плясали на лице, заговорил с большим убеждением:

— Так много преданных друзей, которые оказываются предателями. Надежные и искренние, если есть выгода, — предают, не колеблясь. Корысть — главный мотив, движущая сила человеческих отношений, все остальное — второстепенно. Любые нюансы морали, этики, душевные эмоции остаются в стороне…

  Он говорил медленно, растягивая слова, и вид у него при этом был такой, будто ему чрезвычайно стыдно за былых друзей. «Козел, — подумала я, — с тобой поступим в соответствии с твоей же моралью». А он, передохнув немного, продолжил без прежнего пыла:

— Вас как раз думал навестить на днях, — выжидание на лице. Я молчала. — Хотел предложить помощь. Ты понимаешь, раньше не мог. Даже сейчас опасно, — суетливо вещал он. В голосе надежда. Он уже представлял себе сладострастные моменты в будущем, но сегодня будет добр, внимателен, ласков, как отец. Демонстрируя отеческие чувства, притрагивался нежно и интимно. Строя сюжет, он предполагал во мне глуповатую доверчивость.

Я, всхлипнув, задала очередной наивный вопрос:

— Дядя Володя, мне понятно, почему вы нас оставили. Мы одни, я не знаю, что делать, — задыхаясь слезами, закрыла лицо руками, чтобы можно было видеть его.

Он подбежал, уселся рядом, обнял. Вместо угодливости на лице и в голосе появилось покровительственное выражение, заговорил сладеньким голосом, обращаясь к хорошенькой головке:

— Не расстраивайся, Сашенька, не плачь, что-нибудь придумаем. Расстегни пуговки, легче дышать будет, — отечески поглаживал мои плечи, шарил рукой по груди. Девичье тело, мягкое, нежное, округлое, волновало воображение. Меня не слышал. «Ясные глаза и совсем еще юные, невинные черты лица. Что она может знать о делах Ильина! Ей трудно, и это главное! Как кстати она появилась!»

Когда я, успокоившись, вытерла глаза, он засуетился, наливая вино, предлагая фрукты. Дрожащим от возбуждения фальшивым голосом много говорил о чем-то. Я демонстрировала простое, милое, застенчиво-грустное лицо. Пусть надеется. Красота, девичье очарование — главные ресурсы для жизни и борьбы. Об интеллекте и планах ему знать не нужно. Умело притворялась, что ничего не знаю, не понимаю, посматривая сквозь опущенные ресницы.

«Как же поделикатнее завершить встречу?» — отсвечивали на его лице эротические иллюзии.

— Ты знаешь, Сашенька, я долго обдумывал то, что хочу тебе сказать. Потому до сих пор и не приходил к вам. Я друг твоего отца и должен полностью взять на себя ответственность за ваше будущее. Я хочу быть твоим другом и опекуном. Я буду давать деньги, которых хватит тебе и брату на жизнь и учебу…

Полный трогательной заботы, он придвинулся ближе, говорил много и обильно. Это краснобайство делало его намерения высокими, искренними и чистыми. Он говорил о своей доброте, о том, как он любит семью своего друга, эдакий Филарет — друг добродетели. Разглагольствуя, он присматривался, пытаясь поскорее понять или выведать, знаком ли мне недетский опыт. И не мог отгадать, не мог увидеть ничего за моими опущенными ресницами, потому торопился и суетился. Я слушала, не мешала, играла свою роль, понимая его телодвижения и намерения. Он все более распалялся. Мужиков всегда с возрастом тянет на юных девочек. Но здесь, совсем рядом, можно сказать, в его руках, в его воле беззащитное создание, — одна, никому не нужная, как ему казалось, ну, грех не воспользоваться этой свежестью, сладостью. Не выдержав, он подбежал к сейфу, скрытому в шкафу, раскрыл дверцу и достал пачку денег.

— Это тебе на первое время, девочка.

Изображая доброту и отеческую нежность, чадолюбивый снабженец вновь приблизился ко мне, положил деньги, взял за руку, поглаживая, скрывая взгляд, потом привлек к себе, посадил на колено, обуреваемый страстным желанием надвинуть на свою взбухшую плоть. Но все никак не мог найти возможности перейти на желанную тему. Понимал, что спешкой можно все испортить. Но так хотелось! Все же тормозил себя. Необходимо завоевать доверие. Как? Чем? Ломал бездарную голову, в то время как язык не умолкал.

Я не мешала ему, ожидала решающего момента для следующего теста. По его толстым губам блуждала улыбка человека, который не желает ничего лучшего.

Цель секса — оргазм достигается разными способами. Он теребил меня на своем колене, и я ощущала нервные движения твердого органа по бедру, испытывала подступающую тошноту от этих прикосновений. Не выдержав, встала, повернулась, демонстрируя благодарность, прислонилась к нему ножкой, почувствовала, как он весь содрогнулся, излив в штаны потенцию. Усмехнулась про себя, поблагодарила, взяла деньги и пошла к выходу, ничего не обещая, хотя он семенил за мной и пытался назначить встречу для получения очередной порции денег. Не сомневался, что мой поспешный уход обусловлен радостью от полученной суммы. Более того, был почти уверен, что меня тоже обуревает желание. Девочка развита в сексуальном смысле, придет в следующий раз, и тогда уж… Тогда буду более откровенен…

У выхода я остановилась:

— Мне удалось познакомиться со следователем. Он обещал рассказать мне о деле отца после завершения суда. Там есть какие-то скрытые нюансы.

Кирюшкин позеленел. Я не стала больше задерживаться, видела, как друг семьи, перемещаясь по комнате в мокрых штанах, которые так неприятно прилипали к ногам, обескуражен, растревожен, убит.

Вечер отгорел и погас, когда я вышла из дома зажиточного человека. План, как наказать этого толстяка, я выстроила, заглянув в его сейф. Этот похотливый козел будет первой жертвой нашей деятельности. Я обрела покой. Делая жизненный выбор, так важно принять решение. Я знала своих врагов, знала, куда идти, знала, что делать. Каждый человек преступен, но лишь сильная личность может реализовать преступную наклонность не по мелочи, как делает большинство, а в полной мере. В своей ненависти я готова была спалить свою жизнь.

 

***

— Алеша, — обратилась утром к брату, — вы сегодня никуда не пойдете. Мне надо поговорить с вами.

— Что случилось, сестренка? — спросил Алексей. Я заметила в нем радость, которую он не сумел удержать. Именно сегодня, как полагал по ряду косвенных признаков опытный Илья, была намечена разборка нищебродов с незваными конкурентами.

— Приходите с Ильей, узнаете.

Учитывая важность разговора, я постаралась приодеться и выглядела хорошо, как в счастливые времена: уверенность красивой девушки, каштановые волосы собраны кверху, глаза излучают обаяние. Когда друзья появились, усадила их на диван. Они покорно замерли в счастливом недоумении. Как и положено красавице, не торопилась приступить к делу, собрала дань восхищения с обожателей. Наконец заговорила:

— Вы будете заниматься другим ремеслом. Ваше нынешнее дело недостойно интеллекта. А унижать себя ради наживы отвратительно. Вы согласны?

— Насчет интеллекта, согласен, — пошутил Алексей.

Но я не улыбнулась. Выложила две пачки денег, полученных от Иванова и Кирюшкина. Вторая — значительно меньше. Ребята сидели, недоумевая. Я продолжила:

— На днях заходил человек от отца. Я окончательно убедилась, что друзья предали его.

— Подонки! — прошептал брат.

— Да. Я хочу их наказать. Этих денег нам хватит для того, чтобы реализовать мой план.

— Что за план? — в один голос спросили Илья и Алексей.

— Я хочу возродить заглохшее подпольное производство отца.

— Зачем? — воскликнул Алексей.

— Кто будет заниматься этим, на какие бабки? — задал конкретный вопрос Илья.

— Зачем? В память об отце и назло друзьям-предателям. Как это сделать, решим позже. Сначала добудем деньги.

— Где же?

— Отнимем у его бывших друзей и компаньонов. Только так мы сможем их наказать. Так мы лишим их возможности заниматься делами. Кроме смерти, для дельца это самая большая кара. Вы согласны?

— Их хаты подломить? — с сомнением проговорил Илья. Мы с Алексеем, как компаньоны в деле, его явно не устраивали.

— Я хочу наказать несколько человек. На первом месте Кирюшкин и Борис.

И я изложила все, что уже придумала. Когда закончила, ребята долго сидели молча, пораженные объемом и наивностью, как я позже поняла, моих планов. Но мне казалось, что они восхищаются моим стратегическим умом.

— Ну, что? Так и будете молчать? — спросила я. — Что ты думаешь об этом, Илья?

— Ну, э-э-э…

— Можешь не продолжать, — засмеялась я.

— Сашенька, ты нас поразила, — сказал Алеша. — С одной стороны, для меня это — как избавление. Ты не представляешь, какого морального напряжения стоило наше ремесло. Но с другой — вор-домушник!

Илья, хотя и глядел на меня влюбленными глазами, с сомнением произнес:

— Может быть, проще навести профессионалов? За информацию получим хорошую долю.

— Я хочу своими руками наказать предателей: Кирюшкина и Бориса. На остальных можно навести.

Теперь я смотрела на Илью, только он мог быть главным исполнителем и проработать детали операции. Заметила, что он не верит в успех дела, что не очень хочет влезать в него, но и отказать любимой девушке не может. Наконец он сказал:

— Надо обстоятельно проработать план.

Я, обрадованная согласием, повторила слова отца:

— Интеграл надо брать по частям. Начнем с Кирюшкина.

Втиснувшись между ними, я прильнула к ним, поцеловала каждого, радуясь наступившему в душе спокойствию. Счастье долгожданное и волнующее, грезы о будущем постепенно наполнили всех.

— Я знала, что вы согласитесь. Рада, что кончился мой беспросветный мрак ожидания. Целый день сидеть и ждать: вдруг вы не вернетесь. Очередной позор, который подчеркнет преступную родословную. Этого я уже, видимо, не выдержала бы. Верите мне?

Ребята закивали головами, как влюбленные болванчики.

— Для меня это избавление и от черных мук ожидания, и от убогого существования. Теперь я буду вместе с вами. Если неудача, то для всех разом. Я приготовила вам праздник. Алеша, помоги мне, — обратилась к брату.

Он с неохотой, так же как и Илья, прервал счастливое единение. Видимо, большего праздника, чем находиться рядом, как можно ближе, для них не существовало. Даже шампанское и поднос с яствами, каких в доме не было с момента ареста отца, не давали большего наслаждения.

У юности такая особенность: малейшая удача приносит столько восторга, сколько в зрелом возрасте не соберешь и за год. Все неудачи и невзгоды мгновенно забываются, успех, кажется, всегда будет сопутствовать, а смех и веселье лучатся, как само счастье. Наша маленькая компания полностью подтвердила эту истину. Здоровье, любовь, счастье и красота. Мы забыли обо всем плохом и грустном, мы говорили без конца, шутили и смеялись без причины. Юность забывчива, молодое веселье так и лучилось, поднимало всех, отставляло в сторону тронутое гнилью прошлое. Мы напоминали бродячих зверьков, попавших с дождливой улицы в теплую и чистую кухню. Нам было хорошо. Ребята, не стесняясь, любовались прекрасной хозяйкой, преданно поклоняясь красоте. Я бросала на них лукавые взгляды, тихо наслаждаясь их вниманием. Платонические, высокие чувства и ничего более. Что нас сдерживало: фатализм, жестокие жизненные обстоятельства или осознанная философия? Трудно сказать. Я, в отличие от друзей, не забывала главного в нашей сегодняшней встрече. Главным было дело. Потому, когда веселье несколько затихло, я внезапно негромко сообщила:

— Мальчики, я хочу поведать вам еще кое-что.

Ребята будто наткнулись на стену. Их глаза тревожно замерли на моем лице.

— Прежде чем заняться нашей программой, надо добыть сокровища отца.

— Ведь все изъяли при аресте, — проговорил Алеша.

— Нет не все. Есть тайник на даче. Его, наверное, не нашли при обыске. Пока не появились новые хозяева, необходимо достать то, что там спрятано. Этим мы должны заняться, не откладывая. Лучше ближайшей ночью.

— Что за тайник? — спросил Алеша.

— Наверное, с драгоценностями. Отец, предполагая худшее, накануне ареста показал его мне. Даже мачеха ничего не знает.

— А почему ты раньше ничего не говорила?

— Забыла. Человек, который вчера приходил, напомнил.

Илья во время этого диалога сидел молча, похожий на отшельника. Я посмотрела на него:

— Ты, Илюшенька, с нами?

Илья промолвил негромко:

— Я готов к действию, если нужен.

— Неужели ты сомневаешься в этом? Почему оговорки?

— Это ваши сокровища.

— Илья, я же сказала, что унижать себя ради наживы недостойно. Тем более, предавать друзей из-за денег. Ты заставляешь повторять банальные вещи.

— Извини...

— А ты, Алексей?

— Всегда готов, — попытался пошутить он.

— Сегодня ночью посетим наши пенаты, — заключила я.

Лидером небольшой шайки стала я. Красота — сильнейшее оружие женщины. Но во мне присутствовал еще ум, а в душе — характер. Я шла по пути Соньки Золотой Ручки, но рядом со мной были любимые люди. Быть рядом с любимой — самое большое счастье жизни. Повезло тому, кто испытал это чувство в юности и живет этим воспоминанием до последнего дня, вороша мысли, наслаждаясь и страдая, но никогда не забывая былого счастья.

***

Безрадостную тишину хранило разоренное семейное гнездо. Дом стоял тихий, мрачный, одинокий, как часовня на кладбище. Лишь отблески уличного фонаря в черных окнах создавали иллюзию обитаемого жилья. Мы проникли на территорию усадьбы без труда. Нового владельца, как и охраны, не было. Впереди шел Алеша, за ним — я, замыкающим — Илья.

Дом был опечатан. Алексей остался снаружи на стреме. Мы с Ильей забрались внутрь через небольшое окно в цокольном этаже. В темноте, не зажигая света, по тому коридорчику, где когда-то познали совместный эротический восторг, прошли в сауну. Тайник находился в боковой стенке бассейна, у самого дна. Даже если спускали воду, его все равно прикрывал небольшой слой, и никто не догадался искать там спрятанные сокровища. Я, включив свет, показала кафельную плитку, на которую надо было нажать, чтобы открыть тайник. Бассейн был наполнен водой, но мы решили не спускать ее. Илья должен был погрузиться с головой, чтобы выполнить трюк с секретным устройством. Он разделся и нырнул в холодную воду. Внизу было гораздо труднее ориентироваться, чем стоя на бортике бассейна. Он нажал несколько плиток, но тайника не обнаружил; видно, я что-то напутала. Илья уже задыхался и потому вынырнул. Глубина была небольшой, и он встал на дно, чтобы отдышаться. Я видела все его манипуляции. Ничего не говорила, но подбодрила друга улыбкой. Нетерпение было велико, и Илья, вдохнув несколько раз, погрузился вновь. После небольшого поиска, нажав очередную плитку, почувствовал, что она подалась, и рядом с ней выдвинулся ящичек, замаскированный с торца такой же плиткой. Задача теперь была простой: вынуть из ящика полиэтиленовый мешок с ценностями. Быстро с этим справившись, он задвинул ящик на место, чтобы не обнаружили нашего визита, и появился из-под воды. Подал мешок мне и мгновенно вылез из бассейна.

Холод и нервная дрожь сотрясали его тело. Я включила душ, надеясь, что пойдет горячая вода. Горячей воды, естественно, не было. Илья стал растираться полотенцем, согреваясь. Я тем временем заглянула в плотно  набитый мешок. В нем было несколько других, поменьше. Раскрыла один, самый маленький. Он был наполнен сверкающими камнями различных размеров. Завязала мешок, улыбаясь, подошла к Илье, который уже согрелся и одевался.

— Молодец, молодец, — прижалась лицом к его щеке.

Он почувствовал прикосновение моей груди. Неуловимые флюиды, волнующие его, подсказали, что в другое время мы могли бы испытать более сладостные мгновения. Догадка была взаимной. И он обнял меня, но я улыбкой показала, что надо уходить.

Мешочек был целым состоянием и мог обеспечить опытного человека надолго. Но откуда опыт в подростках? Реализовать золото и драгоценности из тайника не было возможности. Мы опасались привлечь внимание. Приняли общее решение: добытые драгоценности — золотой запас на будущее.

 

***

Человек традиционно зол по отношению к окружающим, по меньшей мере, — безразличен. Визит Иванова, проявившего человеческие чувства к семье, вернул мне веру в людей, но не заставил надеяться на чью-либо помощь и поддержку. Забыла о добродетели. Добродетель в жизни оказалась не при чем, она никому не нужна, нужны идея, вдохновение, расчет.

Первая удачная операция, которую мы провели в собственном доме, вдохновила меня и моих помощников. В нашей авантюрной группе я исполняла роль стратега, могла продумать необычный план, действовала по вдохновению, с фантазией, просчитывая ходы. Илья был главным исполнителем, специалистом, который прорабатывал детали и технологию операции. Вся предыдущая жизнь, в которой приходилось искать и изворачиваться умному пацану из нищей семьи, развила его способности. Он действовал только во благо своей любимой. Алексей тоже.

Обширное и тучное племя теневиков-расхитителей в эпоху главного орденоносца набрало вес, деньги, влияние. Они стали безмолвными жертвами так называемых «беззаявочных» преступлений: «Подоенная корова мычать не будет, иначе головы не сносить». Наши потенциальные жертвы тоже принадлежали к этому племени.

Благосостояние «дяди Володи» превосходило традиционные для обычных тружеников нормы, когда накопленное хранили в томах классиков марксизма-ленинизма. Кирюшкин поместил сокровища в секретный сейф небольших размеров, который и был целью налета. Мы предполагали, хозяин не посмеет обнародовать ограбление и не обратится в милицию. Сверхдоходов у скромного работника отдела снабжения попросту не должно быть, а легальные доходы не позволяли содержать даже запор от дома, в котором он жил. Он не захочет, пытаясь вернуть то, что мы похитим, сесть в тюрьму. В те относительно спокойные годы охрану сигнализацию использовали довольно редко из боязни привлечь внимание правоохранительных органов. Это было так же опасно, как и внимание домушников. За богатыми охотился и криминал, и милицейские. Кто оказывался первым, тот «брал кассу». Милицейским не нравились конкуренты.

Илья среди ночи разбудил меня и брата, прикорнувших на жалком диване в его хибаре. Не зажигая света, чтобы, не дай Бог, не привлечь внимания, мы быстро собрались. Илья взял оснастку, приготовленную заранее для операции. Вышли, поеживаясь, в ночь:

— Хотя бы луну зажег, — пошутил Алексей. Но шутка осталась без ответа.

 Дорога от Комарова до Репина в темноте заняла около получаса легкого юношеского хода. Впереди Илья, за ним — я, сзади — Алеша. Наконец и поселок, который Илья досконально изучил. Он же наметил пути подхода и отхода, отыскал место, где можно спрятать добычу. Мы без слов ему подчинялись. По пути он отлучился на несколько минут и выполнил заранее намеченную процедуру: вырубил питание на трансформаторной подстанции поселка. Редкие фонари погасли, и улицы застыли в августовской нечеткой тьме. Сонные электрики, учитывая недалекий рассвет, могли появиться, скорее всего, только с началом рабочего дня. Вот и дом «дяди Володи».

— Ты в кустах у калитки и в случае опасности мяукнешь, — повторил шепотом свое наставление Илья для меня. — Если вдруг провал, линяй, чтобы тебя не замели. Мы будем выкручиваться сами в зависимости от ситуации.

Я затаилась в кустах у забора. Нервы были напряжены, особенно в бездействии, которое мне предстояло. Илья, используя какое-то веревочное приспособление, по стволу высокой сосны, росшей перед домом, поднялся на уровень третьего этажа, где, как мы знали, дверь на галерее не закрывалась на замок. Перебравшись на балкон,  он привязал к перилам шнур с узлами, по которому с трудом вскарабкался Алексей. Я видела, как они открыли дверь, как вошли внутрь. Далее мне оставалось только ждать и гадать.

На полу лежал ковер, такой мягкий, что возникало желание растянуться на нем. Он сослужил службу, хорошо заглушая шаги. Грабители, подсвечивая фонарем, осторожно спустились по лестнице на второй этаж, вошли в гостиную — цель визита. Тихо открыли дверцы шкафа, убедившись в наличии там металлического ящика, пошли в соседнюю комнату. Решено было похитить сейф целиком, отвинтив болты, которыми он привернут к стене. Проблема состояла в том, чтобы без шума отодвинуть массивный шифонер. Внизу, на первом этаже спала мать Кирюшкина, не дай Бог, услышит.

Алексей осторожно спустился вниз и прислушался: из спальни старухи раздавался могучий храп. Он здорово нервничал. Приоткрыл дверь. Все по-прежнему: тишина и храп. Ползком проскользнул в комнату и, достав пузырек с эфиром, вылил содержимое на подушку. Старуха всхрапнула и пошевелилась. Алексей затаился под кроватью. Но эфир мог достать и его, потому необходимо было быстрее убираться из комнаты. Подождав полминуты и услышав вновь похрапывание, осторожно пополз к выходу. Выбравшись, плотно прикрыл дверь. Эфирный аромат кружил голову, и вследствие этого, поднявшись, он наступил на хвост коту, любимцу хозяйки, который намеревался подластиться к неожиданному гостю. Кот взвыл гадким голосом.

— Вася, Вася, — зашевелилась в комнате старуха, поднимаясь с заскрипевшей кровати. Алеша застыл на месте. Но дурман, видимо, окутал старого человека, она так и не встала.

Тихо проскользнув наверх, Алексей дал знак Илье: «все в порядке».

— Я уж было подумал, что это Саша мяукнула, — пошутил вполголоса Илья.

Мысль о том, что все идет хорошо, придала беззаботности. Алексей  прыснул в кулак. Подождали в тишине еще пару минут, начали действовать. Илья приподнимал рычагом ножки шкафа, а Алексей подкладывал под них заранее приготовленные фторопластовые подкладки. Навалившись, двинули шкаф в сторону. Он легко поехал на скользком основании. Их взору открылась стена с массивными болтами. Бесшумный взлом крепления сейфа к стене — проблема. Илья, приспособив разводной ключ, стал отворачивать гайки, а Алексей пошел в соседнюю комнату придерживать ящик, чтобы не упал. Они сосредоточенно работали — и вдруг услышали медленные и скрипучие шаги кого-то тяжеловесного и сопевшего. Кто-то поднимался по лестнице. Друзья замерли во мраке помещений, каждый на своем месте, не представляя, что делать. Инстинктивное детское желание — спрятаться. В темной комнате — много возможностей. В дверном проеме комнаты, где работал Илья, появился силуэт необыкновенно тучной комплекции. Словно зомби в саване (ночная рубаха вполне соответствовала роли и сценарию) старуха мертвенно-медленно приближалась. Илья, затаившись за шкафом, едва видел лицо. Глаза были полузакрыты. Видимо, только долг вел ее, сознание почти отсутствовало. На пороге двери фигура протянула руку и щелкнула выключателем. Свет не загорелся. Илья перекрестился мысленно. В этот момент эфир окончательно поборол мысль, долг, выдержку и все остальное, что вело старуху, она с глухим стуком упала на пол. Алексей оказался рядом. Потом, сбежав вниз, схватил подушку и прислонил ее к лицу старухи, сказав:

— Лучше не рисковать. Пусть подышит дурманом для надежности.

— Осторожно, не задуши, — ответил шепотом Илья. — И выброси потом подушку вниз, на лестницу.

Дальше действовали быстро. Илья, забыв о предосторожности, отвернул болты, и раздался грохот. Металлический ящик упал. Друзья замерли в тревожном ожидании, но старуха уже не шевелилась. Подождав мгновение, они подтащили ящик к окну. Обвязали его шнуром, стали спускать и не удержали тяжелую поклажу. Ящик вывернулся из петли, задев карниз, ударился о землю.

— Да что такое, — в раздражении прошипел Илья, — сплошные неувязки. И подумал: «не к добру это», — но вслух ничего не сказал.

Грабители бегом спустились по лестнице вниз. Ключ торчал в двери, и они, открыв замок, выскользнули из дома.

Я очень беспокоилась, напуганная грохотом, доносившимся из дома, мое малодушие росло с каждой секундой.

— А где Илья? — вполголоса спросила я, когда появился Алексей. Он не успел ничего ответить, как Илья, зашвырнув по дороге что-то в кусты, вывернулся из темноты.

— Ключ, — пояснил он. — Может, отвлечет внимание барыги. Закрыл входную дверь. Ментов это не обманет, а хозяин может почесать репу, если не обратится за помощью.

Поднимая вместе с Алексеем ящик, он спросил меня:

— Без шухера? Ничего не заметила?

— Грохот был слышен, но вроде никто из соседей не среагировал, — ответила я.

Глухая ночь окружала нас мраком. Благодаря предусмотрительности Ильи, света нигде не было, но не было и полной убежденности в безопасности. Может, за нами наблюдают бдительные соседи, следят, как рыба за червяком, извивающимся на крючке, и уже близок дежурный наряд милиции, — тревожно думалось мне. Не мешкая, взяли ящик и поспешно вышли на улицу. Двинулись к месту, где планировали спрятать ношу. В темноте вдруг наткнулись на неожиданного прохожего. Мужской голос по-женски ойкнул от неожиданности. Илья не стал ждать продолжения и ударил его в подбородок. Удар, как показалось, пришелся по месту, встречный упал. Может, его вел инстинкт самосохранения, и он притворился вырубленным? Мы не стали уточнять и заторопились дальше по темной улице. А напрасно! Мимикрия — особенность, присущая не только животному миру.  Мелкий и трусливый воришка из породы несунов, который ночами промышлял тем, что плохо лежит у нерадивых хозяев, получил возможность обеспечить себя на всю оставшуюся жизнь.

— Ну, вы меня и напугали. Что случилось, — не выдержала я, когда мы вышли за пределы поселка.

— Давайте передохнем, — распорядился Илья.

Мы присели на поваленное дерево. Маленькие люди в огромном, жестоком и бессмысленном мире, не очень веселые и встревоженные, хотя и не показывали этого. Илья кратко рассказал, что произошло в доме. Первая кража — событие особое, памятное, оставляющее в душе неизгладимый след. Как первый прыжок с парашютом: жутко до дурноты, но зовет и ведет, хочется испытать себя, вываливаешься из самолета безо всяких ощущений, и только когда стропы жестко дергают тело, понимаешь — все закончилось благополучно. Охватывает радость, восторг бесконечный, как простор внизу под ногами. Нас сейчас охватил такой же восторг свершившегося события, но до радости было далеко, и, напряженно-тревожные, мы молчали.

План у нас был такой. Если хозяин из-за своей жадности и страха решится обратиться в милицию и начнутся поиски с собакой, придумали вариант страховки. Перед тем, как разойтись в разные стороны, парни надели на себя заранее прихваченную чужую обувь, а я, переобувшись в кроссовки брата, запахи которого остались в доме, должна была, запутывая преследователей, пойти к шоссе. Конечной целью их путешествия был заброшенный песчаный карьер, место глуховатое, мало посещаемое. Они намеревались спрятать там свой груз, тем более что о вскрытии сейфа надо было еще подумать и посмотреть, заодно, как будут разворачиваться события.

Передохнув, ребята собрались идти дальше. Илья уточнил место встречи:

— Значит, на остановке. Мы подтянемся туда минут через сорок.

Парни пошли своим путем. Я сидела на поваленном дереве за кустом и, не торопясь, надевала кроссовки. Вдруг заметила тень, скользнувшую за ребятами, скрывшимися уже в лесу. Меня охватил и страх, и беспокойство. Что делать? Идти вслед? Но я не знала конечного пункта, а в темном лесу можно либо заблудиться, либо, что еще хуже, наткнуться на преследователя.

Не найдя решения, понадеявшись на везение, я решила следовать намеченному плану. В назначенном месте с нетерпением ждала прихода друзей. Ожидание было мучительно-томительным. Наконец увидела их в рассветной мгле. Мокрые и возбужденные, гордые удачно проведенной, как им казалось, операцией, они подошли ко мне. Услышав мою информацию, Алексей проговорил:

— Пошли за шерстью, а вернулись — стрижены.

Илья добавил:

— Срочно обратно.

Еще теплилась какая-то надежда: вдруг это случайный прохожий; если преследователь — может, не выследил их в лесу. Несмотря на усталость, забыв все прежние предосторожности, трое бежали к карьеру. Мы не знали ведущего воровского правила: в случае угрозы провала бросать все, спасая только собственную свободу. Воровской бог хранит тех, кто придерживается его правил.

Прошло уже более полутора часов с тех пор, как ребята запрятали ящик. Рассвело. Ящика не было.

Неизвестному сказочно повезло; об этом мы узнали позже. Он приобрел около сотни лисят — золотых царских червонцев, небольшой мешочек драгоценных камней, которого хватило бы на роскошную виллу с бассейном где-нибудь на берегу Женевского озера, и увесистый мешок советских денежных знаков. Кроме того, он нашел ненужные ему бумаги, которые раскрывали торговую сеть подпольного бизнесмена. Владимир Львович, способствуя краху своего шефа, пытался собрать максимум информации о деятельности подпольной структуры. Он не планировал делиться этой информацией, самоуверенно полагая, что сам воспользуется полезными сведениями. Судьба распорядилась иначе.

Мокрые от утренней росы, обескураженные и расстроенные неудачей, мы сидели в доме Ильи, раздумывая, как обнаружить похитителя.

— Облом полный. Как же мы лопухнулись!

— Оскорбительно даже думать об этом. И что за отвратительное явление — воровство!

— Ящик украл, скорее всего, тот туземец, которого мы встретили. Только местный мог в такой час уверенно бродить в темноте по поселку. Круг поиска ясен, — после недолгого раздумья сказала я.

— Да, это не залетный. Наверное, я его не вырубил.

— Если даже найдем героя, отобрать у него содержимое все равно не сможем, — предположил Алексей.

— Изъять добычу будет трудно, — согласился Илья. — Чтобы найти похитителя и наше добро, есть единственная возможность.

Мы с надеждой воззрились на него.

— Обратиться к местному авторитету.

— Что это даст?

— Он по своим каналам выявит его. Придется отстегнуть долю, какую он запросит.

— Можем и всего лишиться. Вряд ли авторитеты считаются с дилетантами.

— Да, поможет, а потом оберет по всем правилам воровского жанра, — согласился Алексей.

— Есть, конечно, риск, что нас кинут, но других идей у меня нет.

— Почему же, есть предложение, — сказала я.

— Что ты имеешь в виду?

— Надо подогреть интерес авторитета.

Компаньоны уставились на меня, ожидая услышать очередной план стратега. Я скромно смотрела на них:

— Если авторитет нас кинет, он получит лишь небольшую часть того, что получит, работая вместе с нами.

— Ты имеешь в виду остальных?

— Конечно.

— Молодец. Я знаю одного человека. Сам он бобик, но может свести с полканом, с нужным человеком.

На встречу с авторитетом должны были пойти Илья и Алексей. Через день Илья нашел нужного человека и уломал его забить «стрелку» с паханом.

***

В предместьях крупных городов во все времена существовали странные забегаловки, в которых собирается простой и грубый люд самого разного толка, жаждущий развлечься и напиться, убить время или собеседника, если попадется под хмельную руку. В таких заведениях мебель так же проста, грязна и грубо сработана, как и те, кто восседает на ней. Каждый пахан выбирает для себя подобное место, создавая нечто, похожее на воровской штаб. Это позже, в демократические времена криминальные вожди поменяют затрапезные заведения на офисы в самых фешенебельных отелях, управляя оттуда отрядами пехоты и подручных. В таких притонах традиционно можно найти воровскую помощь и поддержку, если явитесь от братвы. Но не только это. В таких местах-малинах сидят паханы — стратеги криминала, которые озабочены и сегодняшним днем, и перспективой сообщества. Найти молодых, способных, послушных — их задача. Может быть, даже не столько ради процветания сообщества, а ради своей обеспеченной старости. Чем сильнее и талантливее преемники, тем больше надежд на спокойную старость. Пенсией их не обеспечивают. Потому воры внимательно присматриваются к потенциальному пополнению.

Утро. В трактире, традиционном месте встреч наводчиков, скупщиков краденого и прочих аборигенов криминального жанра, еще пусто. Солнце высвечивает сквозь грязные стекла серые скатерки на столиках. В небольшой комнате позади стойки сидит Иван Матвеевич Злобин, ветеран криминала, солидный, уважаемый вор по кличке Интервент. Крепкий и жилистый, с длинными руками, с недобрыми, по-иезуитски въедливыми и умными глазами, скрывающимися под громадным выпуклым лбом. От подобного человека можно ждать чего-то особенного и необыкновенного, хотя он нетороплив и осторожен, из тех, кто никогда в лоб не начинает, а поведет речь о второстепенном, пробуя характер собеседника. Ради осмысленной цели он мог пренебречь опасностью, сделать все, чтобы найти путь, пожертвовать многим, в том числе и жизнью. Не обязательно своей. Как большинство самобытных людей сильного характера, он был невысокого мнения о среде, в которую попал. Однако в криминале надо обладать злобой и презрением к человеческой жизни, в том числе и к собственной, чтобы завоевать право на лидерство. Со временем вырабатывается привычка к смертельной опасности, и это накладывает отпечаток на внешность и характер.

Ум помогал Интервенту балансировать на грани между стереотипным портретом «засиженной» личности, у которой татуировки нет разве что на ногтях, и более поздней формацией авторитетов, хорошо «прикинутых», с телохранителями и адвокатами, на роскошных лимузинах, с квартирами и дачами. К этому он придет, но позже.

Таким мы встретили Интервента здесь, в грязной забегаловке, которая для него служила кабинетом, штабом, логовом. Вот уже несколько месяцев, после того как вышел из заключения, откинулся — в зековской терминологии, он не занимался делами, раздумывая, чему посвятить свой уходящий возраст и талант. Возраст сказывался, хотя Интервенту было всего лишь под пятьдесят. Сказывался усталостью от пережитого, от риска, который становится постоянной составляющей жизни. В молодости риск привлекает, но с годами наваливается невыносимым грузом. Несколько сидок и большая часть жизни на нарах заставляли задуматься. Ох, как не хотелось вновь оказаться в неволе. Донимали невеселые мысли, одиночество, сомнения — неизменные спутники криминального деятеля. Если рисковать, и вновь не повезет, думал он, то по выходе уже старость, грязь жизни, если еще жизнь остается, жизнь без надежд, без улыбки, без зубов. Старость, как гнилой подвал: ни свежего воздуха, ни воды, ни золотой рыбки, о которых мечтаешь в тюрьме, как о солнечном свете. Чему он мог себя посвятить? Идей новых не было, и он продолжал раздумывать, считая, что воровскими делами по мелочи, вроде краж и грабежей на курортах и поездах, он всегда сможет заняться.  Но это скучно, примитивно, без перспектив. Нужно новое крупное дело, но дело надежное.

Он стал осторожнее, чем всегда, в выборе пути. Наблюдая за происходящим в стране, думал и анализировал. Видел деформацию криминального сообщества в сторону власти, понимал возможность более глубоких процессов, в частности, усиление криминала за счет слияния с властью. Многое оставалось непонятным в развитии событий. И ощущая это, он стремился заглянуть как можно дальше вперед. Пока вызревали идеи, Интервент занимался натаскиванием новичков. Ответственность за смену воровских поколений, за подготовку профессионалов лежит на лидерах преступного мира, профессорах воровского жанра. Между делом он обдумывал возможность совершения так называемых беззаявочных краж, жертвы которых, обладающие легкими деньгами, испытывают страх перед правоохранительными органами. Такие «пакуются», то есть накапливают драгоценности, валюту, золото, и никогда не посмеют обратиться в милицию за помощью и защитой. Но как получить надежную информацию о владельцах этих бабок.

В комнату проскользнул Сыч, и Интервент поднял на него глаза. Сколь сильна была власть этого человека, говорила почтительно согнутая спина Сыча. Несмотря на некоторый интеллект, во встрече с паханом он был всего лишь подручным, который выполнит вмиг любое поручение своего повелителя. Исполнительность в этой среде выше, чем во власти, потому криминал и процветает. Выполняя просьбу Ильи, Сыч пришел к пахану.

Интервента заинтересовал рассказ об энергичных и деятельных подростках. Может, это как раз тот случай, которого он ждал? Он скрыл тяжелым взглядом, отличающим рецидивиста, бродившие в голове мысли. Помедлив (подручного необходимо держать на дистанции), сказал:

— Пусть придут.

Ум и решительность помогали Интервенту принимать решения, определять цель, ориентироваться в ситуации и подбирать помощников. Воровской интеллект не признает мелочности, глупости, серости, в отличие от чиновной среды, в которой вышестоящие, избегая конкуренции и подсидок, ценят в исполнителях посредственность. Ущербный человек в криминале неприемлем более чем на государственной службе. Интервент еще не представлял сути грядущего дела, да и будет ли дело, но чувствовал нюхом бывалого человека возбуждающий запах крупняка. Своим решением он необыкновенно порадовал Сыча. Угодил! Но угодил он не только авторитету.

Здесь, в этой хазе давно подъедался, как бы в услужении, человечек по кличке Минога. Нищий, горький, одинокий, он, работая, по существу, только за харчи, помогал содержателю забегаловки. Его фигурка, мелкая и незначительная, всегда казалась расслабленной, пропускающей все мимо ушей. Взор отсутствующий, как будто  направлен внутрь. Старый слуховой аппарат, с помощью которого он мог вполне прилично вести беседу, исправно служил отвлекающим штрихом к его портрету. Без него он ничего не слышал, как казалось. Но это только казалось. В слуховой аппарат было встроено записывающее устройство. Острый взор профессионала мог распознать, как его неказистая фигурка напряжена, собрана, сконцентрирована, нацелена на объект, когда таковой оказывался в поле зрения: ничто не отвлечет, не помешает, не собьет. Он работал, как профессионал: что бы ни случилось — настроен на прием информации. Это был лучший сексот ментовки, который на протяжении многих лет исправно поставлял информацию. Сначала попросту подслушивая, поскольку на глухого старикашку никто не обращал внимания, особенно, если он был без аппарата, потом, пользуясь усовершенствованной системой, стал записывать важные фрагменты бесед урок. В милицейском архиве хранилась целая летопись, составленная из доносов секретного сотрудника, некоторые в одну строку, но величайшей важности, другие — на многих листах, исписанных старческим убористым почерком, содержащие самые точные сведения.

Что движет подобными людьми, чем они руководствуются, закладывая, стуча, занимаясь доносительством? Только этот тайный и грязный инстинкт увлекает их, искаженная психика устремлена только к одному — к доносу: прослышать, пронюхать, разузнать, а затем настучать и, в итоге, уничтожить. В этом величайшее наслаждение! Их не интересуют цели, которым они служат, они могут служить кому угодно, они могут прозябать в нищете и убожестве многие годы, а то и всю жизнь, лишь бы познать счастливую радость всесилия.

Вот и Минога жил своей страстью, наслаждаясь тайной властью, скрытым превосходством над окружающими. В этом проявлялся весь его талант, весь интерес к жизни, вся ее радость. В доносительстве есть особая сладость, ощущение власти, пусть неявной, но это чувство пьянит. Донести на человека, извести ближнего — наслаждение, сравнимое разве что с любовными утехами.

Благодаря его стараниям, информация о предстоящей встрече цивильных пацанов с криминальным авторитетом попала по назначению. Далее простая логика и здравый смысл подсказали милицейским необходимость проследить действия ребят, тем более что один из них мелькал уже на периферии внимания правоохранительных органов. Больше никакой информации не было, но их судьба была предрешена.

 

***

Интервент, осторожный, как зверь, важные встречи не назначал в людных местах, справедливо опасаясь утечки информации. Любимое место пребывания — загородный дом. Здесь он и принял молодых гостей. Сыч, который привел пацанов, удалился с подобающей скромностью: услужливый, молчаливый и сосредоточенный. Интервент встретил гостей прохладно, предложил сесть несколько поодаль от себя. В криминале считается верхом неприличия задавать вопросы, потому он сидел молча, оценивая, оглядывая: неленивы, умны, без признаков робости. Это хорошо.

Илья и Алексей тоже изучали нового знакомого: сильный и опасный, — понял Алексей, но был спокоен; Илья тщетно старался скрыть волнение под маской безразличия — молодой вор впервые встретился с паханом. Как заранее договорились, разговор начал Алексей:

— Будьте добры выслушать меня. То, что я сообщу, очень важно для нас, и мы надеемся на вашу помощь и участие.

Авторитет не дал ему продолжить, его губы искривились в иезуитской усмешке, но глаза остались прежними — твердыми и пытливыми:

— Где это ты добро разглядел своими глазками, когда все вокруг в грязи увязло? Кругом смердит, разве не чувствуешь?

Алексей вздохнул, не зная продолжения. Интервент, глядя на подростка, — редко кто выносил его волчий взгляд — сказал:

— Давай попроще, без дипломатии.

Когда тот закончил рассказ, понял, что не зря теряет время и, помолчав, спросил, нагнетая, как и следует в криминальном диалоге, напряжение:

— Надеюсь, ты не хитришь со мной?

Но Алексей, будто не заметив угрозы в голосе, скрыв улыбку, смотрел абсолютно невинными глазами:

— Что вы, не знаю даже слова такого.

Не сказал бы, что собеседник улыбнулся, он никогда не улыбался, но мышцы вокруг рта дрогнули. Он покосился на подростка, видимо, соображая: «Держится хорошо, уверенно. Такие манеры только в хороших семьях приобретают. Но неужели может шутить в моем присутствии? Значит, не лукавит и не приукрашивает, как барыга, желая сбыть залежалый товар». Уверенность подростка понравилась криминальному волку. Пока тот рассказывал, ему вспомнилось дело отца этого паренька. После процесса тот стал известной личностью. «Помочь его потомкам необходимо. Тем более что разрешить эту проблему не сложно. Главное в другом — есть шара опустить быков. Надежно и почти безопасно».

Готовясь к этой встрече, Интервент изначально наметил план действий. Но, пока слушал пацана, намерения его менялись. Решил обстоятельно обдумать ситуацию. Он не сомневался, что сумеет найти похитителя. Важнее обмозговать, как воспользоваться подвернувшимся случаем. Вот, видимо, долгожданный разворот, которого он ждал все последнее время. То, о чем мечтал, само идет в руки. Сначала выгрести башли, а потом выйти на теневиков и подмять под себя. Он уловил возможность взять всю структуру Ильина-старшего, которая осталась, скорее всего, без контроля. Какие перспективы скрываются за этим делом! Если оценить, к чему бредет страна, самое время ввязываться в подобные игры.

Интервент забыл даже о присутствии собеседников, удовлетворенно потирая ладони. Алексей видел, что его рассказ задел пахана, и, наблюдая за ним, догадывался, примерно, о чем тот думает.

Взглянув на парней, Интервент нахмурился, поняв допущенную оплошность в присутствии малолеток. Для авторитетного вора проявить свои чувства неприемлемо. Потому заключил беседу коротко:

— Приходите через неделю, втроем. Я обдумаю и разузнаю все.

Интервент был удовлетворен встречей. Помимо главного, он увидел возможность расширить свое окружение за счет привлечения умных и развитых пацанов. И вербовать не надо. Сами пришли. Илью он тоже оценил, хотя тот почти не принимал участия в разговоре.

Вор должен быть человеком активным, деятельным. Находчивость — одна из главных черт, качество, которое необходимо для выживания. Но лишь характер делает из рядового вора авторитетного; сильные, волевые, с хорошим организаторским даром, умело влияющие на других, и, самое главное, способные взять ответственность на себя. Без этого качества ни один лидер не состоится, в него не поверят, за ним не пойдут. Жесткая среда обитания закрепляет и усиливает эти черты. Потому вожак, чтобы спастись или спасти дело, не колеблясь, отдаст своих «шестерок». Или, наоборот, если этим закрепляется его авторитет, все сделает, чтобы выручить и не отдать помощников. В этом тоже сила лидера. Взял нож — бей. Это — правило воровского толковища.

 

***

Илью уже знали по его воровским деяниям и арестовали мгновенно и тихо. Нас пока не тронули. Решили понаблюдать. Неделю спустя я и Алексей встретились с Интервентом. Филер, приставленный к нам, пришел за нами на место встречи. Мы этого не знали.

Маленькая девичья ручка так тепло пожала заскорузлую воровскую лапу, такая улыбка скользнула по губкам, что Интервенту показалось светлее в комнате. В его ястребиной душе возникло небывалое и новое чувство. Мало кто устоит перед главным женским свойством — обаянием. Собрал брови в пучок, усадил нас, как и в прошлый раз, в отдалении, смотрел из-под опущенных век некоторое время, дивясь и радуясь красоте, очевидному уму молодых людей. Его, бывалого уголовника, который, не задумываясь, уничтожал противника, привлекал взгляд юной девушки.

Я пыталась понять человека, сидящего напротив. Подобно художнику, который старается отыскать в натуре какую-нибудь выразительную мелочь, воплощающую в себе характер героя, я вглядывалась в его лицо, пыталась распознать его особенности. Что же видела?

За силой и  характером просматривалась сломанная жизнью судьба не самого плохого человека. Если сравнить его с Кирюшкиным или Борисом, он наверняка превзошел бы их душевными качествами. Но они — добропорядочные члены общества, а этот — одинокий и жестокий волк. Вот то, что я увидела и поняла в нем с первого взгляда. Может быть, ошибалась?

Интервент не спросил, почему с нами нет третьего. Сами должны сказать, хотя уже знал об аресте. Начал свой странный монолог:

— Я вор, но о вашем отце слышал, — помолчал. — Не во всякой игре тузы выигрывают. Сожалею, что это случилось с ним. Знаю, власть не оставляет вниманием тех, кого однажды пнула. Вам сейчас трудно. Я помогу вам.

— Мы за тем к вам и пришли. Но прежде хотели бы узнать, на каких условиях вы предлагаете нам помощь? — тихо сказала я, бросив взгляд на брата и глядя на хозяина лукаво-скромным взглядом.

Он не ожидал, что придется вести диалог с какой-то «биксой», видно было, как он наливается гневом: «еще условия выставляет!» Подавив себя, спросил:

— О каких условиях речь? — глянул на меня.

Но будто не заметив его недовольства, я продолжила:

— Нас не смущает ваше воровское происхождение, но мы хотели бы убедиться в вашей порядочности и искренности.

Он перебил меня:

— Тебя в школе учат говорить, что думаешь, или сама научилась?

Не отвечая ему, я закончила то, что хотела сказать:

— Если вы поможете нам с украденным сейфом, — это хорошо. Но нам нужна долговременная помощь и, самое главное, помощь сильного человека. Мы хотим предложить вам совместное дело, которое даст большие деньги.

Я видела, как мои слова обескуражили его, изменили, ощутила, как утих в нем полыхающий гнев. Интервент некоторое время молча рассматривал меня, изредка переводя взгляд на брата. Я, привыкнув уже тестировать людей, радовалась про себя, что в очередной раз теория сработала, причем, с таким трудным объектом, как этот рецидивист. Интервент, видимо, в свою очередь утвердился в мысли, что мы не простые рекруты воровского клана, бессловесные шестерки и покорные исполнители: перед ним мыслящие люди, которые, возможно, кардинально повлияют и на его судьбу. Помолчал, обдумывая мелькнувшую мысль. Если сказал слово, то от него уже не отойдешь. Это тоже закон криминала. За «базар» надо отвечать. Потому каждое решение, прежде чем его озвучить, продумывается, прокачиваются варианты, просчитывается риск и выгода. С задержкой Интервент заговорил:

— С сейфом мне уже почти все ясно, и, возможно, вскоре я найду похитителя. Изъять товар смогу. Это говорит вам что-нибудь о моих возможностях и силе, — кривовато усмехнулся он. Его, известного авторитета, которого знают и уважают в криминальном мире, во всех тюрьмах и зонах, тестируют подростки! Не дожидаясь ответа, чтобы уж совсем не выглядеть человеком, ожидающим услышать мнение о себе, он сразу продолжил свою речь. — Стараться доказать вам что-то — смешно и нелепо. Потому, не навязываясь, предлагаю помощь.

— Мы не отказываемся от вашей помощи, и даже рады тому, что к вам пришли. Но убедиться в вашей надежности мы должны. Ты согласен со мной, Алеша?

Тот, хотя и был уже почти уверен в человеческих качествах Интервента, все же кивнул головой.

— Хорошо, — продолжил диалог Интервент, — о другом деле можем поговорить после того, как разберемся с сейфом.

— Нет, что вы, — опять вступила я, — мы сегодня же хотели бы обсудить все с вами. Для нас это, возможно, важнее, чем возвращение сейфа. К тому же, мы ничем не рискуем.

Я опять лукаво посмотрела на него:

— Без нас, без информации, которой мы обладаем, вам все равно не разрешить проблем.

— Ладно, рассказывай, — усмехнулся вор.

И я изложила план. Разговор длился долго, я рассказала все о компаньонах отца. В конце беседы Интервент вынужден был сказать:

— То, что вы мне рассказали, в наших кругах стоит дорого. Это план операций. Разработкой его у нас занимается стратег воровского дела, получающий свою долю, и немалую. Вашу наколку реализуем успешно, если все правильно организуем. За это отвечаю уже я.

— Что такое «заколка», — скрывая усмешку, наивно посмотрела на него я, будто не поняв.

Интервент услышал в этом вопросе косвенный упрек в том, что он использует воровской жаргон в общении с подростками. Не ответил, но видимо принял что-то к сведению.

— Вы больше воровством заниматься не будете, это не для вас, но получите от этих дел не меньше того, что вам причитается. Обижать не буду, не волнуйтесь.

— Мы не волнуемся, — ответила я, — мы вам поверили. Несмотря на его безразличный вид, почувствовала удовлетворение вора от этих слов.

— У нас к вам есть просьба, — вступил в беседу Алексей. — Нашего друга, вы его знаете, он должен был сегодня тоже быть здесь, арестовали. Не могли бы вы помочь ему?

Интервент ждал, что подростки обратятся к нему с этим. Еще одна возможность укрепить свой авторитет в их глазах. Лидер испытывает глубочайшее удовлетворение, если может продемонстрировать перед окружающими свой ум, возможности, воровское благородство. Для него это так же важно, как дышать.

— Я сделаю, что смогу. Обижать и притеснять его не будут, как поступают с новичками. Разузнаю, куда следаки копают, а дальше решим, — закончил он.

— Спасибо вам, — воскликнул Алексей. Он болезненно переживал потерю верного друга.

Дело, которое предстояло поднять, взволновало Интервента. Но не только потому, что оно сулило деньги. Он убедился, что проблема, которая по воле этих подростков попала ему для решения, может иметь большое продолжение. Захват заглохшего производства — вот идея, которая ему приглянулась. Он еще не знал, что и меня заботит реставрация дела.

***

Потрясение от утраты капитала было настолько сильным, что нашего шибера-снабженца чуть не хватил удар. Он несколько дней болел, ни с кем не желая говорить. Единственная мысль билась в его скупом мозгу: я жил просто, ничего не крал. Я брал то, что мог получить в результате своих знаний, но подлый вор одним махом раздел меня до нитки. Страдалец наполнял до краев массивный антикварный стопарек, еще петровских времен, кидал в рот жидкость, не ощущая ее вкуса и горечи. Горечь утраты была многократно выше. Бегал по комнате, не замечая столь дорогих сердцу вещей, бросался на софу, погружаясь в свою безутешность, в тщетные попытки найти решение неразрешимой задачи.

Он в своей жизни всегда руководствовался кодексом деляги: «главное — деньги, честность — донкихотство». Но в приложении к себе каждый требует честности, забывая отдавать то же другим. Деньги — превыше всего. Он не жил ради дела, в отличие от других теневиков, его страстью, его мечтой, целью и единственной любовью стали деньги, жил ради денег и не мог уже без них. Потому, возможно, не принимал своего бывшего шефа Ильина, для которого главным было дело. Потому, видимо, чувствуя свою ущербность, предал его.

Он всегда двигался в кильватере. Не ощущая опасности, с которой постоянно сталкивается лидер, не видя его проблем, считал, что и сам равен ему, что он не позади, не за спиной лидера Ильина, а рядом с ним, такой же способный, активный, дальновидный. Он воспитал в себе, точнее, сохранил и развил беспринципность и подлость, считая возможным применять их к тем людям, которые были полезны и преданны, но считал себя человеком, безусловно, честным. Сейчас он был разбит, растерян, взбешен, готов уничтожить тех, кто оскорбил своим вмешательством его фетиш, разбил цель жизни, похитил, в конце концов, его спокойствие и капитал. Что предпринять? Как вернуть? К кому обратиться за помощью? Кружилась его снабженческая голова в поисках решения.

Не ищи безвозмездных услуг — их нет. Это он признавал и хотел только найти того, кому мог бы оплатить услугу. К ментам идти невозможно, заметут, вытряхнут все, что еще оставалось, отобьют навек возможность заниматься делом. А там решетка, колючая проволока, лесоповал… Бррр!..

И он принял решение. Что еще остается? Нужно найти авторитетного вора и обратиться к нему за помощью. Отдам, если поможет, четверть, нет — треть, в крайнем случае, — половину, лишь бы вернуть хотя бы часть. Уж очень велика сумма. Возвращение даже половины значительно успокоило бы. Он впервые в жизни принял самостоятельное решение. И ободрился, сел прямо, сделал гримасу, что твой дуче. Взволнованное мокрогубое лицо деятеля снабжения несколько успокоилось, когда он пришел, как ему казалось, к спасительному решению. Надо же! Он смог принять его!

Но будут ли готовы воры отдать «честному» шиберу то, что найдут? Воры не любят скупых барыг. Разводка — самая доходная операция криминала, которая использовалась для выбивания денег из доверчивых и слабых коммерсантов девяностых годов, времен начала рыночной экономики. В середине восьмидесятых этот вид промысла только становился на ноги. Здесь криминал намного отстал от государства, которое «разводило» весь свой народ, ввергая в нищету, «разводило», если удавалось, и деятелей теневого бизнеса. Иначе говоря, становление бандитского промысла началось еще в советское время, им занимались «государевы люди», и криминал лишь повторил действия власти вследствие ее слабости или разделяя с нею зоны влияния.

Снабженец не был в деле Ильина центровой фигурой. Потому и контактов в уголовной среде не имел. Однако нашел к кому обратиться. Воры не любят грабителей и убийц, поскольку их деятельность чрезмерно возбуждает общественное мнение. Воры предпочитают тишину и тихие действия. Когда авторитет по кличке Гетман узнал о том, сколько было похищено у этого толстяка, судьба его была решена. Разводка — и ничего больше. Захоронил под приспущенными веками железо взгляда, холодно оглядел клиента: лысая голова с узкими глазками, с остатком кудрей на жирном затылке.

— Я займусь этим делом, — коротко бросил он. — Закуркованный товар найти трудно. С тебя на расходы причитается…

— Нельзя ли в счет будущих дивидендов? — попытался улыбнуться клиент, заискивающе глядя на собеседника красными глазками на опухшем лице.

Тот едва качнул головой в знак отрицания и, криво усмехнувшись, заверил:

— Эту сумму я вычту из своей доли, когда найду похитителя.

Владимир Львович в летальной тоске попытался исправить ситуацию и потянулся к карману, где лежала заранее приготовленная сумма. Робко вытащил конвертик. Увидев это движение и тощенькое содержимое таинственного груза, вор сказал с княжеским презрением:

— Ты, шибер, видимо, ошибся.

Глаза его замораживали клиента — обидел мизерностью подачки. И он назвал сумму, услышав которую, наш герой сразу пожалел, что появился здесь.

— Но у меня нет сейчас таких денег, — пискнул незадачливый снабженец.

— Что ж ты меня от дел отрываешь, лайдак пшеклентый, пся крев! — сказал Гетман с холодным бешенством и так ворохнул глазами, что просителя будто обмороком кинуло в сторону.

— Хорошо, хорошо, — заторопился он, — завтра я буду у вас…

***

Пути поиска Интервента и Гетмана, авторитетов, к которым обратились конкурирующие стороны этой криминальной истории, естественно, пересеклись. Информация в криминальном мире, так же как и во властной среде, ходит по одним каналам, закрытым для непосвященных. Иногда просачивается в сторону, вверх, вниз. Так и в этом случае, осведомители стукнули ментам о происшествии. Сопоставление сведений с информацией от Миноги заставило задуматься милицейские головы. Проявился их интенсивный интерес. Официально никакого дела не было, потому развернулась закулисная схватка между милицейскими и криминальными силами. Как правило, авторитеты не вступают в противоречие с милицейскими, уступая их государственной мощи. Однако милицейский беспредел мог вызвать беспредел криминальный, напрямую давить никто не мог, да и не хотел. Дело оказалось очень скользким  и воздушным, то есть денежным; появилась возможность восстановить баснословную кормушку, показался какой-то кончик в деле, связанном с Ильиным, принципы которого вошли в противоречие с гибкой моралью власть имущих. За этот кончик можно вытащить всю информацию и, возможно, восстановить утерянную структуру. Было получено благословение с самого высокого уровня на достижение результата любыми средствами. Менты копали, стремительно расширяя зону поиска. Не логическая цепочка, скорее, частый невод сил правопорядка зацепил своим краем подростков. Судьба маленькой шайки была решена. Нас заподозрили в соучастии, но не могли представить в роли главных исполнителей. Подозрения были, доказательств — нет. Но это не требовалось. Нас взяли. Так еще раз изменилась судьба подростков, принадлежавших в прошлом к элите.

Тюрьма! Российские тюрьмы сохранились еще со времен Екатерины. Сегодняшние уголовники могут гордиться пребыванием в тех же камерах, что Пугачев. Российская тюрьма — классика, образец, мощнейший инструмент подавления. Ягода, Ежов, Берия, все их последователи лишь добавляли сюда еще больше мрака и ненависти. Сумрачный тюремный мир не знает жалости: здесь царят изначальные инстинкты. Деликатность, мягкость, услужливость — все эти свойства воспринимаются как нечто ущербное, как постыдный признак слабости. А слабым быть нельзя! Сила и насилие являются главным инструментом установления истины для правоохранительных органов. Сила и насилие являются главным критерием выживания в этой среде. Для того чтобы уцелеть и выстоять, надо драться за жизнь, завоевывать право на нее.

Нас для устрашения поместили в камеры к уголовникам: странный симбиоз милицейских и криминала. Предупредили, чтобы не очень жестоко, но привели в должное состояние. Цель — необходимые сведения. Однако в уголовниках человеческие чувства иногда принимают странные формы. Воровской авторитет в камере, получив маляву от Интервента, взял брата под свою опеку. Хотя Алексею и пришлось вкусить в полной мере прописку, познакомиться с «хитрым соседом», сыграть до беспамятства в игру «посчитай звезды», но это был скромный опыт по сравнению с тем, что пришлось испытать мне.

 

***

Строгая, неопределенных лет и какая-то серая женщина-конвоир шла молча. Молчали и камеры с безликими заключенными. Только шаги и грохот запоров били по нервам, угнетая подавленную психику. Мы спускались вниз в мрачные застенки. Долго шли по коридорам с металлическими дверями и решетками. Сердце сжималось от страха. Отворилась очередная металлическая решетка, и мы снова вышли на лестницу. Теперь поднимались вверх. Я поняла: вели через мрачные подземелья, чтобы напугать! Такая прогулка как раз годится, чтобы подготовить человека к допросу. Даже решительный, готовый упорно лгать профессионал может стать жалким заикой, пройдя с конвоиром по немым коридорам подземной тюрьмы.

Вышли в светлую часть казематов. Постучавшись, конвоир ввела меня в камеру со столом и двумя стульями. Здесь сидел, как я догадалась, следователь. Этот следственный волк служил системе исполнительно, не задумываясь, точнее, не обращая внимания на тонкости и нюансы. Ему безразлично было, с каким материалом работать: новичок или рецидивист-уголовник. Он должен был копать, добывать признания и информацию, и он усвоил все методы и приемы для достижения цели. Главное — результат, а достижение — дело техники. Он выполнял задание искренне, оперативно, профессионально, но всегда готов вильнуть налево, если нет угрозы ни ему лично, ни карьере. Микроскопическая честь и исполнение долга такими дозами, которые гарантируют продвижение по службе. Этим он мало отличался от других коллег: стандартных, гибких, проверенных.

Следователь несколько минут молчал, пытаясь создать соответствующее настроение в подследственной, листал бумаги на столе, изредка бросая на меня суровые взгляды, в которых все же сквозила заинтересованность. Красота, особенно во мраке человеческих судеб, как живой огонек, освещает душу или, наоборот, навевает грязные мысли, приносит радость или заставляет думать, как ее украсть, пользуясь беззащитностью и правом силы. Этот служитель Фемиды не страдал благородством, ему оно было незнакомо. Он не думал о трудной судьбе подследственной, он строил планы, как можно было бы использовать ее прекрасное тело.

С помощью нескольких вопросов определив уровень интеллекта, внезапно спросил, видимо, пытаясь огорошить:

— Что вы знаете об ограблении?

Я уставилась в потолок, сказала:

— По-видимому, это насильственное присвоение собственности.

Следователь чуть скривился:

— Что вам известно об ограблении дома вашего знакомого, гражданина Кирюшкина Владимира Львовича?

— Сейчас все стараются держаться от нас подальше, в том числе и он…

Девушке, начинающей жизнь, невозможно выиграть у профессионала интеллектуальное состязание, каковым является допрос. Но я так запиналась, когда надо, увиливала от ответов на опасные вопросы, так теребила платье, отвечая абсолютно искренне, когда это было возможно, что следователь не смог сломить мой характер, хотя и понял игру. Зафиксировал все ответы. Не знаю, смог ли он, поглощенный собственной гениальностью, которую старательно демонстрировал красивой девушке, отличить, где я говорю правду, а где лукавлю. Надеясь получить хоть какой-либо намек, обрывок сведений о сокровищах и документах, он, умудренный жизнью следственный волк, не мог даже подумать, что вся информация, интересующая его, у меня. Я не собиралась делиться ею.

— Ну, что ж, помочь нам вы не хотите, придется отправить в камеру, как мне это ни неприятно, — резко сказал он.

 

***

В тюремных условиях активные лесбиянки — олицетворение силы. Они суровы и агрессивны, стараются имитировать мужские повадки, интонацию, одежду, держат в страхе своих любовниц — безмолвных и забитых “ковырялок”. Монахиня, внешне даже привлекательная баба, авторитет камеры, в которую попала я, получила свою кликуху за чрезвычайную страсть к сексуальным утехам. Она сразу взяла меня под свою опеку. Она не была авторитетом в криминальном мире, но жестокий характер, который выдавало нахальное, с тяжелым взглядом лицо, вел ее к высокому воровскому титулу. Женщина в криминальной среде теряет многое, и чувство сострадания практически атрофируется. Монахине доброта, сочувствие, любовь попросту были незнакомы. Тем более сейчас, когда она была озлоблена недавним провалом и заключением.

Положив глаз на юность и красоту, эта растлительница решила подогнать под себя перспективную девочку, сделать меня своей наложницей и подручной на всю жизнь. «Красота — лучшее средство отвлечения в нашем деле», — думала она. Считая, что секс привяжет наиболее сильно, прогнала свою прежнюю пассию, толстую и недалекую мошенницу. Усадила меня на массивную ляжку. Не дожидаясь ночи, под пристальными и жадными взорами остальных обитательниц камеры принялась ласкать, входя во вкус и требуя ответных ласк. Шокированная даже своим пребыванием здесь, безвольно-покорная, я все же возмутилась. Ни слова не говоря, Монахиня взяла меня за волосы и с силой стукнула головой о стену. Когда я очнулась, услышала хриплый смех:

— Ты, долбежка сопливая, если не будешь делать, что я хочу, получишь вот это, — она поднесла острый заточенный стержень к моему лицу, — твои щечки распишу и проткну один глаз. Будешь кривой на всю жизнь.

Для придания словам большей убедительности Монахиня неглубоко ткнула меня в бедро, наслаждаясь ужасом и болью жертвы. Мне пришлось покорно исполнять прихоти жестокой бабы, удовлетворяя ее бесконечные вагинальные потребности. Выбора не было: отдавая себя, дать возможность излить избыток чувств, иначе приходилось испытывать физические муки, на которые Монахиня была столь же способна, как и на секс. Она была ненасытна. Часто находясь под марафетом, обладая обостренной сексуальной чувствительностью, хотела ласк, поцелуев, хотела постоянно соприкасаться с телом партнерши. Дни и ночи казались бесконечными. Сексуальное насилие со стороны Монахини перемежались допросами следователя.

Жизнь разбивает иллюзии напрочь, унося их осколки и оставляя грязь и разочарование. Тюрьма, эта грязная, вонючая яма, каземат для изоляции зла и порока — самая жестокая кара преступнику. Опыт благополучного человека в корне отличается от того, чем приходится довольствоваться в несчастье. Если раньше жизнь со мной заигрывала и ласкала, то сейчас висела, как камень на шее утопленника, и впереди — ничего, кроме бездарного, гнилого, криминального существования. От пребывания здесь, от голода, страха, насилия психика человека надламывается, он превращается в безвольное, покорное существо, готовое возвести на себя напраслину, сознаться в чем угодно, лишь бы избавиться от пыток, не только физических, но и нравственных. Наступает тяжелая истерия, истерическая анальгезия, или утрата личностных, психических, даже болевых ощущений. Я была на грани срыва, мне ничто уже не было нужно: ни будущее, ни жизнь, ни цели, к которым стремилась. Пребывания здесь хватило, чтобы романтические мотивы навсегда ушли из головы. Окунувшись в воровскую среду, познав грубое насилие тюремной коблы, я во многом изменила свою философию и взгляды. Считается, что страдание делает человека лучше. Я стала другой: мрачная, замкнутая, потерявшая себя.

Иногда во мраке мелькнет свет. Устои человеческого общества подпираются корыстолюбием, страхом и продажностью. Следователь, видимо, под влиянием Интервента или, точнее, его денег, по согласованию с начальством, решил ограничить мои муки. В этот раз он был таким же, как всегда, но в нем не было показной холодности, служебной отстраненности.

— Ты, конечно, хочешь выйти отсюда? Я могу это устроить, — вздохнул утомленно. Замаялся, сидя на своем стуле.

Я безо всякой надежды подняла голову.

— Но у меня есть условие…

Условие — сотрудничество с ним. Я должна была стать стукачом, осведомителем, поставляя ему информацию о своем криминальном окружении, особенно об Интервенте. Когда следователь говорил об этом, я была готова на все, лишь бы вырваться из страшных тюремных объятий.

— Ну, так что?..

— Я согласна, — ответила и увидела радость в нем.

Мужчина уже строил планы на будущее, истекая вожделением. Ранее он скрывал намерения, поскольку карьерой дорожил больше, чем возможностью развлечься. Сейчас я выходила из-под его следственной опеки, можно было перейти к неофициальным отношениям. Он уже мысленно видел свои интимные встречи с агентом на секретной квартире. Сидя перед ним, я ощущала его половую истому. Мне было все равно, неоднократно изнасилованная, измученная морально и физически, я, казалось, навек потеряла не только возможность радоваться, наслаждаться, любить, но и ощущать свободу. Я не отвечала на его якобы сердечные улыбки и поощрительные похлопывания. Не слушая тину слов, не глядя в фальшивые глаза, на косой, в перхоти пробор, я подписала обязательство.

 

***

Свобода! Чистый воздух, который сам вливается в легкие. Но и это не в радость. Выйдя из ворот тюрьмы, я, не поднимая глаз, подавленная собственным ничтожеством, шла пешком. Казалось, что все вокруг разглядывают меня, догадываясь, откуда я иду. Так плелась до Невы. Остановившись на середине моста, приникла к холоду чугунных перил. Испытывая гнетущее и страшное желание распрощаться с этой жизнью,  долго смотрела вниз, собираясь с духом. Тому, кто живет в этой стране, требуется сильный характер, чтобы сносить все испытания и надругательства над душой и телом. Но еще более сильный характер нужен, оказывается, чтобы прекратить жизнь. Я плакала беззащитными, одинокими слезами, вспоминая отвратительное грязное тело, не менее грязные слова Монахини. Удрученная пережитым, в холодном отчаянии шептала про себя ругательства, которых наслушалась от тюремной коблы. Все в жизни и душе оказалось испачканным; все мои душевные силы, вся сущность улетучились; жизнь утратила всякий смысл. Я считала возможным делать все, что хотела, теперь чувствовала себя изломанной и отвергнутой, считала себя виновной за трагедию Алексея и Ильи. Далеко внизу, трупно синея,  вода вздувалась под напором ветра с залива. Казалось, что это само время бежит мимо, и в нем безмолвно отражается черная действительность. В моих силах остановить и время, и жизнь, — почти решилась я.

Но вдруг из туч выглянул малиновый край закатного солнца, что-то вдруг изменилось в душе, показалось, что осенний ветер продул меня насквозь, очищая от тюремного мрака и скверны жизни. Вновь возродилось желание смести мразь, которая вошла в душу, населила город, страну, мир. Это желание породило новые мысли: «Пусть в душе сегодня дико и горько, все испоганено и истоптано. Будут новые чувства…» 

Я продрогла. Люди проходили мимо, не замечая меня, и я перестала замечать людей, кишевших на улице. Куда мне было идти, одинокой, разбитой, грязной? Пришла к Интервенту. Как я понимала, это единственный человек, который не оттолкнет по выходе из тюремных застенков, не сморщится от грязи и запаха, исходящего от меня, поможет.

Встретил он меня внешне спокойно, только лицо стало простоватым от нахлынувших чувств. Человек редко вспоминает о своих скудных запасах доброты. Весь скрученный из тугих мускулов, скупой в словах и движениях, ничуть не побрезговав, обнял за голову, проговорил скрипучим голосом, отвернув повлажневшие глаза:

— Ничего, ничего, девочка…

Действие слов было мгновенно. Я подняла руки, спрятала лицо в них и расплакалась. Он, не отпуская меня, говорил:

— Давно ждал, знал, что должны выпустить. Ишь, затянули насколько. Иди, мойся, одежду новую принесут.

Уверенностью и силой веяло от него. И мне, несмотря на слезы, стало легче. Я почувствовала себя здесь, рядом с этим вором, просто и надежно, как будто исчез из жизни мрак пережитого. Все мы нуждаемся в опоре и защите: даже очень сильные и уверенные в себе люди иногда прерывают свой одинокий путь и, выбрав мгновение, когда никто не видит, становятся слабыми и простыми. Расслабившись, набирают новые силы, чтобы идти дальше в этом странном и чужом мире.

Когда примерно через час, наплакавшись в одиночестве и отмывшись, я появилась в гостиной, волоча за собой полы длинного халата хозяина, меня ждал полный комплект одежды. Я даже улыбнулась, увидев кружевные детали белья: каких мучений стоило неуклюжему верзиле с толстыми черепными костями провести эту простую операцию в дамском отделе универмага. Заметив улыбку, Интервент тоже хмыкнул:

— Характер все преодолеет.

Сидя за обильным столом напротив пахана, я слушала его.

— Собственный опыт ничто не заменит. Тяжелая доля, которая тебе досталась — тоже опыт. Воспринимай это только так.

Он подвинул ко мне отварную осетрину, положил ломоть на тарелку.

— В любой ситуации надо оставаться гордым: не бояться, не просить, не верить. Стараться не опускать глаз. Если выдержишь все удары, ты — человек.

— Я не выдержала. Чтобы вырваться, готова была на все, — опустила я лицо, потом посмотрела на него затравленным взглядом.

— Подписалась на стук? — спросил Интервент, нахмурившись.

— Да.

Интервент молчал, глядя на меня. Потом улыбнулся:

— Они знают, что ты в контакте со мной и заранее спланировали приставить ко мне, мудаки. Иного от них и не ожидал. Правильно сделала, что сказала.

Недолго подумав, продолжил:

— Жизнь твоя с этих пор еще более осложнилась. Придется играть трудную роль. Стучать должна, коль подписалась. Говорить им будешь то, что я тебе подготовлю. Ладно, покушай, детка, детали потом.

Помолчав некоторое время, Интервент улыбнулся:

— У меня для тебя есть приятная новость.

Я недоверчиво взглянула на него.

— Я говорил тебе о гордости. Но нищему невозможно быть гордым. Нашел ваши сокровища. Теперь ты богата. Более того, провернул все твои операции. Это твой вклад в дело. Большие деньги.

Я молчала, думала, потом сказала:

— Я теперь не хочу слышать о деньгах. В них зло: отец пропал из-за денег, мы с братом тоже оказались там же, где и он.

— Во-первых, отец твой работал не ради денег, а ради того, чтобы не зависеть ни от кого. Во-вторых, не говори о деньгах с презрением, — он усмехнулся. — Деньги стимулируют идеалы, на богатую даму мужики смотрят совсем иными глазами. На эти деньги вы получите образование, займете свое место в жизни. От денег многое зависит.

— Все равно… — начала я.

Но Интервент перебил:

— Бедному человеку трудно мстить, это могут позволить себе только люди со средствами…

Как ни странно, Интервент не жил по принципу: «добился сам, добей товарища», широко принятому в более поздние годы и в криминальной среде, но, особенно, в среде деловых людей, каковыми себя считало большинство. Он не стремился урезать права мои и Алексея, считая нас полноправными партнерами дела. Умные люди понимают дефективность идеи наживы.

Интервенту достаточно скоро удалось вычислить похитителя сейфа. Тот, почти безропотно, отдал украденные ценности, поскольку сам был обескуражен свалившимся на него богатством. Между собой криминальные собратья Интервент и Гетман договорились полюбовно:

— Барыга перенесет потерю?

— Конечно, пусть зарабатывает дальше.

— Надо иметь его в виду на будущее, чтобы подоить еще раз. Возьмешь эту обязанность на себя, — спросил Интервент Гетмана.

— Да, теперь это мой сазан. Сделаю для него отдельный садок, — усмехнулся тот.

На том и расстались. Интервент к этому времени готовил другие операции по моему плану. Дела надо делать быстро.

 

***

Чаще всего жизнь, разбиваясь на множество рукавов, как река в устье, ставит перед нами свой выбор. Пойдешь по иному пути и встретишь вероломную и лукавую ловушку, с отвращением видишь гнилое дно и понимаешь: либо надо что-то менять, либо совсем кончать. Но завтра вдруг оказываешься в полноводном, богатом русле — новые люди, новые идеи — жить хочется. Иллюзии молодости проходят, но остается разочарование и горький, безрадостный цинизм от соприкосновения с окружающим.

Все пережитое сформировало в моей психике изменчивую и неотвратимую силу, то, что психотерапевты называют анимус — твердое мужское начало. Эта сила перерождает человека, делает его хитрым, осторожным, беспощадным, помогает противодействовать злу, которое рвет человека, как патологоанатом, по всем правилам искусства, режет части живого тела, режет продуманно и профессионально. Я ощущала это зло и хотела не только воспринимать боль, но и противодействовать ему.

У меня была возможность следовать спокойным и благополучным, усеянным цветами путем красавицы, которой все вокруг поклоняются и восхищаются, добиваются любви и хотя бы взгляда. Свежее, сохранившее детскую чистоту глаз, тонкое, умное лицо. Что может быть привлекательнее? Кто не остановит взгляд на красивой девушке: старик — с грустью о былом, мужчина в расцвете — с надеждой, юнец — с робостью. Красота многое может; она изменяет судьбы и влияет на поступки. Она может убить или вдохновить. Красота не должна быть злой, но не должна быть и слабой. Красота всемогуща и бессильна одновременно.

Обязательства перед следователем заставляли меня и Алексея регулярно бывать у Интервента. Он готовил нам информацию, которая удовлетворяла моего опекуна и не слишком вредила сообществу. Бывая на встречах у Интервента, мы видели здесь новую для себя жизнь, людей, поступки. Мы отличались от грубых, малоразвитых, но самостоятельных и инициативных молодых воров с их особенным восприятием жизни, превосходя их не в технологии воровского ремесла, а в понимании процессов и поступков. Если умеешь анализировать и думать, любое явление становится понятным.

Встречи у пахана были похожи на «разбор полетов» или на школу передового опыта. Участники встреч рассказывали эпизоды из своего воровского быта. Рассказы бывали интересны. Особенно выделялся молодой вор по кличке Мусульманин, блондинистый русский парень с кудрявой головой и смелыми глазами. Образован он был довольно скудно, но, обладая красноречием, без конца рассказывал всевозможные байки из жизни: не поймешь, то ли правда, то ли выдумка. Кличку он получил за необыкновенно большое количество женщин, любивших его, которых изредка любил и он. Обладая приятными манерами, ему не трудно было заставить их ошибиться в себе. Его уверенность, красивая наружность, тихий голос покоряли. Промышлял он, знакомясь на улицах с девушками. В один из вечеров он поставил на кон красивый перстенек.

— Хорош, — сказал кто-то. — Наверняка купил, когда хозяина не было дома.

Мусульманин, красуясь, стал рассказывать:

— Главное в моем деле — не промахнуться, выбрать телок состоятельных, афишных, из бобровника. Вчера попались герлы басатые, бедраж великолепный. Пригласил в фешенебельный ресторан. Я обычно играю роль студента, академика. Представляюсь сынком богатых родителей, не скупясь, трачу ахчу. Чтобы обольстить женщину, нужно немногое — восхищение в глазах. Против этого они не могут устоять.

Смотрел на меня, как бы преподавая урок обольщения окружающим. Я думала: «Действительно, таким глазам можно поддаться, но никто не увидит ответного чувства во мне, в том числе и сам рассказчик». С усмешкой, как бы не сомневаясь в дальнейшем успехе, Мусульманин возобновляет рассказ:

— Курю бамбук, пою Алябьева — герлы рты разевают. После разминочной они — в астрале. Пьем, танцуем. Ответное желание побарахтаться почувствовать не сложно. Приглашаю к себе на «бездей». Соглашаются.

Все взгляды опять обращены на меня.

— Работаем на пару с корешем. Пока я развлекаю дам, мой друг, извинившись, уходит на полчаса. Предварительно заглядывает в сумочки к телкам, извлекает оттуда ключи и ксивы. Отсутствует он недолго. Если все удачно, возвращается веселый: значит, много бабулек взял. Гонит пургу, чаще всего такую: «Только отъехал, смотрю, стакан на углу машет своей палкой: забыл надеть бюстгальтер». «Что это такое?» — не въезжают в наш базар дамы. У студентов феня почти как у нас. Поэтому кореш снисходительно растолковывает девицам: «Забыл пристегнуться, а стакан — гаишник». Они удовлетворены. Тот продолжает: «Когда уезжал, оставил у тебя ксиву на тачку, — обращается он ко мне. — Так что арестовал мент машину. Требуется срочно подвезти документы. Поехали».

— Оставляем девиц, оплатив заказ, чтобы, не дай Бог, не заглянули раньше времени в сумочки. Уверяю, скоро вернемся.

— Ты, конечно, не можешь дождаться свидания? — спрашивает один из слушателей.

Все смеются. Когда смех прекратился, я, пытаясь понять духовный настрой этих парней, спросила:

— Тебе не жаль разрушать иллюзии хороших дам?

Кто-то заржал, большинство заухмылялось, но Мусульманин не улыбнулся; видимо, что-то особое таилось в душе:

— Кореш, заглянув в сумочку, обнаружил «антисемита»; значит, эти биксы не наивные девочки, не ангелы, хотя, видно, и не бублики.

Кто-то добавил:

— Иллюзии, переживания — для барышень. Для нас жизнь — азартная игра.

На этом дискуссия закончилась, и следующий рассказчик начинает очередную байку:

— Я знал одного чайника, он был не из братвы, но хотел срубить капусты по легкому. Мужик был с маслом в голове и придумал способ, который принес ему кучу «рыжья».

— Рассказывай, — с интересом уставились на него даже игроки.

— Он выдрессировал молодых крыс, чтобы те отыскивали и стаскивали в логово золото. Для повышения продуктивности посадил их на дозу. Если хорошо выполняли задание, — получали дурь, если нет, — начиналась традиционная для торчков ломка, и они землю рыли, чтобы получить кайф. Дрессировка закончилась успешно. В короткое время все цацки, которые перед сном кладут возле кровати, со всего микрорайона, оказались у дрессировщика.

Рассказ вызвал скрытое восхищение, все довольно долго молчали, переваривая услышанное. Алексей в тишине произнес:

— Синантропы! Самый древний и самый умный из сохранившихся видов.

— О ком это ты? — спросил его сосед.

— О крысах. В биологии их называют синантропами, — ответил Алексей.

— Ну, ты Ньютон! — восторженно сказал молодой пацан.

Все смеются, но у Алексея появилась кличка — Ньютон. Кто-то слушает рассказы, кто-то продолжает игру, но когда рассказчики замолкают, вступает Интервент. Мысль излагал всегда коротко, но все обдумано и взвешено. Одним словом — авторитет!

— Воров не зря называют «академиками». Чтобы не надеть на себя  мерзлоту, мы должны шевелить не только поршнями, но и мозгами. Тем мы и отличаемся от грабителей. У тех главные инструменты  — сила и страх, у нас — идея и мастерство. Успех и свобода вора зависят от мастерства исполнения. Хорошо сыграл — в выигрыше, плохо — на нарах. Мы на дело даже без ножа ходим, статья легче в случае провала. А для грабителя нож — главный инструмент ремесла.

— Казак без клинка — голый, как баба с задранным подолом, — пошутил Мусульманин.

— Помнишь наше главное правило? — повел глазом пахан в его сторону. Парень сразу потерял самодовольную улыбку, а Интервент продолжил:

— Нашел, — молчи, украл, — молчи, обокрали, — молчи. С длинным языком долго не живут. С задранным подолом на нарах можешь оказаться. Если нужно нечто для острастки, возьми муляж, он действует так же, зато статья легче, — помолчав, продолжил свою лекцию: — Технология воровского дела организована четко, как процесс производства хлеба. Чуть отклонился от режима, и сгорел. Горит и хлеб, и вор, а причина — в несоблюдении технологии. В твоих действиях, Мусульманин, главное — толковое отвлечение, твоя благопристойная внешность. Думаю, даже обнаружив ограбление, девицы не заподозрят тебя. Хорошая игра, — похвалил он.

Мусульманин удовлетворенно повел головой вокруг.

— Отвлечение у Мусульманина имеет и второе значение. Он представился студентом, за эту ниточку и ухватятся менты, если попытаются раскрутить дело. Ну и пусть крутят в том направлении, — улыбнулся Интервент. — У вора одна дорога, у ментов — сто. Но работенка у нас рискованная. Проваливаются всегда на чепухе, потому что к ней как к чепухе относятся. Сценарий, исполнение, маскировка — главные элементы постановки. Особенно хорошо маскирует роль калеки. Калек, инвалидов, уродов меньше всего подозревают — обиженные Богом, убогие. Хотя этот прием используют часто, срабатывает он всегда безотказно.

Общаясь с Интервентом, я увидела в нем за всеми недостатками и пороками скрытый талант и неосуществленную жажду творчества. После этой встречи я передала ему документы отцовской фирмы. Сделала это несколько месяцев спустя после знакомства, сомневаясь, возьмется ли криминальный волк за этот столь не характерный для него бизнес. Взялся.

Когда мы вышли с братом на улицу, нас догнал Мусульманин. Я удивилась, а он проговорил, обращаясь ко мне:

— Ты знаешь, Саша, действительно трудно и жалко переступать через доверчивый взгляд, открытую душу. Проклинаю иногда свое ремесло.

Мне нечего было ему ответить. Я была поражена внезапным откровением и невеселым настроением парня. Мусульманин — и невесел!

***

Старые воры являются не только связующим звеном между уходящим и будущим временем в воровском мире, его живой историей и справочником, они заботятся о процветании воровского сообщества. Им нужны свои люди на всех уровнях жизни. Потому стремятся найти и поставить своего человека, помочь занять ему значимое место в жизни. Мы с братом из мрачных тюремных застенков, от низкого нищенского и воровского быта вновь попали в благоустроенную и обеспеченную жизнь. Интервент позаботился обо мне и Алексее,  определил в престижную школу Ленинграда.

Провожая нас, Интервент сказал:

— Учитесь, но помните: книга — книгой, а своим умом двигай. Не забывайте ничего, что было с вами. Может, это не самое тяжелое время в вашей жизни.

Приняли в школе нас с братом как достойных и избранных. Для всех мы были детьми дипломатов, постоянно проживающих в далекой африканской стране.

Позже мы узнали, что наш дядюшка, так представлялся Интервент, уважаемый человек не только в школе, но и у чиновников наробраза. Что стоила ему встреча с надутыми щеками и пустыми глазами этих деятелей!?

— Сильная морда, — сказал один из чиновников другому, поеживаясь, когда Интервент оставил их кабинет.

— Мужик он странный, теперь объяснился, и многое стало ясным, — ответил тот, имея в виду сумму, оставленную визитером. — Ему, конечно, надо помочь. Хотя, возможно, другого выхода у нас и нет. Ты же видел его лицо, — разрешил он сомнения, доставая из шкафа бутылку.

— Кормя и поя, ворога не наживешь.

— Что он сказал по поводу нашей деятельности, не помнишь? — спросил один другого, когда приняли первую дозу.

— Вещал, что мы с тобой, как люди, обеспечивающие будущее страны, должны представлять значение качества образования. Ты себе это представляешь?

— Представлять-то представляю, но мне глубоко безразлично, кто его получит. Главное, что есть возможность, сидя на этом стуле, иметь кое-что для стола и своих детишек. К тому же, покувыркаться на стороне хочется, — заржал бывалый чиновник, задвинутый на этот стул номенклатурной селекцией.

— Да, коллега, сегодня день прожили не напрасно. Давай-ка посмотрим, что там накапало, — с нетерпеливой алчностью во взгляде сказал первый.

 — Подожди, покончим сначала с одним делом, — ответил собутыльник, наполняя опустевшие стаканы.

Судьба отныне складывалась благоприятно: природные данные выдвинули нас в число лучших учеников. Мы могли жить и учиться на деньги, которые добыли в доме Кирюшкина и других «друзей» отца. Из этих же средств выделили долю на поддержку Ильи. Нас печалила его судьба, он по-прежнему оставался в заключении. Однако время стирает в памяти неприятное, способствует забвению. Новые интересы, новые дела, новые друзья.

Мы учились, пока шеф и наставник разрабатывал наше общее дело. Однако понятия порядочности, коллективизма, милосердия, привитые нам социалистическим детством и отцом, несколько деформировались после всех пережитых нами катаклизмов. Мы поняли, что обстоятельства часто превосходят правильные и справедливые принципы, приходится идти на компромиссы или вообще ломать привитые стереотипы. Мы усвоили это и приспособились, но коварство компромиссов заключается в том, что они постепенно перерастают в принципы

 

***

Преступление — это жизненный инстинкт, который таится в каждом. Бездарные люди, отдаваясь во власть этого инстинкта, совершают ошибку, которая чаще всего приводит к суду и наказанию, к тюрьмам и лагерям. Человек умный, обладающий чувством логики, может совершить любое преступление с невозмутимым спокойствием. В этом проявляется превосходство инстинкта самосохранения над интеллектом; логическое превосходство плана умного преступника всегда выдержит состязание с паутиной сыска. Большая часть людей обуздывает врожденную тягу, направляя преступную потребность в торговлю, войну, охоту, политику. Некоторая часть неудачников попадает в криминал. Если обстоятельства способствуют, умный человек из этой среды предпочтет криминальному ремеслу честную деятельность. Но свернуть с прежнего пути сложно.

Интервент понимал, что для решения проблемы, в которую он ввязался, необходимо выйти из категории маргиналов и сместиться в разряд благопристойных предпринимателей, основная среда обитания которых — чиновники и власть. Потребуются игры с государством, придется улыбаться и приспосабливаться, измениться внешне, поменять характер, способ жизни, друзей и товарищей. Способы выживания иные в этом продажном мире, думал Интервент. Хотя и здесь те же правила: укусить, отшвырнуть, сожрать слабого, чтобы сохранить влияние и авторитет, есть непременное условие выживания. Но здесь власть преобладает над волей, интеллектом и логикой. Законы чиновного клана те же, что и в воровской среде, но «держат общак» и в авторитете не по праву силы или интеллекта, а по законам иерархии. Чем выше в иерархии, тем авторитетнее.

Несмотря на это противоречие логики и жизни, Интервент чувствовал интерес к новому делу. Воровская романтика — тлен и пена. Впервые в жизни появилась возможность созидать, творить, а не воровать. Создавать не только товары и производство, но и структуру, порядок, закон внутри нее. Даже грядущие контакты с чиновными деятелями — это естественное условие нового поприща — не вызывали изжоги. Он понимал объем и сложность задачи, за которую собирался взяться, продуманно готовил крупную акцию по захвату и возрождению заглохшего концерна Ильина. Хотел провести ее, руководствуясь только логикой здравого смысла, опираясь на силу криминального сообщества, но без войны и крови. Не торопился, собирая недостающую информацию, продумывая план. Захватить — это мало, думал он, важно еще владеть с умом. Пропахать все, вымесить, собрав воедино, развивать дальше. Необходим союз делового опыта с криминальной силой. Управлять будут аборигены, соратники Ильина; обеспечивать, прикрывать, контролировать — братва в регионах. Сам — в тени, но держать все в руках. Тщеславие и жадность — это для чиновной братии. Не им служить, а они пусть служат, суетливо-исполнительные, покорные, карманные. Можно ли прибрать их к рукам? Конечно. Каждый ищет кормушку. На первом этапе прикормлю самых нужных, а далее, когда появится дело, сами будут предлагать себя.

Для консультации обратился к давнему знакомому по кличке Стратег, авторитету не в криминале — в деловом мире. Фигура спортсмена, лицо интеллигента не первого поколения, возраст за пятьдесят. Спокоен и вежлив. Боец по натуре, но выглядит, как научный работник. Логика его действий всегда безупречна: есть начало и есть конец, а все случайности между этими событиями не волнуют, они не мешают заранее продуманному алгоритму. Все знает — всю жизнь города, все тайны власти и криминала, научной и культурной элиты. То ли сам печет информацию, сдабривая ее смачными деталями, то ли зорок, как хищник, и видит многое, домысливая и додумывая, но всегда все четко, корректно, нигде больше не добудешь такой информации. Даже если молчит в беседе, очевидно, управляет разговором. Если получишь ответ, то это достоверно и проверки не требует. Иметь такого сторонника мечтают многие, даже люди власти. Но к власти такие личности не стремятся, более того, к ней их не подпускают. Опасно — умный и сильный. Несмотря на то, что в криминальной среде он не играл никакой роли, и не пахан, и не под паханами, но ум, знания и железная логика сделали его другом паханов. Давнее знакомство позволило Интервенту встретиться с ним накоротке:

— Что будешь пить? — предложил Интервент гостю обильный выбор напитков.

— Какое отношение имеет дело или настроение души к бутылке самого лучшего вина? Ты же знаешь, я не вижу в этом соблазна. Пить, как гужбан-извозчик, считаю неприличным для интеллигентного человека. Чашечку кофе и немного коньяка, чтобы было занятие не только для головы, но и дело, какое-никакое,  для рук.

Выполнив просьбу гостя, Интервент рассказал о своих планах. Стратег со вниманием слушал. Сказал, когда хозяин закончил:

— Слышал я о концерне Ильина, знал и его. Это хорошо, что ты надумал взять дело. Но проблем будет гораздо больше, чем в твоей прежней жизни. Если не возражаешь, я прочитаю тебе небольшую лекцию. Можешь задавать вопросы по ходу.

Он попробовал коньяк, одобрительно качнул головой, отпил кофе из чашечки и начал свой монолог:

— Ты прав: захватить — просто. Ермак захватил разрозненные сибирские племена, но до сих пор этими землями никто толком не управляет. Чтобы управлять, царь-батюшка посадил наместников, а они воруют. Воруют с тех времен до наших дней. Следовательно, ни царь не управлял, ни советская власть. Отсюда вывод: чем дальше в глубинку, тем проще реализовать планы. Потому и у Ильина все предприятия — на периферии.

— Да, здесь он только маскировал дело, — согласился Интервент.

— Следовательно, ты должен придерживаться логики Ильина.

Интервент, соглашаясь, кивнул головой.

— Далее. Власть — это право управлять. Чтобы реализовать право, необходимо подчинить людей. Это можно сделать идеей и силой. Силой — плохо. Хитрость — лучше любых военных действий. Это ты знаешь.

Интервент кивнул головой.

— Идея и мысль покоряет больше, чем любая сила. В твоем новом деле вряд ли ты собираешься действовать ради денег. Тобой, я думаю, движет идея. Можешь ее огласить? — спросил он.

Интервент потер пальцем лоб, пытаясь сосредоточиться. Немного подумав, сказал:

— В юности я мечтал стать инженером, руководить большим заводом. К сожалению, не получилось. Хочу получать удовольствие от работы и жизни.

— Макиавелли считал, что есть три хорошие формы управления (монархическая, аристократическая и народная) и три плохие (тирания, олигархия и анархия). Независимо от формы, будь иезуитом. Рядом с красивой фразой должно быть дело, железный расчет. Какое дело — обсудим, но способы достижения цели — сугубо иезуитские. Купить, переманить, припугнуть — обычные приемы и в политике, и в бизнесе.

— Ты зековские истины излагаешь, — хмыкнул Интервент.

— Что ж, у вас структура управления надежна, — согласился Стратег. — Когда результат ощутим, подминай под себя и не выпускай. У побежденного — сторонников мало. Но не топчи и не топи его. Лучше приручи. Дай возможность поверженному противнику свести счеты с предателями, продавшими его в трудную минуту. Они и тебе не нужны, хоть и помогли. Радость отмщения сделает бывшего противника твоим приверженцем. Поставь его править где-нибудь на периферии. Пусть действует, покупает и присоединяет тебе во благо, получает свою долю. Пусть у него будет предельная власть в рамках твоей стратегии. От надежности партнеров зависит количество полученных миллионов. Но если уж ставишь своего человека, то и защиту обеспечивай, в обиду не давай. Выступай на разборках в качестве «крыши», но не хозяина и лидера.

Он отпил кофе, давая время Интервенту сформулировать вопросы, если они возникли. Потом продолжил:

— Теперь еще одно: важно соблюдать абсолютную секретность. Не упускай ничего, нащупывай, примечай, познавай. Везде должны быть твои люди, иначе вскоре окажешься обманутым либо голым. Днем и ночью отслеживай действия конкурентов и за партнерами посматривай, иначе с тобой произойдет то же, что и с Ильиным. Многих покупают, и многие не выдерживают соблазна, продаются. За ошибки, особенно за обман, наказывай жестоко.

— Все это соответствует нашим понятиям.

— Да. Этих правил нужно придерживаться и в бизнесе, и в жизни. Знаешь главный закон бизнеса? — спросил он. Интервент отрицательно качнул головой. — Отношения аннулируются при любом сомнении в партнере. Это очень трудно, людей не напасешься.

Интервент усмехнулся:

— С людьми проблем не будет. На меня даже министерские работают. Ты не знаком с Б. из министерства внешней торговли?

— Знаком.

— Так вот, он на меня пашет, — проговорил с гордостью в голосе.

Стратег посмотрел на него внимательно и с сожалением:

— Корове Бог дал длинный язык, но говорить заказал. Ты знаешь, сколько стоит та информация, которую я сейчас услышал?

Интервент смущенно заерзал в своем кресле. Давно он не чувствовал себя в положении пацана.

— Я с тебя ничего не возьму, — продолжил Стратег. — Правда, он мне как раз нужен по одному делу. Теперь это сделаешь ты в уплату за то, что я забыл информацию.

Помедлив, Стратег продолжил:

— Каждый из маститых «помощников» должен иметь кличку, как у вас говорят, — погоняло. Это необходимо в целях конспирации, чтобы ты не называл Б. по фамилии, — насмешливо глянул он на собеседника.

Допив коньяк, Стратег закончил:

— Теперь главное: в каком направлении будешь двигать дело?

— Наверное, продолжу тему Ильина, — сказал Интервент.

— Это будет хорошо, но сегодня можно, видимо, что-то более доходное найти. Ты знаешь что-либо о подделке фирменных товаров?

— Нет.

— Десятки миллиардов долларов, — цифра впечатляет? — весомо спросил Стратег. — Это ежегодная продажа поддельного ширпотреба в мире. В Союзе лишь малая часть теневиков работает в этой сфере. Ты можешь создать огромное дело с участием всех своих подопечных.

— Хорошо. Обдумаю.

— Знаешь, сколько врагов появится, только начнешь?

— Врагов всегда хватало.

— Люби их, они заставляют нас жить правильно: информация, слова, взгляды, угадывай намерения, притворяйся обманутым — и вдруг опрокидывай все их хитрости и замыслы.

После беседы со Стратегом Интервент разработал программу, наметил основные линии, определил каноны своего правления. Как будто еще не начинал жить, а только готовился к чему-то и ради этого неизвестного работал за четверых, много дней подряд. Основой его плана была идея, изложенная в документах Ильина старшего: никакого марионеточного принципа управления, отсутствие запретов и ограничений, союз равноправных партнеров, объединенных единой целью. Своей разработкой он остался доволен, обошелся без клерков, референтов, помощников. Он видел цели, задачи, способы реализации, результаты.

На кого он мог положиться в своем начинании? Только на братву: он знал всех в воровском сообществе, и его знали. У него была сильная позиция для разговора с авторитетами и привлечения их к непривычной в те годы деятельности — бизнесу. Он связался с криминальными собратьями во всех городах, где располагались будущие его предприятия, и пригласил на сходку тех, кого хотел привлечь к делу.

 

***

В преступной среде совокупность качеств характера такова, что она может превзойти по своим параметрам пассивное и покорное общество. Власть сделала пассивными и покорными всех, кроме криминала. В нем, благодаря способности попрать старые, неэффективные принципы, в свою очередь выдвигались новые гангстеры, мыслящие, понимающие неизбежность политических и экономических перемен.

Для организации сходки Интервент встретился с подельником, близким по духу и возрасту авторитетом по кличке Грек. Приехал к нему на дачу. С серьезным лицом обнял товарища, давно не виделись. 

Уроженец Крымского полуострова, Грек всю жизнь провел на северных российских просторах, промышляя или отсиживая очередной срок. Природная крепость скрывала возраст, хотя было ему уже за шестьдесят. Когда уселись на веранде, Грек, не выдержав неулыбчивого взгляда друга, пробасил:

— Ты что-то серьезен, как перед похоронами.

— Большое дело хочу начать. Не знаю, как братва отнесется к идее. Нужна сходка.

— Ты всегда немалыми делами занимался. Даром что ли такую кликуху носишь?

Интервент так же серьезно сказал:

— Посоветоваться надо.

Это вообще было полной неожиданностью для Грека. Он знал, что Интервент до начала дела никогда никому не раскрывал своих планов.

— Дело воздушное, — продолжил Интервент. — Мне нужно место и несколько братков, которые возьмут на себя организацию сходки и обеспечение секретности. Если не возражаешь, лучше твоего дома места не найти. Стукачей не будет.

— Ну что ж. Дом за забором, на краю поселка, возле леса, сохранит тайну встречи. Верхний этаж — наблюдательный пункт, пара шнырей будет наблюдать за окрестностями.

— Хорошо, а что насчет братков?

— Если дело воздушное, надежные кореши найдутся, они как раз сейчас на свободе, — хмыкнул Грек.

— Возьму на полное содержание.

— С каких же это бабок? — не удержался собеседник, опасаясь крутого криминального дела. Возраст сказывается на любом, самом высоком авторитете, заставляя с осторожностью относиться к неожиданным поворотам жизни. Если это вооруженный грабеж, то пиши завещание и оставляй наследство братве. Не придется дышать воздухом свободы. А умирать на нарах в лагерном лазарете, ох, как не хочется. Интервент понял его опасения, потому сказал:

— Не беспокойся, Грек, под статью не подведу. Совсем другое направление. Хочу взять под контроль теневой бизнес.

Грек замер, как шаман в сомнамбуле, удивляясь про себя: «Да, времена меняются. Надо же! Вор-законник — и производство!» Интервент говорил между тем:

— В политике и государстве развал наступает. Кто первый начнет шевелить жабрами, тому обеспечен первоначальный капитал и место в царской ложе. Для того, кто распоряжается миллионами, забудется все, в том числе и прошлое.

Грек промолвил то ли восхищенно, то ли удивленно:

— Ты всегда был крупняком, но такое дело... — не закончил фразу. Посидев, добавил: — Представляешь, какое ярмо на себя вешаешь?

Интервент кивнул.

— Ну, раз понимаешь, надо пропить хотя бы часть твоего начального капитала. Заодно подумаем, как дело обтяпать.

— Верный друг всегда готов на жертву, — хлопнул его по плечу Интервент, садясь напротив. Но Грек остановил:

— Подожди, поехали по кабакам. Твой план надо обмывать всерьез.

— Все удовольствие — напиться до свинства? Культурный человек, представитель бизнеса не может себе позволить такого, —  притворно проговорил Интервент. У Грека отвисла челюсть от этих слов, но Интервент улыбнулся: — Поехали, хрустов хватит.

Во дворе Грек вывел из гаража лимузин, немного моложе, чем сам, — величественный экипаж середины столетия. Интервент удивленно смотрел на него.

— Почто такая архаика?

— Да не волнуйся, движок мощный, форсированный, подвеска на высоте, а внимания совсем не привлекает. Менты в упор не видят. Гребет пенсионер с рынка. А мне и ладно. Я не люблю с ними базар вести. Ты, думаю, тоже?

 

***

В восьмидесятые годы сходняк был тайным событием. На входе в дом стоял вышибала таких размеров, что впору позавидовать Гераклу. Сей Архелох, кроме размеров, отличался полным отсутствием мозгов, и потому рядом с ним крутился проворный и ушлый малый, похожий на перекрученный шнурок. Абориген нар и лагерей, он знал всех и вся. Именно он проводил селекцию гостей, обязан был насквозь и глубже видеть входящих и выходящих, привечать каждого соответственно рангу, отделяя плевелы от зерна, истинно приглашенных от их шестерок, которые зачастую норовили попасть в число приобщенных. Сентенции типа «да я бывалый, в натуре» — здесь не действовали. В этом случае вступал в дело страж, который, не говоря ни слова, отодвигал в сторону назойливого, а если требовалось, хлопал по плечу, правда, потом помогал подняться на ноги и провожал с невысокого крылечка, наслаждаясь собственным могуществом. Он не обращал внимания на непечатную лексику, да и его визави горячились для антуража. Истинный философ, каким должен быть джентльмен удачи, никогда не огорчается.

Публика собиралась. Сначала помельче, потом все крупнее и солиднее. От воровских титулов в доме стало тесно, уважаемые, активные деятели разных мастей. Стоило раз взглянуть на эти типичные лица, чтобы угадать настоящих криминальных волков. Сопровождающие располагались во дворе, в машинах. Лишь на первый взгляд казалось, что все здесь перемешано и едино. Вглядываясь внимательно в лица, можно было увидеть скрытые внутренние мотивы, различные формы, в которые отлилась бесшабашная криминальная жизнь, а также невидимые нити, которые связывали отдельных персон, противоречия, которые непременно присутствуют и разделяют активных людей. Появлялись и другие типы, дельцы-теневики, портреты и манеры которых отличались от обличий бывалых уголовников. Некоторые из прибывших — с ханжескими физиономиями, на которых сквозило удивление: «как я попал на это суаре?» Иные теряли уверенность, по стеночке пробирались мимо знакомых в их среде физий рецидивистов, в уголок, сбивались в кучку и затаивались там. Цеховики, впервые оказавшись в воровской среде столь крутого замеса, чувствовали себя неуютно, несмотря на значительный собственный вес. Присутствующие авторитеты разглядывали их, что не прибавляло тем уверенности.

В зале, где собирались прибывающие, порхало несколько девочек-горничных, разносили напитки. Благоухающие французско-польскими духами и сверкающие аппетитными прелестями, они способны были ожечь любого. Такое бланманже несказанно удивило братков, которые с трудом удерживали руки, чтобы не ущипнуть и не похлопать их по выступающим частям.

Собралось больше двадцати человек, и криминальные, и деловые, о каждом из них имелось если не полное досье, то достаточный набор информации. Интервент не стал затягивать начало встречи, а, как только собрались, попросил слова.

Смысл его речи был примерно таков. Вы все чувствуете изменения, которые происходят: власть слабеет и разлагается, постепенно теряет возможность управлять; близится время распада страны. Если наступят эти события, которые умные люди уже сейчас предвидят, то наверху окажется тот, у кого есть деньги. Деньги, естественно, останутся у коммуняков, они высосали страну до дна. Мы должны постараться, чтобы к началу большого хапка деньги были и у нас, чтобы с их помощью отодвинуть нищих духом и слабых управителей. Они сыты и богаты, оттого изнежены и безвольны. А мы голодные и энергичные, к тому же умные и злые.

Начало выступления заинтересовало, такая оценка понравилась и братве, и деловым. Остановившись в этом месте своей речи, Интревент оглядел присутствующих. Теневики сидели молча, тема для них была понятна, понимали они и свою роль в этой постановке. Авторитеты криминала ощущали идею, но еще не знали, какое дело предлагает им кореш: убивать, воровать, грабить? Но, несмотря на непонятку, настроены были доброжелательно. Среди многих ощущалось скрытое брожение и некоторое смятение мыслей. Только один из всех, представитель восточного клана по кличке Паук, давний соперник и враг Интервента излучал неприятие, недобро поглядывал на него.

Интервент держался уверенно, вел себя, как хороший лектор, который видит аудиторию, нюансы поведения, мимику, жесты, в основном одобрительные; видел и негативные ужимки Паука. «Ну что ж, с ним потом поработаю отдельно, — думал Интервент, — его регион нужен для дела».

Пауза затянулась, но ему не мешали думать, ожидая продолжение. И он перешел к главной части.

— Интересы деловых людей, которых я пригласил к нам на сходняк, во многом пересекаются с нашими. Чтобы получить деньги к часу Х, необходимо уже сейчас действовать сообща. Я изложу свой план. Речь идет о подпольном производстве ширпотреба, — он выжидательно помолчал. — Раньше всем руководил уважаемый мною человек. Он загремел на нары. Сейчас его дело взял я.

Представители криминала обескураженно слушали его: причем здесь они?

— Деловые люди, присутствующие здесь, участвовали в его деле, не зная друг друга.

Дельцы понимающе огляделись. Они легко отличили собратьев по ремеслу от сидевших здесь же авторитетов и впервые за долгие годы совместной деятельности увидели друг друга. Представители разных городов и регионов, связанные только делом, сердцем которого был Ильин, никогда не видели ни его самого, ни своих компаньонов. Такова была секретность в организации. Потому все и остались на свободе. Деловые связи держались на слове, честном слове предпринимателя. За многие годы, пока шеф руководил делом, ни разу не нарушил его. Да и какие бумаги, накладные, счета можно использовать в подпольном бизнесе? Потому надежность партнерских отношений была столь же высока, как и секретность. Сейчас, учитывая большой развал в стране, можно выходить из подполья. Так решил новый шеф, Интервент.

Он изложил тему Стратега о производстве поддельного ширпотреба и закончил свое обращение к дельцам такими словами:

— Я хочу поднять дело с вашим участием и помощью. Можно пытаться этим заниматься по отдельности, но лучше вместе. Ввариваться надо всем, крепко держать то, что ухватили. Для этого необходимо собираться в стаю. Даже сильные не рискуют напасть на стаю.

Помолчав, продолжил, обращаясь отдельно к деятелям криминала:

— Если раньше мы считали, что не годится приличному вору подходить к людям слишком близко, то сегодня ситуация меняется, и только самые слабые из нас будут продолжать заниматься воровским ремеслом в чистом виде. Сильные уйдут в те дела, о которых я говорю. Но нас не приручат и не заставят ходить на задних лапках. Мы так и останемся волками: сильными, злыми и независимыми.

Авторитеты, соглашаясь с последними словами, удовлетворенно задвигались.

— Проблема заключается в установлении надежного порядка, который бы всех устроил. Сюда я пригласил тех из братвы, кто сможет непосредственно, уже завтра, взять на себя контроль и безопасность производства. Предприятия, которые входят в концерн, находятся на ваших территориях.

Теперь он обратился к фабрикантам:

— Вы работали с Ильиным. Надеюсь, так же будете работать со мной. С каждым из вас я встречусь отдельно в вашем регионе. Я вкладываю в дело большой капитал, от вас денег не требую, ваш вклад — фабрики и работа. Каждый получит свою долю прибыли, пропорциональную участию в деле. Деньги, когда они лежат без пользы, как красавица в мешке, — никакого удовольствия.

Он оглядел присутствующих и закончил:

— Если даже не примете мой план, чтобы о нашем разговоре не узнала ни одна падла, — нарочито тихо выдал он, даже не глянув в сторону Паука. Но от этого тихого намека у многих, в том числе и у того, мурашки побежали. Интервента знали.

Авторитеты недоумевали и восхищались про себя своим собратом. Его речь задела всех. Но мало кто из них, получивших свое образование на нарах, в воровских делах следовавших рекомендациям криминальных наводчиков, могли так далеко просчитывать ситуацию. Ум и решительность Интервента ценили, многие с ним интуитивно соглашались, тем более, что изложено все было просто и понятно. Верное слово, как баба, обнимет и поведет за собой. Настоящего дела давно ждали.

Чтобы закрепить договор, прошли в другую комнату. Стол был накрыт. Грек был начеку, лучшего виночерпия и в Древнем Риме не сыскать. Правда, многие были задумчивы, но бокалы поднимали регулярно. Пили, как настоящие аристократы, изящно отставив мизинец от сосуда, хотя пользовались фужерами. Деловые люди не отставали от криминальных. Пошло веселье. Салют тебе, капище Бахуса!

 

***

Отыскать помощника надежного, знающего и энергичного — проблема. Большую помощь в организации дела Интервенту оказал Иванов. Интервент узнал о нем от меня как о верном и надежном человеке, но первый контакт прошел не безоблачно. Разыскав его, Интервент был уверен, что бухгалтер с благодарностью примет предложение, станет помощником, как и у Ильина. Он уже отвел ему роль руководителя всей структуры, а сам решил заняться перспективами развития дела.

Пригласив Иванова, Интервент, как всегда, сел в отдалении, молча, рассматривая и оценивая будущего компаньона. Прямая и тощая фигура, лысая голова с невзрачным лицом, торчащими из носа и ушей серыми волосами. Иванов, вопреки неказистой внешности, держал себя с приличным достоинством, которое приобретается долгой жизнью и сознанием своей деловой значимости. Встретились два человека, для которых нажива не была целью, но никто из них не надеялся найти такую непритязательность в собеседнике. Независимое поведение бухгалтера вору-рецидивисту, криминальному лидеру показалось оскорбительным. А тот, знавший дело досконально, создавший его вместе с Ильиным, считал неприемлемым для себя бросаться в объятия какого-то вора, поманившего его. Потому уже после нескольких фраз напряженность в разговоре достигла предела. Иванов знал, кто перед ним, ощущал силу, исходящую от собеседника, а общение с вором в законе не прибавляет уверенности. Но, несмотря на это, профессионал не хотел терять достоинство пожилого человека. Он негромко, но уверенно ответил на предложение собеседника войти в дело:

— Много ли богатых людей на свете, и счастливы ли они от своего богатства? Я работал на своего шефа не ради денег, я ценил его деловые и человеческие качества и не стремлюсь сейчас к сотрудничеству с вами.

Интервент никак не мог предположить, что кто-то может отказаться от такого выгодного предложения, какое он сделал Иванову. Тем более, если это предложение делает он, Интервент!

— Вы хорошо сделаете, если будете поосторожнее. Я могу обойтись и без вас, а вас отправлю… — он не закончил. — Это будет не совсем хорошо.

Медлительный голос Интервента скрывал очевидную мысль. Иванов почувствовал холод от этих слов. Однако на явную угрозу и бровью не повел, даже не оборотился к Интервенту.

— Зря вы так, с угрозами, — сухо ответил он. — Наживой сердце не порадуешь.

— Я затеял это не ради денег, а ради дела и в интересах его детей. Пригласил вас с той же целью.

Еще что-то говорил собеседник, но Иванов уже не слушал. Что происходило внутри, неизвестно, внешне ничего не было заметно. Но он вдруг понял, что этот уголовник во многом похож на него самого, похож своей непритязательностью и энтузиазмом, добрым отношением к детям Ильина. Напряжение в позе, в которой он пребывал, исчезло, и он встал, направился к столу и преспокойно уселся в кресло лицом к хозяину.

— Интервент, у меня есть предложение к вам.

Тот смотрел на него, ожидая продолжения.

— Не старайтесь запугать меня в будущем.

Ярость вновь метнулась во взгляде рецидивиста, посмотрел исподлобья, по-волчьи, но Иванов продолжил, словно не замечая этого:

—  Я ведь могу быть очень полезен вам, Интервент. И вы сами знаете, что можете мне доверять, — он не смотрел на собеседника, но при этих словах бросил быстрый взгляд на него. — Может быть, я единственный, кому вы можете доверять.

— С чего это вдруг? — подавив гнев, спросил Интервент с возникшим интересом.

— Я ведь старик, — был ответ. — Чаще всего в стариках не существует вероломства. Молодые — те другое дело, они стремятся к деньгам и успеху. Мне это ничего не нужно. Я готов помогать вам, потому что вы действуете во имя дела.

Такая откровенность обезоружила уголовника. Он нагнулся, пытаясь скрыть озадаченное выражение, которое проявилось на лице: как же он сразу не распознал этого человека, не понял его простую истину. Можно жить не только для себя, можно довольствоваться малым; жизнь скоротечна и ее качество не в деньгах, не в успехе, а в том, как ты пользуешься жизнью. Ему это было понятно — так много лет потерял на нарах. Понял он и то, что Иванов будет хорошим и надежным помощником.

 

***

Еще до начала воровской эпохи, возведенной в разряд государственной политики, которую назвали приватизацией, криминал захватывал территории и осваивал бизнес. Начинал с подпольных предприятий, которые коммунисты, теряющие власть, уже не могли опекать и бороться за их деньги. Замаскированные негодяи, которые через народные фронты готовили грядущий развал страны и захват власти, еще не были в силе и не могли составить криминалу конкуренцию. Это позже они отдадут все зарубежным инвесторам, а те сознательно и целенаправленно, скупив за бесценок ведущие предприятия, доведут их до полного развала, до финиша, до нуля.

Интервент, выполняя свою программу, побывал во всех регионах, пообщался с деловыми людьми. Они, работавшие напряженно и беззаветно, упрямо и необратимо, как осетры в период нереста, не понимали тех, для кого дело ярмо, хомут. Трутней не любит никто, особенно труженики, и потому изначально, воспринимая уголовного авторитета не иначе, как трутня, дельцы с трудом входили в контакт с  новым партнером и шефом. Интервент постепенно преодолевал сопротивление компаньонов. Крупных деятелей (они играют такую же роль в своих кругах, как и законники) старался уговорить, излагал программу развития дела, акцентируя внимание на международном рынке.

— У вас не больше шансов развить и даже удержать это дело, чем выиграть главный приз в лотерее. Неприятности могут быть с разных сторон. Сегодня вы движители производства, а завтра вас скушают, чтобы поддержать разваливающуюся систему и списать все свои безобразия. Так уже было, знаете. Вы закурковали свои капиталы, затаились, барахтаетесь в одиночку, как кустари. Развития нет и не предвидится. Все уйдет, как вода меж пальцев. Деньги должны работать, как всякая сила. Вместе со мной дела пойдут.

Многие из тех, с кем он общался, выяснив по своим каналам его репутацию в криминальном мире, предпочитали не ссориться, а принять условия: главное качество делового человека — способность объединяться. Не обладающий таким качеством осужден на быструю гибель. Разговор с несогласными был прост. Криминальные интеллектуалы и психологи, представители Интервента, приходили к ним и демонстрировали различные сценарные заготовки: иногда почтительность и восхищение деловыми достижениями шибера, чаще — хищный интерес к персоне и нахальное предложение делиться.

— Да ты пошевели мозгами. Оставляем тебе тридцать процентов. Это же  лучше, чем ничего. Нам известно, что группа крепких ребят положила глаз на твои доходы. Придется платить им, пока они не выжмут тебя досуха. Бережешь деньги, но что такое жизнь наша? Пар, появляющийся на малое время и мгновенно исчезающий… Знаешь ли ты, что случится завтра? Никто не застрахован от случайностей: фабрика, автомашина, квартира, сама жизнь…

Наблюдали реакцию слушателей, либо подавленных, либо вьющихся ужом в нежелании отдавать кровное, продолжали:

— Нас они побоятся, с нами шутки плохи. А тебе мы дадим возможность  развиваться, будешь увеличивать объемы, наращивать бабки. Потеряешь в проценте, но получишь в обороте. Главное — все заботы с тебя снимем: снабжение, сбыт.

Такие визиты, как правило, приносили должный результат, выдавливали из сознания сопротивление, смягчали настроение. Большинство, не выпустив ни слова, бранились: “Ишь бандиты!”, но вынуждены были полагаться на благосклонность новых опекунов. Деловой человек, который ходит по ту сторону закона, привыкает к риску и утратам так же, как и криминальные собратья. Даже после крупных потерь, которые они воспринимают философски, продолжают свои хитроумные проекты. Неудачи лишь подталкивают к деятельности с удвоенной энергией. Наезд Интервента для каждого из них был неудачей, но не останавливал деятельное начало. В делах падения так же часты, как и подъемы. Если сумеешь переступить через потери и эмоции в деле, тем более через свои падения, вот тогда ты сильный. Только талант и характер помогают протолкнуться из массовки на главные роли. Как в искусстве.

Стая жрет слабых, но не отдает сильных. Вожак старался не уничтожать пошатнувшихся. Достаточно страха, который вселял он в ненадежных партнеров. Большинство работали не за страх, а за совесть, видя все больший подъем заглохшего было дела.

Странный человек был этот криминальный лидер. Уголовный опыт Интервент трансформировал в предприимчивость бизнесмена. Он вырабатывал стратегию, менял тактику и исполнителей, реформировал производство, создавая новое огромное дело. Структура у Интервента была четкая: во всех узловых точках, путях транспортировки и пунктах реализации расставил доверенных людей и координаторов, знавших дело до тонкости. Одни занимались транспортировкой сырья, другие — распределением и доставкой готовой продукции по регионам, масса людей была занята хранением и реализацией товара. Все они, не приученные ждать указаний и сидеть в должностных креслах, были неленивы, энергичны, даже инициативны, не боясь принять решение, и, естественно, взять на себя ответственность. Жизнь приучила к этому. И дело развивалось, стремительно набирая обороты, поглощая все новые предприятия, расползаясь по регионам.

Слово вожака в стае — закон. Несогласие на стадии принятия решения Интервент пытался понять, но когда оно принято, всякое сопротивление пресекал мгновенно, жестко и безжалостно. Удивительное сочетание слюнявых демократических принципов, присущих нестойким бюрократическим структурам, и деспотизма лидера, как принято в криминале, способствовало его успехам. Дело приносило лимоны и арбузы, которые Интервент вкладывал в развитие. Дисциплина в концерне была идеальной.

Однако в жизни предают даже наиболее близкие люди, в коммерции — тем более. Партнеры могут наставить рога неожиданно и жестоко. У Интервента тоже случались проколы, особенно на первых порах, когда региональные дельцы еще не узнали характер своего шефа. Если нет контроля, робкие делаются смелыми, не робкие — нахальными, нахальные — наглыми. С этим Интервент всегда справлялся, что и подняло его над собратьями. Поначалу поднаторевшие в искусстве обмана выжиги-компаньоны — в головах обманные мысли, в глазах недобрые искорки — пытались сокрыть доходы.

Однажды агент (они были завербованы на всех предприятиях) дал подобную информацию.

— Деляга химичит, левак гонит, туфту закрутил не по теме, а выплачивает… — агент махнул рукой.

Интервент сам выехал на место. До истины докопался быстро. Смотрел на провинившегося, с легкостью ломал встречный взгляд. Крайние меры применял редко, изменяя ситуацию в свою пользу.

— Я привык наблюдать за компаньонами, всегда знаю, когда дела идут на понижение, а когда на повышение, как, например, в последнее время у тебя, — говорил с презрительным спокойствием, уставясь на кончик носа субъекта.

— Разве я что скрываю? — вякал с наигранной обидой предприниматель, пораженный осведомленностью шефа.

— Конечно, — высокомерно вещал Интервент, меняя спокойный тон на строгий. — Ты лепишь горбатого, и мне не трудно это доказать. Почему, отмеривая себе бессовестно широко, ты считаешь справедливым выделять концерну нищенские подачки. Я уровнял наши доли, а ты корректируешь мое решение?

— Что вы, Интервент! На меня брешут, как на мертвого. А я и в мыслях не держу, — говорил провинившийся, воровато шмыгая глазами.

— Ты что — продюсер? — рявкал Интервент.

— Не понял, что? — обескураженно мямлил, пытаясь улыбаться, партнер, юля глазами и изворачиваясь.

Интервент улавливал увертки собеседника, еще больше повышал напряжение в разговоре:

— Раздулся, как клещ в собачьем ухе. Если будешь играть со мной, как с государством, конец твой недалек, — поднимал взгляд и смотрел на компаньона в упор, прямо в глаза. — Не торопись набить свои защечные мешки. Даже большим ртом надо откусывать понемногу, подавишься. Всю ахчу, что задолжал за левак,— вернешь. Чтобы твою витрину я больше не видел. Я тебя предупредил, если повторится, с зубов кожу сдеру! Разрешаю, вякни чего-нибудь, — бросал он напоследок собеседнику, полностью терявшему спесь.

Страх заставляет быстро ржаветь самую железную волю. Раз только Интервенту пришлось включить в действие механизм подавления. Один из региональных деятелей счел возможным продолжить обман шефа.

— Барыга совсем от рук отбился. Лавэ хавает с черпаком… — доложил ему агент.

Интервент через своих помощников на предприятии и в городе собрал всю информацию, подготовил замену недалекому деятелю, мгновенно провел рокировку. Вышвырнув с места, оставил без дела, без перспектив, без денег. Все запасы из тайников вытащили накануне люди Интервента, как в свое время у Кирюшкина. Опыт был, мастерства профессионалам-домушникам не занимать.

Бюрократическая система всегда оказывает сопротивление делу. Интервент изучил повадки представителей противодействующей стороны, имел набор способов нейтрализации противодействия. Как общаться с официальными оборотнями и казенными двурушниками, он знал. Человека на должности можно подкупить, сменить, подставить. Чиновник ведет себя нагло и уверенно, но не защищен ничем. С любым из них разговор прост. Вызывали с насиженного места и говорили: «Ты, короста, жить хочешь, не мешай.  Да шевели поршнями, пока тебе тычу не отшибли».

Кто его защитит? Закон, власть, справедливость? Где они? В качестве компенсации за неделикатное обращение поникшему деятелю власти — конверт. И он сразу счастлив. В нештатной ситуации всегда «своя рубаха ближе к телу».

А как же воровской промысел? Неужели  можно вот так бросить воровскую романтику и променять ее на скучную жизнь теневика. Вместо общения со свободной братвой — деловые контакты с шиберами. Разве это возможно?

В любом уголовнике, кроме разве что самых зловещих насильников и убийц, тлеет одна страсть — страсть к свободе. Преступный промысел позволяет реализовать ее, оставаться свободным и почти независимым, пока не попадаешь на нары. Если дать человеку свободу, то многие воплотят свой высокий потенциал русского человека, многие забудут свои преступные склонности, займутся тем, к чему лежит душа и что не подпадает под действие запретов.

Так и Интервент нашел себя в деле, в котором не система его ограничивала, а он ограничивал систему. Организовать структуру, разобраться с непокорными, расставить людей, установить необходимый порядок, — это текучка. Главное для Интервента заключалось в развитии дела, в перспективах.

Обывателю, который довольствуется восьмичасовым рабочим днем и спокойно после ужина ложится на диван у телевизора, этого не понять. Не понять жажду творчества и энергию деятельности, которые заставляют предпринимателя непрерывно отдаваться делу, генерировать идеи и просчитывать массу вариантов. Для таких людей завершение одного начинания влечет за собой начало другого. Остановок нет и не может быть. Неважно кто это — подлец или высокоморальный человек, негодяй или святоша, растленный тип или отец семейства. Если это делец, предприниматель, творец, — главное в них одно — деятельная натура. На таких людях держится наука и техника, предпринимательство и бизнес, искусство и литература. Мешать им не надо, как это делает власть, даже помогать не надо, помощь скаредна и корыстна, главное — не ограничивать. Чем больше таких людей, тем лучше для общества. Накопленные капиталы у таких людей не пролеживают в чулке, а вкладываются во все новые и новые проекты.

 

Глава 3.  МЕТАМОРФОЗЫ УДАЧИ

 

Агент теневого синдиката по кличке Губа бодро двигался по лужам тротуара. Ливень прекратился недавно, прохлада еще стояла в воздухе, и потому длинное светлое пальто, скрывавшее дефекты фигуры,  выглядело вполне уместно в этот весенний месяц в южном городе. Губа должен был передать местному руководителю важное сообщение босса. Его переполняла гордость за доверенную впервые столь ответственную миссию — полномочный представитель самого Интервента на переговорах с восточным компаньоном! Эйфория внезапного возвышения вела его, но он не знал своей истинной роли: он был лишь ничего не значащим насекомым, которым хозяин решил пожертвовать, чтобы узнать, как поведет себя Паук. Паук — местный компаньон, к которому и направлялся подручный криминального бизнеса.

Ростом он не вышел, ноги по сравнению с туловищем были короткими. Маленькая головка, нечистая кожа и большая отвислая губа придавали посланцу весьма непривлекательный вид. Суетные движения, нечеткая речь и голос скопца довершали портрет. Свою кличку он получил в далеком детстве из-за постоянно открытого аденоидного рта и отвислой губы. Этот атрибут внешности сохранился до сих пор, и кличка вполне соответствовала его облику и характеру. Кличка в воровской среде заменяет как бы визитную карточку, и ее обладатель уже имеет ощутимый статус. Даже при такой кликухе.

Губа вырос в нищем поселке городского типа, отвратительном порождении системы, в бараке, где в темных сенях из щелей проступает плесень, и многодетные семьи ютятся в коммунальных клетушках. Выходцы из таких углов часто сами оказываются плесенью общества. Его мечтой был успех, но он относился к тем безвольным натурам, которым вечно сопутствует неудача. Особенности психики выручают таких людей: быстро забывая текущее невезение, они живут в постоянной эйфории, в несомненном предвкушении светлого будущего, не изводя себя сомнениями относительно правильности поступков. Неуверенность их посещает, но, как и другие чувства, они ее попросту забывают, в увлечении очередной блестящей, как им кажется, мыслью или идеей. Никакие невзгоды не смущают их ничем не замутненного восприятия окружающего. Жизнерадостность — главная черта характера таких людей, если она не отягощена вдобавок глупостью. Здесь было и то, и другое. Это примитивное создание отличалось от подобных ему особей наблюдательностью, достаточно редкой чертой, из-за которой, видимо, криминал и пользовался его услугами. В этот раз наблюдательность ему не поможет.

Он шел к своей гибели, не осознавая того. Его вело вдохновение, он чувствовал свою значительность, ему хотелось действия и успеха. На лице светилось выражение, будто его ожидают невесть какие важные дела, душу переполняло наивное убеждение, что перед ним сейчас почтительно замрут, и он плыл в предвкушении сладостного мгновения познания власти. Совершенно не в состоянии удержать в себе радостных ощущений, он шествовал, подняв воротник, засунув руки в карманы пальто и широко расставляя ноги, как очень сильный человек. Он хотел так выглядеть, но его походка походила на поступь человека, отягощенного грыжей. Губа шел в катран, где была намечена встреча с авторитетом. На входе в заведение его остановил громила, эдакий сарданапал. Схватив за дохлое плечо рукой, похожей на ковш экскаватора, рявкнул:

— Ты, пупок,  куда прешь!

Поведя рукой, — жест, причиной которого была золотая гайка на пальце, предмет особой  гордости, мол, я не простой чудик, — соорудив умное лицо, Губа сказал тоном человека, приобщенного к власти:

— Я из Питера, от Интервента. У меня малява к Пауку.

— Ты еще не кончил от страха? — промычал собеседник с презрительным спокойствием. — Чего пургу гонишь? Такого ган… послали на встречу с шефом! Шевели поршнями, пока перо в зад не получил, — накачивал заранее проинструктированный цербер.

Прием обескуражил эмиссара, и он не пытался брать на понт, несмотря на всю представительность своей миссии. Что-то царапнуло его бедненькое сердце, чего он и сам еще не понимал, но попытался убедить охранника, сказав слова пароля. Это не произвело никакого впечатления.

— Слышь, чудик, если тебе на флакон не хватает, то ты не по адресу, или хочешь вовсе остыть? — угрожающе надвинулся сарданапал.

Выворачиваясь, как носок, собрав остатки мужества и стуча себя в цыплячью грудь, — сочетание мочегонного страха и вежливости, — Губа шепелявил в отчаянии, шмыгая носом и глядя снизу вверх:

— Брось, бычара, петь, надо дела перетереть с паханом и развлечься немного на Востоке.

— Развлекаться будешь у хозяина, на нарах, — так же небрежно бухнул страж.

— Что же делать? — вопросил обескураженный визитер.

— Чернышевского читай «Что делать?», там все написано, — проявил страж неожиданную начитанность.

В это время подошел другой охранник, с физиономией, будто топором рубленной, и, шепнув что-то на ухо первому, кивнул Губе, чтобы проходил внутрь. Его тщательно обыскали. Провожатый оставил посланца в маленькой комнате и буркнул какую-то нечленораздель, означавшую, видимо, вежливую, в меру, просьбу подождать.

Изменение ситуации несколько вдохновило эмиссара. Вновь вспомнил о силе своего вождя, представителем которого являлся, гордо осмотрелся. Его недолгая память жила своей жизнью, он уже забыл быстротечный афронт, и новое направление мыслей стерло в мозгу и неприятную встречу, и дело, ради которого здесь оказался. Из маленького помещения был виден игорный зал. В катране шла игра по-крупному. Размах в сочетании с будничностью. Внезапное счастье всегда было мечтой Губы, и он с азартом макаки стал наблюдать за событиями, представляя себя на месте удачливых игроков, в увлечении не замечая капли, повисшей на носу.

Посреди игорного зала стоял круглый полированный стол, вокруг — разгоряченные, но старающиеся быть равнодушными физиономии игроков: кривой, цыган, восточный авторитет по кличке Варан и еще три ничем не примечательные персоны. На столе — поднос с кучей денег. Банк.

— Ну что? Варим, — предложил цыган, продолжая игру.

Поддержали Варан и кривой. Последний, видимо, главный картежный оппонент авторитета. Игра достигла той стадии, когда следующая партия завершается для одного крупным выигрышем, для другого — огромным проигрышем.

— В банке около ста тысяч, — объявил кто-то.

Губу прошиб пот от такого обилия денег. Один из азиатов, хотя чувствовалось по нему, привык иметь деньги в таких количествах, все же беспокойно смотрел на свои карты, на игроков, долго колебался, потом зарыл. Еще двое поступили так же.

Кривой, глянув на жуликоватого цыгана, взял из его рук играную колоду, которую тот вновь собирался раскинуть, и бросил ее под стол. Цыган ухмыльнулся, выбрал новую колоду и, распечатав, раскинул на туза. Туз выпал Варану, и тот взял карты. Перемешав, раздал и подождал, пока все пройдутся. Лишь после этого заглянул в свои, хотя глядеть ему было необязательно, он без того их знал, знал и карты партнеров. Бросив пачку денег в банк, заявил:

— Прошел и пять сверху.

Цыган покрыл пять. Кривой тоже покрыл и, взглянув на Варана, вскрыл карты. Свара — у троих по тридцать очей. Заранее спланированная комбинация. Напряженные отношения двух давних противников, кривого и Варана, должны были вскоре завершиться. Победит Варан. Он почти не скрывал скорого триумфа. Взял новую колоду, перемешал и, никого не спросив, сдал, нагло посматривая на кривого. Тот кинул потолок, выгребая остатки своих денег. Цыган, улыбаясь, тоже кинул пачку. Видно, он играл с авторитетом на пару. Застывшие лица присутствующих демонстрировали только одно — ожидание развязки. Восточное лицо Варана светилось торжеством победителя. Кривой, глянув на него, затаил зловещий блеск своего глаза.

Первым открылся Варан, и цыган демонстративно бросил карты на центр стола. Кривой сидел, не глядя в карты. Варан расплылся в самодовольной улыбке, протянул руки, чтобы сгрести банк, сказал:

— Мое.

— Жопа не треснет? — негромко спросил кривой.

Варан застыл с протянутыми руками от неожиданных слов молчаливого партнера. Он был обескуражен, не понимая. Еще более растерялся, когда кривой небрежно бросил трех тузов. «Откуда, если я сам сдавал?» — крутилась мысль в его голове. Игроки замерли, глядя на карты. Воцарилась тишина, было слышно лишь возбужденное дыхание.

— Кассир! — негромко бросил кривой и махнул рукой, будто ничего не произошло.

К столу подошел мощный субъект с мешком и стал сгребать в него деньги, поглядывая на побелевшего азиата.

Губа застыл вместе со всеми, стоя в сторонке: «Сейчас закончат и разойдутся», — думал он. Но Варан не вынес проигрыша. Его телохранитель, похожий на шкаф громила, оказался у стола и хотел схватить кривого. Кассир, однако, выпустил мешок, перехватил кисть нападающего и, несмотря на сопротивление, с легкостью ударил его конечность о колено. Раздался хруст сломанной кости. Разжав руки, кассир отпустил его, как будто это была тряпка, наступив ногой на шею, чтобы не дергался. Затем спокойно закончил процедуру с деньгами. Кривой достал откуда-то пистолет, встал и направился к двери, бросив в сторону компаньона:

— Бери сормак.

Оба вышли. Все действие воспринималось, как в немом кино. Тишина нарушалась только стонами поверженного телохранителя.

«Вот это да!» — думал непонятно о ком Губа, забившись в угол: то ли картежник его восхитил, то ли охранник, но, скорее всего, весь эпизод. Несмотря на восхищение, у него уже не было желания обрести внезапное счастье и крупный выигрыш. Однако спектакль еще не закончился. Появился хозяин катрана, глянул на авторитета так, что непонятно было, кто из них авторитетнее. Тот вышел из своего транса. Губа, вжавшись в стену, с ужасом слушал скорые наставления, которые он давал шестерке:

— Ты не вибрируй. Пушка в руках, стрелять можешь где угодно. Не бойся ничего. Запахнет жареным — хозяин вытащит, капнет на жало кому следует. А ты при любом раскладе засунь язык в жопу и молчи, иначе отрежу и язык, и то, что спереди у тебя болтается. Главное, чтобы деньги были здесь. Тебя подстрахуют, — закончил он свои наставления.

Тот вышел, за ним скользнули еще двое. К Губе, наконец, подошел давешний провожатый и, скривив угрожающую мину на топорном лике, очень вежливо спросил:

— Вы что-нибудь видели здесь? Может, вам что-то не понравилось?

Губа закивал головой, то ли соглашаясь, то ли отрицая. Язык его бездействовал. Собеседник удовлетворенно хмыкнул, забыв первоначальную вежливость, добавил:

— Помалкивай и греби по этому адресу. Как пройти, нарисовано, — сунул собеседнику листок.

Губа поспешно, с облегчением выбрался из заведения и долго встряхивал своей маленькой головкой, точно его окатили водой. По мере того, как он удалялся от злачного места, недалекий ум забывал все, что видел, отвлекался на свои маленькие мысли, следовал впереди жалкого тела к той звезде, которая, как казалось, все еще сияла ему. Опять он был полон уверенности, напыжил хилую грудь, бодро двигаясь к цели. Ему было легко, как школяру, удравшему с уроков,  даже весело, и он не замечал, что за ним направились два человека, оба восточной наружности. Один, постарше, как бы с пластилиновым лицом, сказал молодому:

— Жаль, что мы только ведем этого придурка.

— А чего еще хочешь?

— Да свернуть бы ему башку…

Дальше они следовали молча. Губа не собирался отклоняться от маршрута. Увидев шалман, не колеблясь, зашел туда, заказал себе глечик водки и пару чебуреков. Приложившись к стопарю, совсем повеселел. Сидя на неудобном табурете в грязной забегаловке, погрузился в мысли. Его вела мечта. Жизнь ему казалась прекрасной, а сам он персоной значительной. Хотелось с блеском выполнить задание шефа. Химеры тщеславия, гордыни и величия овладевали им все более.

Алкоголь действовал на него всегда одинаково, поворачивая мысли от заздравия к заупокою. Невкусный чебурек, который он жевал, еще более способствовал этому. Представилась вдруг ему одинокая, нелепая жизнь, и он помрачнел, насупился: то ли одиночество свое почувствовал, то ли скорый и бездарный конец. Соглядатаи, видя эту перемену, насторожились: неужто почуял что-то? Сейчас рванет куда-нибудь. Преследуй, ищи… Но тот кинул в рот еще стопарь, и мысли сделали следующий зигзаг. «Как же осточертели ему эти прихлебатели вокруг шефа, пропади они все пропадом!» Он припомнил все высокомерие и пренебрежение, свою зависимость: «Шестерки несчастные! Вот вернусь, сделаю дело, всех за пояс заткну!» Развеселившись, ехидно хихикнул щербатым ртом: «Ничтожество! Пыль! Хи-хи! Всех достану!» Он считал себя уже на голову выше всей остальной шатии. Реальными показались мечты: приближенный шефа, его помощник, доверенное лицо! Улыбка исказила лицо. Махнул повелительно рукой бармену:

— Чаю!

— С сахаром или без сахаром? — спросил узбек-бармен.

Губа улыбнулся снисходительно такому незнанию русского языка:

— Без никому…

Выпил чай, в приподнятом настроении двинулся дальше. И тут услышал за спиной шаги. Филеры, опасаясь его переменчивого настроения, слишком приблизились. Оглянулся. Несмотря на алкоголь, у него появилось вдруг неприятное ощущение безысходности пути. Хотелось ускорить шаг, но он в несчастной обреченности пошел медленнее. Мерные, нарочитые шаги раздавались за спиной. За ним следовали двое: либо пугают, либо ведут, — работал слабый интеллект. Он ощутил себя маленьким и незначительным, понял, что не способен противодействовать силе, осознал вдруг, что здесь, судя по всему, не воспринимают авторитет пахана. Куда делось приподнятое настроение! Он уже сожалел, что оказался в этой восточной стране, согнулся, стал еще меньше и незначительнее. Обреченностью повеяло от маленькой фигурки в длинном, не к месту, пальто. Но не сворачивал, не пытался что-либо предпринять — шел, как баран на заклание, долг вел его к концу пути, к своему концу. Да и куда сбежишь?

Не заметил, как подошел к скромному домику, освещенному багровым светом закатного солнца. Вокруг дома непомерно высокий забор. На улице пустынно, только неподалеку возились мелкие дети с голодными личиками и тощими желтыми тельцами, делая из пыли куличики. Оглянувшись назад, Губа остановился у калитки. Посмотрел на преследователей и напряженно вдавил вделанную в стену кнопку. Через секунду открылась дверь, и широкое узкоглазое лицо выглянуло на улицу. Сказав слова пароля, Губа торопливо ринулся внутрь, под защиту спасительного забора, в безопасность, как ему казалось. Внутри огляделся: просторный двор, превращенный как бы в строительную площадку. Здесь находилось несколько угрюмых личностей с такими же плоскими и узкоглазыми лицами, как и у привратника. Азиаты окружали напыщенного жирненького субъекта, который, несмотря на свою неказистую внешность, обладал манерами человека при власти и мог быть в этой компании старшим. Это был Чифир — первый помощник Паука.

Угрюмые аборигены явно недобрыми взорами уставились на прибывшего. По бледной личине гостя переливались разводы страха и нервного возбуждения, глаза метались, как у затравленного зверя, который ищет, куда бы скрыться. И забор не спасет, почему-то понял он. Пытаясь придать себе хоть какую-то уверенность, закурил, с жалкой улыбкой выбирал, к кому обратиться. Никто из присутствующих не помог ему в этом. Наконец обратился к жирненькому:

— Я из Ленинграда, приехал к вашему шефу. Как мне его увидеть? — выдавил он из себя фразу, пытаясь изобразить любезную физиономию и тон полномочного посла.

В ответ один из клевретов подошел к Губе. На его лице появилась фальшивая улыбка, которая тотчас превратилась в злобную гримасу. Ни слова не говоря, он поднял огромную ручищу с щербатыми ногтями с траурной каймой и нанес сокрушительный удар в голову, от которого Губа даже и не думал уклониться, — не ожидал. Но если бы и ожидал, уклониться было невозможно. Громила, которого звали Зверобой, отрабатывал этот удар кулаком на баранах, оглушая или убивая их, а затем свежуя.

Сознание отлетело не сразу, и Губа еще чувствовал, как его раздели, уложили в ящик-форму и начали заливать цементным раствором. Он дергался, и по поверхности жидкого бетона, к удовольствию узкоглазых, шли слабые волны. В пароксизме отчаяния, задыхаясь, Губа, собрав силы, поднял голову — страшную цементную маску с раскрытой дыркой рта. Главный участник процедуры, стоя чуть в стороне, сложив вывернутые губы в улыбку, похожую на оскал зверя, с удовольствием наблюдал эту картину. На цементной маске с усилием раскрылись два глаза. Они имели такое выражение, точно хотели что-то припомнить. Чифир, наслаждаясь зрелищем, взял короткий ломик и ударил, сделав еще одну кровавую дыру в серой маске жертвы. После этого в садистском возбуждении долго еще раздувал ноздри, двигал бровями, не мог остановить злого бегающего взгляда. Другие чуть ожили при виде этой сценки, но не настолько, чтобы получить наслаждение; испытывали, скорее, беспокойство и озлобление — никого сегодня не убили. Один из узкоглазых сорвал с пальца еще дергающегося гостя золотой перстень и, радуясь хотя бы малой удаче, разровнял поверхность бетона.

— Уделали подставу!

Смотреть на него было так же отвратительно, как и на его шефа: глаза старого клоуна, носа нет, зубы желтые, шея, как у черепахи, и асимметричное тело. Иметь такого друга — удовольствие небольшое. Но они, штатные палачи восточного авторитета, в эстетике не нуждались, они любили только одно — уничтожать. Это единственное развлечение, которое еще щекотало огрубевшие нервы. И они убивали. Иногда даже не во имя дела, а ради удовольствия. Долгий перерыв, отсутствие очередной жертвы делало их больными. Без этого не могли жить. Насилие и смерть — самый сильный наркотик.

Во время описанных событий, которые отвлекли палачей от наблюдения за улицей, второй агент Интервента, красивая девушка с роскошными каштановыми волосами, проехала мимо дома, куда, как она видела, зашел Губа. Миновав домик, она попросила водителя остановить машину и стала ждать, глядя назад. Если Губа появится, тогда она, собственно, и должна выполнить основную функцию: встретиться с руководителем филиала и передать необходимую информацию. Если нет, то ее присутствие здесь было опасно и могло закончиться так же, как для ее партнера по визиту. Она видела, что двое сопровождали Губу, но сочла необходимым убедиться в его гибели. Это было ошибкой.

Времени прошло уже достаточно много, но агент не появлялся. Попросив водителя развернуться, поехала в обратную сторону, чтобы еще раз взглянуть на домик. Но так ничего и не увидела. Ее же в этой стране узкоглазых заметили, и короткий взгляд старшего мгновенно привел в действие желтого одноглазого гиганта.

Машина следовала на значительном расстоянии от серенького жигуленка, где в наступающем южном мраке можно было различить девушку. Они ехали недолго и свернули на центральную улицу города. У гостиницы, скромного четырехэтажного здания напротив горисполкома, машина остановилась, и девушка вошла внутрь. Номер ей предоставили сразу, и вскоре она звонила в Ленинград. Когда ленинградский абонент уже ответил, она почувствовала на шее железо чужих рук. Сознание покинуло ее почти мгновенно: профессионалы знают, как свалить не только слабую девушку, но и сильного мужчину. Пока двое в комнате торопливо запихивали в мешок безвольное тело, телефонная трубка, свисая с аппарата, издавала булькающие звуки из далекого города.

 

***

В криминале проходит проверку на надежность каждый член сообщества. И я, и Алексей давно выдержали этот тест. Но Интервент хотел, чтобы периферийные компаньоны знали совладельцев дела. Потому я и оказалась здесь. Поручение мне было простое: если миссия Губы успешна, выполнить чисто представительскую функцию. Интервент не предполагал еще остроты отношений с восточным филиалом, иначе он не послал бы сюда свою любимицу. У криминальных лидеров, несмотря на жесткость и обреченность, несмотря на жестокую безысходность судьбы, есть душа и привязанности. Этого не должно быть в суровой и неверной жизни криминального лидера, но человеческое часто сильнее намерений и дел.

Интервент ожидал сообщений о развитии событий в восточном регионе. Услышав голос и последовавшее затем молчание трубки, понял все. Горестно сжал губы, скрывая эмоции. Можно солгать глазами, глаза скрытны и лживы, но рот не поддается маскировке.

Он по-особому относился ко мне, относился как к дочери, может, еще нежнее. Пятнадцать лет лагерей не делают уголовника сентиментальным. Но это был особый случай. В бессильной ярости сжимая кулаки, сетовал на опрометчивость. Ну зачем послал! Предполагал же плохое. И вот, свершилось, и невозможно помочь. Думал, что же предпринять? Дипломатия или месть? Опоздаю или нет? Решил: надо терпеть, смирить гордыню, надо выручать девочку. Буду просить эту мразь! А после этого!.. Мысли складывались в картину: жесткую, страшную, четкую. Месть!

Сколько раз он вставал против врага и расправлялся с ним. Бей первым! Уничтожал противников на протяжении своей криминальной жизни, не задумываясь. Так принято, это — признак силы. Законы криминала жестоки и жестокими делают своих членов. Но это была приобретенная черта,  необходимая для выживания в злом мире, без которой нельзя. Наслаждаться мучениями жертв, видеть, как пузырится кровавая пена на губах человека, которого медленно душит садист, — это было не для него. Жестокость не приносила ему радости, удовлетворения, наслаждения, как многим, кто прошел вертеп лагерей.

Развернув полуподпольный бизнес, он многому научился, многое понял, старался действовать широко и независимо. Пусть будут все, в том числе и восточный коллега, максимально свободны, лишь бы не ломать сложившуюся структуру. Не ломать, укреплять надо. Но в своем подручном по кличке Паук он не встретил желания свободы, там было стремление к полному разрыву. Чисто восточное вероломство. И сейчас он получил бы наслаждение, раздавив этого гада! Он думал, как это сделает, и знал, что так будет…

А что же его противник?

Кто не ощущал в себе непомерные силы, интеллект, волю, кто не видел себя на более престижном месте, кто с легкостью не решал в уме или вслух самые сложные проблемы, даже государственные? Тем, кто недалек, — подставкам, фишкам, шестеркам — часто кажется, что их потенциал намного превосходит уровень исполняемых функций. Там, где условия слишком мягки, дух самостийности расползается, как плесень по гнилой картошке на овощебазе, подручные часто стремятся занять место шефа. Дьявольские позывы честолюбия ведут недалекого и неискреннего человека к предательству. В криминале подобные попытки подавляются неумолимо, бескомпромиссно, жестко. Если вдруг вызревает желание свалить лидера, переворот готовится в глубочайшей тайне, и действия не начинаются, пока силы не будут уравновешены, по крайней мере, внезапностью. Тогда возможен успех. В противном случае — смерть.

Паук давно мечтал об абсолютной независимости, о создании собственного бизнеса. Он присматривался к поведению партийных баев, которые, продолжая преданно улыбаться московским братьям, торопливо штопали одеяло собственной власти, стягивая его с разжиревших животов и недалеких голов центровых «партайгеноссе».

В большой политике используются сложные приемы устранения нежелательных лиц, исполняются целые спектакли, посвященные убийству; вместо прицельного выстрела киллера смерть камуфлируется завесой случайностей, внезапной болезнью, несчастным случаем. Посвященные понимают взаимосвязь событий и воспринимают смертельный исход со страхом, но все же как закономерную развязку. Большинство других людей оценивают эпизод как фатальную невезучесть того, кто ушел в мир иной.

Закулисные интриги в криминальном мире строятся по той же схеме, что и в большой политике, но существенно упрощены. Возможность использования прямых решений, в которых доводом или определяющим дипломатическим аргументом служит жизнь человека, позволяет добиваться оптимальных результатов в короткие сроки. Если хочешь предупредить хозяина, убей его собаку; рискнул замочить шестерку — намерения ясны, противник уверен в себе; если заказал пахана, то это — война.

Там, на Востоке, внезапно исчез представитель концерна. Шестерка — но нужная Интервенту. Он не знал причин этого события, что беспокоило его. Разрушалось важное звено структуры. То, что Паук — противник, Интервент знал. Безмозглость компаньона была не заурядной, скорее, исключительной. Пытаясь разобраться в ситуации, пригласил для консультации Стратега.

Встретились в ресторане. Халдеи, по-советски ленивые, не спешили подойти к клиентам. Наконец подплыл один, барственно неторопливый, похожий мертвыми глазками и свисающими усами на сома. Интервент бросил на него взгляд, отличающий криминальных авторитетов: халдей, разглядев вблизи персону, угодливо склонился, принимая заказ. Результат не замедлил сказаться, вскоре «сом» появился с полным подносом, но Интервент уже не обращал на него внимания. Он слушал своего консультанта.

— Вторая половина восьмидесятых запомнится началом развала системы. То, что грандиозно, несокрушимо, на века, вдруг рушится с необыкновенной легкостью. Почему?

— И почему же?

— Если в системе нет истинного лидера, развал и деградация протекают стремительно. Лидер формулирует цель, и, имея характер, способен удержать колесницу власти, реализовать планы. Среди последних Генеральных секретарей таких не было. Мы наблюдаем конец эпохи.

— Может, не все так обвально: ума и воли нет, но зато хитрость и сила?

— Это справедливо для вашей среды. А там главный признак успеха  — умение соглашаться. Наверх пробиваются те, у кого зад, которым умеют заседать, пустая голова и безупречность в смысле портняжно-парикмахерского искусства. Логика жизни подавлена жадной и беспощадной логикой власти. Хозяева областей и городов, как удельные князья, отрабатывают одну схему: сбор дани с ленных владений. Конвейер функционирует безотказно, перемещая снизу вверх деньги, золото, драгоценности. Поборы — с низа до самого верха, система благоухает, как выгребная яма общественного клозета во время чистки. Во всем остальном «развитый социализм» работает неэффективно. Но отцов-основателей это не заботит — подавляющее действие сенильного психоза.

— Что ты историю государства рассказываешь, меня интересуют собственные проблемы.

— Дело в том, что процессы в государстве и в твоей структуре сходны. Власть теряют от слабости. Грядет развал Союза. Региональные князьки  мечтают о независимости от Москвы. Криминальные лидеры, глядя на них, тоже почувствовали слабость власти, начали действовать целенаправленно. Это системный процесс.

— И в моем случае то же? — задумчиво спросил Интервент.

— Несомненно, это заговор твоих восточных подданных, которые хотят стать конкурентами, но, прежде всего, хотят отделиться. Ты же чувствуешь, насколько нестабильна сегодняшняя ситуация. Теперь надо либо признавать, что строй абсолютно неэффективен, либо начинать мировую войну.

Стратег сделал глоток из рюмки, глянул на Интервента. Тому стало немного холодно от таких слов.

— Нормальные люди это понимают и готовятся. Конечно, никто у власти не отважится на решительные действия. Для них Афгана достаточно, обкакались по полной форме. Больше за пределы страны не полезут. Но что предпримут здесь — непонятно. Эпизод с твоими восточными вассалами — только начало. Скоро начнется брожение, поднимется периферия, окраины, националы. Ты можешь готовиться к полной самостоятельности. Власти не будет, по крайней мере, несколько лет. Этим воспользуются предприимчивые люди.

Он помолчал, давая возможность собеседнику усвоить информацию, и вновь заговорил:

— Беспредел власти породил беспредел силы, изменил лица, характеры, нравы. Каждый стремится стать полным сюзереном или минимизировать вассальную зависимость от верха. Периферийные паханы стремятся стать центровыми фигурами. Результат их устремлений — войны и разборки, завершающиеся чаще всего дыркой в голове, этой трагической точкой в бесхитростной истории жизни. Твои восточные вассалы почувствовали ситуацию, потому решили рвать и с тобой.

— Что же делать?

— Удерживать бесполезно, завязнешь, как в Афгане.

Интервент нахмурился, не соглашаясь. Заметив это, собеседник предложил:

— Впрочем, можешь придумать что-нибудь типа разводки. В большинстве случаев люди, даже злодеи и предатели, наивнее и простодушнее, чем мы о них думаем. Время, чтобы наказать, еще есть, да и способов предостаточно. Думаю, сможешь найти какой-либо ход, чтобы они приползли к тебе с просьбой принять обратно. Но в этом ли цель?

На этом деловая часть встречи закончилась. После трапезы Интервент вручил гостю гонорар. Принимая конверт, тот заметил:

— Тот, кто уверяет, что равнодушен к деньгам, лжец. Если властители регионов или компаньоны захотели самостоятельности, значит, денег уже наелись.

Расставшись со Стратегом, Интервент привел в порядок мысли. Он надеялся, что компаньоны на Востоке окончательного решения о выходе из-под его влияния не приняли. Следовательно, война за передел сфер влияния не объявлена. Ах, как не хватает агентов, от которых можно получать достоверную информацию, отметил он для себя важную мысль на будущее. Войну начинать ли? — надо еще подумать. А вот агента заслать, чтобы уточнить ситуацию, необходимо. Он придумал, как поступить с восточными двурушниками.

Чтобы убедиться в предательстве, решил пожертвовать одним из своих подручных. Им был Губа. Возможность пожертвовать шестеркой во имя достижения стратегических интересов — одна из главных черт лидера. Если компаньоны становятся конкурентами, отношение к ним надо менять сразу, кардинально, без дипломатии. Он запомнил этот закон бизнеса. Но в воровском деле своя теория: один из главных приемов — отвлечение. Отвлекая, надо блефовать. Посылая агента, он намеревался сбить конкурента действиями в ложном направлении. Обман рано или поздно раскроется, но противник не вернет затраченных средств. Для этого пожертвовал Губой, с этой целью отправил туда Сашу, считая, что с ее помощью дезинформация с большей вероятностью будет воспринята восточными «братьями».

***

Я пришла в себя в темном, тесном помещении, пропитанном запахом грязи, сырости, крыс. Сначала показалось, что это сон. Но не было обычного для меня легкого и радостного пробуждения, очнулась с болью в теле. Голова раскалывалась, словно меня оглушили дубиной. Все тело и конечности болели. Желудок сводило от приступов тошноты. Меня чуть не вырвало, но во рту был кляп, а руки связаны. Кошмарные видения стояли перед глазами, особенно старая колдунья. Вспомнила свой давний сон: та же старуха-колдунья, горбатая, темные провалы незрячих глаз, острый подбородок. Как она притягивала к себе, что говорила. До сих пор осталось ощущение хватающих рук, от которых не убежать, и слова: иди ко мне, иначе погибнешь. Я пошла бы куда угодно, к колдунье, к дьяволу, особенно сейчас, чтобы спастись, выбраться из этого страшного застенка. Но куда? Как? Где я? Вновь всплыли прежние тюремные ощущения: такая же безысходность и давление силы в капкане. Кто это? Душегубы, изверги, негодяи? Может быть, это финиш жизни?

Было очевидно, что унынию и истерикам не время, необходимо как можно хладнокровнее обдумать ситуацию. Отец научил меня и брата быть сильными, не бояться рисковать, используя волю, ум, характер. Я отвлеклась от боли, стала думать, постаралась взять себя в руки, сосредоточиться. Вспомнила задачу, которую должна была выполнить — дезинформация. Но это сразу ушло. Главное — как спастись? Почему меня взяли? Не должны были знать о прибытии. О приезде Губы Паука, местного руководителя, сознательно предупредили, и он поступил так, как и предполагал Интервент. Его захватили и пытаются, видимо, что-то узнать. С ним все понятно. Меня выследили. Отпираться бессмысленно. Безвестную жертву скорее уничтожат или отдадут в какой-либо притон. Надо играть свою роль. Но что нужно Пауку от меня? К чему эта жестокость и насилие? Я опять попыталась освободиться, оглядеться, — напрасные старания.

Но вот заскрипела дверь, и тьму пронзили лучи света. Как продолжение ужасного бреда, в каморку вошел небольшой скрюченный уродец, мелькнуло лицо на маленьком тельце: обрюзгшее, с гнилыми зубами, не человек — некая омерзительная сущность. Дверь вновь закрылась, и я различала в сумраке только его контур. Он что-то сказал на своем наречии. Я не старалась понять. Схватив за волосы, он рывком приподнял мою голову и, вынув кляп, дал кружку воды. Только сейчас я почувствовала, насколько мучительна жажда, видимо, после введения каких-то препаратов. С жадностью выпила тухлую воду. Далее, не говоря ни слова, карлик водворил вонючую тряпку на место, плотоядно и слюняво стал ощупывать меня, все более возбуждаясь. Лицо его, как у всех уродцев, было подвижное и злое, маленькие глазки так и сверкали в предвкушении сладострастия. Достав свой огрызок, закатив глаза, начал дергать его у меня над лицом, ожидая наступления оргазма. Слюни текли из перекошенного рта, он все ниже опускался, приближая к моему лицу свою плоть. Но тут на выходе раздались голоса, и горбун, недовольно бормоча что-то и содрогаясь, поспешил из помещения, оглядываясь.

Я вновь, пытаясь стереть в памяти мерзкий эпизод, начала глубоко дышать через нос, выдыхая сквозь тряпку. Я заклинала себя: ты должна сохранять хладнокровие, не отчаиваться, не терять сознание, не выдавать страха. Впадая в забытье, я бредила, больной мозг прокручивал горестные воспоминания, в некоторые моменты появлялись видения прошлой, счастливой жизни. А потом вновь явь: невзгоды, разрушенная семья, тюрьма, насилие, воровская судьба и теперь, может быть, смерть. За что это мне!

Сколько времени провела я в полубреду, не знала. Вновь привел в чувство скрип отворяемой двери. Вошли двое, освободили рот от кляпа, развязали руки, потащили из подвала. Во дворе я увидела высокого старика с седыми волосами, отливающими трупной зеленью, с широким расплющенным носом, тонкими губами и маленькими глазками на плоском лице, длинный и худой остов был обтянут сероватой изношенной кожей. Я узнала по описанию Паука.

В молодости он был силен, как обезьяна, мог костлявыми руками задушить гораздо более сильного противника. Паук никого не любил, не имел семьи. Семья накладывает обязательства. Он не способен был выполнять долг перед кем-либо, проявлять заботу, внимание. Чувство любви было ему чуждо. Любил только себя — врожденный дефект на генетическом уровне. Его воровское амплуа — вооруженные грабежи, хотя всегда был трусом. Скрывая это, компенсировал трусливое поведение чрезмерной и чрезвычайной жестокостью. В подлости ему не было равных; это качество было таким же естественным, как необходимость покушать или испражниться. Желание напакостить, бесцельное, не приносящее ничего, кроме вредных последствий для жертвы, превосходило все страсти. Другая страсть была направлена на уничтожение, на изуверские развлечения, на смерть. Для него не существовало способа убийства или пытки, от которых он мог бы отказаться по моральным мотивам, — в нем отсутствовала мораль. Еще одно качество: он никогда не забывал обиды. Если он мстил, последовательность его действий была безупречной. Сбежав из России от законников, осел здесь — страшный и беспощадный зверь.

Этому человеку, давнему врагу Интервента, и попала я в лапы. Соратники его врагов тоже становились его врагами. Он распорядился закатать в бетон Губу, и сейчас решал, что выбрать для девчонки: муки и смерть или все же попытаться использовать эту вафельницу. Склонив змеиную голову набок, он долго глядел на меня немигающим взглядом, — за это, видимо, и получил свою кличку. Ни малейшей рефлексии не выражало лицо, где-то в глубине таилось лишь полное и тупое упоение безмерным правом. Не в силах стоять, я опустилась на колени.

Паук усмехнулся, он думал: «Хороша русская. Ну, да, теперь могу уничтожить твою красоту, или могу использовать по своему усмотрению». Видимо, приняв решение, заговорил ползучим голосом:

— Ты уже убедилась в моих возможностях. Замочить тебя, как и твоего напарника, мне ничего не стоит. Погляди сюда, — указал на бетонный блок волосатой кистью, похожей на паучью лапу. —  Многие русские уже исчезли из этого мира таким образом. Здесь твой напарник. Можешь даже потрогать, не бойся, не заразно, — блеснул он специфическим юмором, соорудив улыбку на лице.

Я смотрела ему в глаза, что его раздражало, поскольку он не видел в жертве привычного страха.

— Знаешь, как он мучился и как умер? — помолчал, уставясь все таким же немигающим взглядом. — Вот они, — кивнул головой в сторону подручных, —  медленно заливали его раствором.

Сгрудившиеся рядом с ним подручные криво и гнусно заулыбались.

— Ты не хочешь кончить жизнь так же? Тем более, для тебя у нас будут другие методы, — замолчал, ожидая от меня то ли слов, то ли слез. Не дождавшись, продолжил:

— Ты не спрашиваешь, но я сам расскажу. Я велю привязать к твоему животу таз, а под ним будет сидеть голодная крыса.

Опять замолк, смакуя ужас, который я не смогла скрыть. Помощники, очевидно предвкушая возможную расправу, не могли стоять на месте.

— Принеси-ка клетку, — обратился Паук к одному из соратников. Тот поспешил к сараю, а он продолжил нравоучительно:

— От наших китайских братьев пришла сюда эта казнь. Голодный зверь будет вгрызаться в тело, стараясь освободиться. Мгновенно прогрызет живот. Дальше невозможно предвидеть, куда он пойдет: может вылезти здесь же сбоку, может, пойдет дальше и выйдет из твоей шеи или изо рта. Ты долго будешь наслаждаться, надеюсь, тебе это понятно?

Подошел подручный с клеткой, в которой бесновалась большая крыса. Он поставил клетку возле, взял за руку и сунул мой палец сквозь прутья в клетку. Голодный зверь вцепился в палец, я отдернула руку, содрав кожу. Потекла кровь. Приспешники захохотали, а у меня от ужаса кружилась голова. Но я, сдерживая себя, молчала. Паук обнажил на короткое мгновение зубы в зловещей улыбке, сразу потухшей, как перегоревшая лампа.

— Если ты станешь работать на нас, станешь нашим человеком у Интервента, получишь вот это.

Он, не глядя, протянул руку, и один из подручных приблизился с кейсом. Открыв его, он дал мне возможность некоторое время смотреть на пачки денег, ожидая какой-либо реакции. Не дождавшись, со злостью закрыл замок.

— Это будет твое, если сделаешь то, что я скажу.

— Скажите мне, что вы хотите, — прошептала я.

Паук победно глянул на подручных. Всякий хочет демонстрировать свои успехи перед окружением. А ему показалось, что он справился с девчонкой. Его клевреты тоже зашевелились, сожалея о неудовлетворенном садистском наслаждении, досадуя, что добыча может ускользнуть, если я соглашусь на предложение. Паук знал, что я имею на шефа влияние, а через меня ему удастся получить много полезной информации. Нужно только пообещать хорошее вознаграждение. Гонорар за предательство как раз и был положен в кейс. Он собирался поразить меня, справедливо считая, что жадность быстро меняет самого верного человека. При виде такой массы денег любая девица должна пойти на все, чтобы получить их. Но стремился всегда к минимизации затрат, считая не без основания: если можно воздействовать страхом, — сделай это, если можно не платить, — не плати.

Я  лишь горестно усмехнулась про себя: «Вербуют еще раз!» Я давно уже была двойным агентом, осведомителем в ментовке и информатором в криминальной среде. Первоначальная установка на использование меня в качестве осведомительницы сменилась ролью связника милицейских с умным и осторожным криминальным деятелем. Служители правопорядка, декорированные погонами, нередко работали по ту сторону закона не хуже криминальной братвы. Для ряда дел им нужны были умелые исполнители: начиная с разводки богатых теневиков и кончая изъятием антикварных ценностей у коллекционеров. Существовал негласный союз между двумя сообществами, по которому воры работали на милицейских. Криминал изымал для компаньонов в погонах все то, что ценится на международных аукционах — антиквариат и шедевры живописи, затерявшиеся в бесчисленных ленинградских коммуналках. Необходимую информацию давали наводчики от милицейских: у кого, где, что, когда. Старики, по инерции скрывающие свое дворянское происхождение, с тоской однажды убеждались, что их надежный старинный замок, который они величали “английским”, поддался напору “английской же” булавки. Ее было достаточно русским умельцам-домушникам, чтобы вскрыть запор. Вместе с картинами, унаследованными от предков, которые и являлись главной целью набега на архаичную коммуналку, исчезали золотые безделушки, запрятанные традиционно в кармане старого пальто или в ином месте. Нет ничего тайного…

Эти мысли мелькнули во мне, пока я лежала у ног восточного авторитета, который пытался сделать из меня агента. Хотела уже заговорить, согласиться на его предложение. Вдруг к Пауку подлетел один из прихлебателей и что-то горячо зашептал на ухо. Тот слушал и все более хмурился. Потом обратил яростный взгляд на одноглазого, кивнув одновременно толстому коротышке в мою сторону. Толстяк мгновенно распорядился на своем языке, и двое, схватив меня, легко подняли, протащили несколько метров и бросили в сарай. Коротышка, который вошел следом, обратился ко мне с достоинством персоны значительной:

— Если не согласишься на сотрудничество, прежде чем умереть, вот это вылижешь, — указал пониже своего брюха. Он еще не знал о причине возникшего беспокойства и потому продолжал вербовку.

— Лучше что-нибудь попостнее, — почти прошептала я. Коротышка не услышал.

Оставшись одна в узилище, я принялась анализировать известные факты. «Смерть — вполне реальна, лишь бы не было пыток», — думала почти равнодушно о возможном завершения жизни. — «Но они хотят иметь агента в стане Интервента. Я соглашусь, но как заставить поверить их в искренность моего решения? Необходимо определить правильный стиль поведения. Диалог вести только с Пауком — шестерки полностью под его влиянием. Кто он по характеру, на каких чувствах сыграть? Нрав, судя по всему, у него гнусный и злобный, но он не чужд тщеславия и, наверняка, как слабый, трусливый человек, дорожит своим авторитетом перед окружением. Значит, буду пытаться играть на этом. Теперь дальше. Насколько он информирован обо мне, о делах Интервента. У меня нет никакой защиты, но как-то надо и в этом сблефовать. Как?» — я не успела додумать. Коротышка опять оказался  в сарае.

Между тем во дворе шла разборка. Привел в беспокойство Паука звонок Интервента из Ленинграда, который показал, что он знает о моем захвате. Паук колебался: если он поступит со мной так же, как и с предшественниками, то это — война. Останавливала его не только трусость. Чуть-чуть рано, думал он. Если же отпустить, то прощай самостоятельность, грядет поражение. Побежденных судят, смерть двоих людей — Губы и предыдущего — Интервент не простит. Следовательно, в любом случае — война. Но кто же подставил меня? И он вновь обратил взгляд на одноглазого. Тот, согнувшись, стал вроде бы меньше в размерах и, преданно глядя на Паука, забормотал:

— Во всем виноват этот русский, который был со мной. Он предложил брать девчонку не на улице, а в гостинице. Она и успела звякнуть.

Паук долго смотрел на своего подручного, отчего тот все больше бледнел, не выражая уже никакого желания оправдываться, стоял с обреченным видом приговоренного к смерти. Видимо, приняв решение, Паук бросил:

— Ладно, живи…— помолчав, добавил угрожающе. — Пока… Но иди и возьми своего русского.

Он давно намеревался убрать русского парня, работавшего на него: слишком самостоятелен, умен и, следовательно, опасен. К тому же — русский. И вот — удобный повод, так кстати. Девчонку — тоже задавить, чтобы не рисковать. Если можешь заставить поверить противника в собственную силу, обязательно сделай это. Уничтожил шестерку — значит, сила есть. Пусть бьется враг в бессильной ярости. Что он сможет сделать? Ни толковища, ни сходки, ни закона, которые могли бы, как это было раньше, призвать к ответу. И он сделал характерный жест коротышке. Тот радостно засуетился, направляясь к сараю.

Вот уже много лет тянулась эта вражда, питаемая бесконечной ненавистью Паука. Это была ненависть слабого — к сильному, хитрого — к умному, завистливого — к доброжелательному, наконец, бездарного исполнителя — к истинному лидеру, каким был Интервент и каким очень хотелось быть Пауку. Еще в молодом возрасте зародилось в нем жало ненависти. Тогда Интервент еще не был Интервентом. Он придавил молодого Паучка и нескольких его прихлебателей во вспыхнувшем конфликте. Этим он подорвал зарождающийся авторитет беспредельщика, отодвинув и исключив его на многие годы из элиты криминала. Позже их пути разошлись, Паук поднялся, став заметной фигурой сообщества, но при всяком случае, памятуя об унижении юности, пытался вредить Интервенту. Сейчас повеяло новыми порядками в стране и, соответственно, в криминале. Центробежные тенденции во власти, равно как и в криминале, позволяли ему забыть стародавний воровской закон: «главное — не навредить сообществу». Власть в регионах, опираясь в своих, зачастую незаконных действиях, на криминальных лидеров, поднимала их над любыми законами, в том числе и воровскими. Так зарождалась психология беспредела, который позже тяжким оброком ляжет на всякую деятельность: производственную, торговую, финансовую.

Коротышка, войдя в сарай, задал прежний вопрос. Не для того, чтобы услышать ответ, а чтобы, придравшись к слову, заставить навсегда замолчать жертву, поиздеваться над ней. Ему очень хотелось выглядеть авторитетным. Ущемленная психология маленького человечка заставляла его пыжиться. Я ответила, что хотела бы говорить с Пауком.

— Ах, ты не желаешь разговаривать, — рыкнул он и ударил меня ногой в живот.

Удар ногой в живот — любимый прием хилых азиатских полицейских. Жертва из гордого и независимого человека сразу превращается в испуганного засранца. Сквозь боль, страх, ненависть, в полуобмороке я чувствовала еще, что меня раздевают и запихивают голой в мешок. Затем я ощутила укол, спасающий от нестерпимой боли, и сознание полностью оставило меня.

***

В полуобморочном состоянии, еще не очнувшись, поняла, что еду в машине, лежу в мешке на лавке, что воздух поступает, но очень скудно, что кляп изо рта вынут, и я могу кричать. Я сказала слово, но ответа не было. Я закричала и почувствовала, что кто-то завозился рядом.  Услышала голос:

— Лежи, не дергайся. Отсюда не выходят. Если попала — труп.

— Вы кто? — спросила я и не узнала голоса в пересохшем горле.

— Я тоже жертва. Только если ты жертва стратегических замыслов криминального пигмея, то я — жертва случая.

— А откуда вы знаете, кто я?

— Наивная, я же член этой банды. Только русский. Это я тебя брал в гостинице, помнишь, — хмыкнул он.

Я сжалась, вспомнив момент нападения в гостиничном номере, когда билась, пытаясь освободиться из чужих рук, и сознание оставляло меня. Так это мой похититель. Почему же он здесь? Сопровождает?

Словно отвечая мне, голос сказал:

— Меня обвинили в предательстве и приговорили. У них это по отношению к нам, русским скоро делается. Так что мы с тобой едем в одну сторону, в небытие.

— Что это значит? — спросила я, вопреки страху от присутствия этой личности.

— Это значит, — продолжал голос, — что через десяток-другой минут, возможно, через несколько минут нас убьют.

Я не хотела верить этому, попыталась сосредоточиться. Страх от присутствия этого человека почему-то прошел. Голос между тем продолжил:

— Сегодня они думают, что «бледнолицые» им не нужны. Эйфория замыслов, предвкушение больших денег и власти помутили недалекий разум. Стратеги из них никудышные. Хапать только мастера. Но жестокость отменная. На этом и выживают. Малейшее подозрение — и решение принято. Устранить! Причем уничтожают самыми изуверскими способами. Тебе, возможно, повезет. Красоту ценят, но она все же не защищает. Утопят или бросят медленно умирать в каком-нибудь гнусном уголке. Повезет, если наткнутся шакалы, быстрее все закончится.

Я, хотя и смирилась со своей участью, похолодев, сквозь боль и страх, слушала эти откровения.

— И вы так покорно воспринимаете это? Ничего невозможно сделать?

— А что сделаешь? Я упакован почище, чем ты. Кроме языка ничем двинуть не могу. Правда, еще мозгами шевелю, но это не принесло пока результата. Вот и развлекаюсь светской беседой с прекрасной дамой. Я тебя видел, поэтому с уверенностью говорю, что ты прекрасна. Жаль, что эта красота достанется шакалам.

Сердце мое учащенно билось, возвращая энергию и способность мыслить. Машина между тем, не торопясь, подпрыгивая на неровной почве, продолжала двигаться. Голос опять возник в закрытой коробке кузова.

— Мне жаль, что я участвовал в насилии над тобой. Но я служил этому кровососу, которого не напрасно называют Пауком, и должен был выполнять все, что прикажут. Теперь я свободен от обязательств перед ним. Если вдруг повезет и выйду живым из этой передряги, сам лично порву горло этому гаду. Тебе я пережимал только сонную артерию, есть такой прием, чтобы отключить сознание, — ему сломаю хребет, пусть мучается.

Он замолчал. Я тоже молчала, обдумывая услышанное. Потом, понимая, что для освобождения необходимы действия, сказала:

— Вы знаете, у меня руки не очень крепко связаны, а ноги свободны. Если я попытаюсь освободиться, сможем мы что-нибудь предпринять?

— О, свобода — это великие возможности. Я не гарантирую успех, но пытаться достичь его всегда надо. Поэтому действуй.

Я, сосредоточившись на своих ощущениях, вспомнила все упражнения гимнастики, которые сделали мое тело гибким и упругим. Напрягая и расслабляя руки, пыталась ослабить путы. Но, связанные сзади, они прочно удерживались тонкой, крепкой веревкой. После недолгих, но мучительных усилий, в течение которых незнакомец не проронил ни слова, я, наконец, обреченно вздохнула и воскликнула со слезами:

— Никак!

Раздался бодрый голос:

— Я оказался прав в своих опасениях, — вот что значит богатый жизненный опыт, — не ожидал иного. Эти узкоглазые учились вязать пленников в течение веков. Многолетний опыт поколений. Единственная информация, возможно, записанная у них в долговременных ячейках памяти, — потом продолжил: — У меня, кроме языка, работают еще зубы. Могу попытаться помочь тебе развязаться. Падай на меня сверху и постарайся попасть руками на мое лицо.

Я оттолкнулась ногой от стенки и продвинула тело к краю скамьи, на которой лежала, одновременно пытаясь выбраться из мешка. Долгая неподвижность и слабость сказались, поэтому я упала не на спину, как хотела, а на живот и всей массой обнаженного тела придавила его лицо. Вопреки полученному тяжелому удару, он радостно и придушенно засмеялся, ощутив мягкое прикосновение. Я же, перенеся тупой удар головой об пол, вдруг почувствовала поцелуй в грудь.

— Подожди, мы же не в постели и до нее, возможно, не доберемся.

— Да, забыл, слишком большое счастье свалилось на меня, — раздался его придавленный голос. — Хотел тебя подбодрить.

Неловкие движения привели, наконец, к тому, что он коснулся зубами моих пут. Заскрипев ими от напряжения, он принялся тереть веревку. Я ощущала, как волокно за волокном поддаются усилиям. Скоро веревка истончилась и я, дернув руками, порвала ее. Села, касаясь телом его лица, и, немного придя в себя, наклонилась над его узлами.

Слабые руки не справлялись с задачей. После долгих усилий, помогая себе зубами, я достигла результата. Дальше он, сев, принялся за веревку на ногах, забыв обо мне, сидящей рядом в полумраке. Наконец,  полностью свободный, он радостно провозгласил:

— Первый этап прошли. Подумаем, что делать дальше.

Впервые он взглянул на меня, хотя и видел во мраке наглухо закрытого фургона только светлое пятно. Но я всем своим обнаженным телом почувствовала взгляд и инстинктивно прикрыла грудь руками. Он, уловив это движение, хмыкнул:

— Хорошее воспитание! — и я почувствовала его руку у себя на плече, которая затем, ласково скользнув по груди, коснулась моих пальцев и твердо сжала.

— На ощупь я тебя прекрасно различаю, — проговорил он. Потом серьезно добавил. — Спасибо тебе. Думаю, что дальше будет все хорошо.

Его уверенный голос, а особенно дружеское прикосновение сильной руки внушили надежду.

— Что будем делать? — спросила я.

— Эти узкоглазые по облику еще люди, по сути же — другие существа, с огрызками вместо мозгов. Они считают, что русский человек терпелив и безропотен. Ехать нам, видимо, осталось немного. Скоро остановка и финиш пути. Из машины сами мы вряд ли выберемся, хотя и попробуем.

Он встал и подошел к двери. Нажав на нее, заглянул в узкую щель, комментируя:

— Неяркий свет и пустынный степной пейзаж, — после некоторого молчания закончил. — Да, в пустыне не скроешься, даже если выберемся из этой коробки. Посмотрим, что можно здесь найти.

Он начал шарить в машине. Я уже не могла ему помочь, потеряв остаток сил, привалилась к грубой стенке фургона. В рундуке, на котором раньше я лежала, мой попутчик нашел осколок кирпича и несколько коротких досок. Больше ничего не было.

— Вот единственное наше оружие. Не булыжник, но так же весом. На улице стремительно темнеет, и, возможно, когда мы остановимся, будет совсем темно. Я попытаюсь ударить по голове первого, кто откроет дверь. Хоть шансы и не велики, но другой возможности не вижу.

— Подожди. Если, открыв дверь, они не увидят тебя лежащим, сразу примут меры предосторожности, и мы обречены. Поэтому ты должен лежать, как связанный, а я попытаюсь выполнить твой план. У меня ноги свободны, они знают это, и я смогу подойти к двери, не возбуждая подозрений. Они, естественно, будут поглощены созерцанием моего тела, а ты в это время будь готов действовать. Одного я ударю и попытаюсь свалиться на другого. Но все остальное должен будешь сделать ты.

— Молодец, — одобрительно сказал он. — У тебя есть воля и ум. Сил только хватило бы.

— Надеюсь, хватит, — ответила я тихим голосом.

— Умница. Мы вспомним это событие когда-нибудь позже, когда ты будешь здорова, свободна и красива, какой я тебя видел. Обещай, когда бы мы ни встретились, вспомним эти дни и обязательно отметим освобождение.

— Ты очень уверен в себе.

Проехали еще некоторое время в молчании, я почувствовала, что машина замедляет ход.

— Приехали. Будь готова. Удачи, — раздался напоследок голос.

Мы лежали на прежних местах, имитируя неподвижность.

Дверь открылась. Я подняла голову. На меня смотрела узкоглазая плоская рожа, фантасмагорическая, в темноте южной ночи, в слабых отсветах красных фонарей стоп-сигналов.

— Ну, ты, русская, надо выходи, будем ласковый...

Рядом с плосколицым появился еще один узкоглазый и плотоядно заржал. Я поднялась, держа за спиной кирпич, и подошла к двери на подгибающихся ногах. Имитировать мне не приходилось, — немощна, как старушка. Наклонилась, якобы собираясь сесть на борт, и плосколицый в сладострастии протянул руки к моей груди. Всю свою ненависть я вложила в удар ослабевших рук и почувствовала, как кирпич проникает с хрустом в череп еще улыбающегося сластолюбца. Как и планировала, свалилась на второго и вместе с ним покатилась по земле, пытаясь оказаться в стороне и не мешать русскому парню, присутствие которого я уже ощущала рядом. Недолгая возня во мраке завершилась слабым вскриком и хрустом.

Не успела я подняться, как перед нами возник водитель автомашины с пистолетом. Его хорошо было видно на фоне освещенной фарами степи, мы же были во мраке. Кирпич, оказавшийся под рукой попутчика, влип в лицо последнего нашего провожатого. От удара тот выронил пистолет. Далее все было мгновенно. В могучем прыжке мой попутчик подмял под себя противника и резко рванул его голову вбок. Раздался такой же хруст, как и в предыдущий раз.

— Бить надо один раз, но сильно, — сказал он, поднимаясь и подходя ко мне. — Другие аргументы не дошли бы до них. В наше время так редко встретишь понимание у людей. Согласна? — говорил он, бережно приподнимая меня и усаживая. Я так и оставалась лежать на земле в течение этого стремительного эпизода. В нем, несмотря на свершившееся, не было холодной и спокойной злобы, которая должна сопутствовать убийству, — отвратительного и страшного качества — в нем не было злодея, это был ремесленник, выполнивший свою привычную работу. Убийство тоже ремесло? — плелась в моем мозгу слабая мысль.

Возбуждение скоротечной схватки не оставляло его. Не ожидая ответа, он продолжал монолог:

— Твой удар был хорош. Наверняка, наш попутчик не отделался сотрясением мозга, хотя сотрясать там особо нечего.

Он перевернул тело первой жертвы, чтобы убедиться, не жив ли. Тот застонал, и он опытными руками свершил знакомую процедуру. Глядя на это, мне не было ни страшно, ни жалко.

После этого похититель и одновременно спаситель поднял меня, подвел к кабинке и вернулся назад, к тому, что осталось от наших врагов. Наконец я смогла увидеть его. Примерно тридцати лет, черноволосый, высокий, мощного телосложения, широкая спина его сгибалась только в пояснице. На привлекательном лице, изуродованном шрамом, выделялась упрямая челюсть, признак того, что этот человек всегда добьется своего. Веселый и разговорчивый, он, кажется, был недосягаем гневу, вопреки только что свершившимся жестоким действиям. Даже убивал он профессионально, без злобы, по необходимости, оставаясь добряком в душе. Возможно ли это? Я почувствовала в нем того редкого счастливца, для которого женщины идут на все. Шрам — единственное, что уродовало его. Внешностью он напомнил мне отца.

Деловито занимаясь упаковкой поверженных противников, он говорил:

— Мы с тобой не похожи на кинозвезд, лишней одежды не имеем.

Только сейчас до меня дошло, что оба мы абсолютно голые, а я рассматривала его до сих пор, будто не замечая этого. И он  не обращал никакого внимания, деловито занимаясь необходимыми делами. Наконец сдернул с одного из врагов куртку и накинул мне на плечи. Даже в темноте заметил дрожь, которая сотрясала мое тело. Я сразу почувствовала холод ночной степи и закуталась в шерстяную ткань, которая еще хранила тепло убитого бандита. Не заметила, как погрузилась в забытье, прислонившись к горячему капоту. Спустя мгновение очнулась от нахлынувших видений.

Он продолжал говорить:

— Своего костюма, который остался у узкоглазых, мне не жалко. Не одежда красит человека. Похожу в чем-нибудь и похуже, — ухмылялся, стягивая с самого крупного из врагов одежду для себя.

Когда оделся, подошел ко мне:

— Теперь мы сможем находиться на планете только подпольно. Торопиться нечего, но и медлить нельзя. Самое разумное — побыстрее сделать ноги и лечь на дно со всеми козырями. Хотя особых козырей у нас нет.

Он вновь поднял меня с земли, где я себя обнаружила.

— Как же? А наше спасение? Это все же козырное везение, — тихо сказала я.

Мой компаньон довольно улыбнулся, услышав девичий голосок. Значит, состояние не так уж плохо. Он знал, что, освободившись из плена, мы еще не спаслись, что в ближайшие часы, когда нас примутся разыскивать, придется проявить и находчивость, и выдержку, и хитрость, чтобы остаться на свободе и живыми.

— Судя по всему, мы километрах в двадцати от города. Машина в нашем распоряжении, но спустя небольшое время будет объявлена охота. В ней примут участие все: и наши враги, и власть, и милиция. У Паука большие связи.

— Что же, не к кому обратиться за помощью?

— В этих краях власть без закона, а милиционеры больше похожи на бандитов и все сделают, чтобы угодить моему бывшему шефу.

— Я не знаю, куда здесь можно податься, — ответила я прерывающимся от нервного перенапряжения и холода голосом.

— Ты уже так много сделала. Я обязан жизнью тебе, детка. Все остальное беру на себя. Ты выйдешь из этой передряги, чего бы мне это не стоило.

— Что же будем делать?

— Бежать и прятаться. На эту тему я мог бы читать лекции. Афган научил. Ты у меня исчезнешь, как золотые часы у какого-нибудь фраера.

Я недоверчиво посмотрела на него: чтобы такой герой мог убегать и прятаться? Бережно обняв меня за плечи, прижав к себе, подвел к кабине:

— Садись, там тепло, а я еще кое-что сделаю. Чистое человеколюбие не позволяет мне оставлять шакалам останки этих гордых людей. Не думаю, что дождусь за это благодарности.

Я села в кабину, и он прикрыл дверцу. Заплакала, слезы хлынули, струясь по лицу, успокаивая душу. Тяжелая жизнь после ареста отца, тюрьма, ужас минувших событий, боль, отчаяние — все выплеснулось в этом припадке. Неужели это не самое тяжкое испытание в моей жизни? Что еще ждет впереди, какие трудности?

Я плакала, не в силах ни думать, ни рассуждать, растеряв всю свою волю и утратив власть над эмоциями: лишь безумная тоска, которую трудно перенести человеку, и, одновременно, где-то в глубине души — слабая радость от спасения. Не заметила, как рядом оказался мой новый друг. Он ничего не сказал, увидев меня в слезах.

Он был в снятой с конвоиров одежде, явно не по плечу. Мне подал брюки и башмаки. Видимо, это были самые маленькие из всего, что нашлось, но все равно значительно большего размера, чем мне требовалось. Увидев, что я успокоилась, проговорил с обычной своей словоохотливостью:

— Надень. Представь, что костюм от лучшего модельера, и мы направляемся на прием в Букингем, где высшие чины в мундирах, дипломаты в смокингах и декольтированные дамы в волнах духов.

Машина тронулась, прервав мои смятенные мысли. Я натягивала брюки в прыгающей машине, отворачиваясь от его ухмылки, которую он уже не старался сдержать, думала: «Странный человек. Никогда не ведает страха и даже убивает до зверства спокойно, не ведая злобы. Всегда весел и словоохотлив».  Когда оделась, он глянул на меня:

— Надо бы выполнить светские формальности, представиться. Меня зовут Константин, кличка Ангел.

— Саша, — ответила я.

— Только истинно свободные люди могут себе позволить выпить в этом мире. Ты же не станешь отрицать, что мы с тобой свободны, и что за знакомство, тем более в такой ситуации, следует выпить? — спросил он, доставая из бардачка бутылку.

Когда успел обнаружить?

— Видимо, приготовили, чтобы отметить наши поминки. Придется соблюсти православную традицию даже по отношению к этим варварам. Помянем их.

— Слава Богу, что ты оказался рядом. За это рада выпить, — почти прошептала я слабеющим голосом. Силы совсем оставляли меня.

— Бери, — протянул он бутылку.

— Лучше из стакана, я не научилась пить из бутылки.

— Нехорошо. Сказываются недостатки воспитания. Но стакана у этого водилы нет. Так что давай из бутылки. И как можно больше. Лучшее лекарство. Очень помогает от психологической перегрузки.

Я набрала полный рот водки и судорожно глотнула. Кроме обжигающей горечи, ничего не почувствовала. Горечь во рту и в душе. Но постепенно, продолжая дрожать всем телом, впала в забытье, хотя ощущала вибрацию машины, двигающейся куда-то во мрак. Страх прошел, осталась только чрезвычайная слабость, которая постепенно выдавливала из меня сознание. Сквозь полузабытье я еще слышала его слова:

— Проблема любого человека знаешь в чем? — не ожидая ответа, продолжал. — Недостаток уверенности в себе. Часто от нищеты. Самое большое унижение, когда не в состоянии вынуть из кошелька монету и расплатиться. Чтобы не потерять уважение к себе, всегда надо иметь возможность оплачивать свои долги и потребности.

— Да, нищета унизительна, — тихо поддакнула я.

— У нас с тобой, думаю, появилась необходимость посчитаться с нашим главным должником. Эти шестерки, которых мы уничтожили, хотя и были врагами, но так, фитюльки безголовые, — усмехнулся он случайному каламбуру, вспомнив, как сворачивал им головы. — Надо достать главного. Я ему не прощу. Ты, надеюсь, согласна со мной?

Но я не отвечала, слушала. Машина катила в темную ночь, возбуждение еще не оставило его, и он не мог молчать:

— Жизнь — всего лишь борьба за убогое существование. Чуть не угодил — обречен. Закон силы. Попробуй отстоять свое право. Если пытаешься, все равно обращаешься к силе: директор, райком, суд. Да еще благодаришь униженно, если помогут. У криминала те же приемы, особенно у этого упыря, — перешел он от общего к частному, к своему врагу.

— Погоди же! — с угрозой сказал он. — Кошелек не заменит тебе голову. Все деньги отдашь, когда я тебя достану!

Это я еще слышала. Сознание окончательно покинуло меня, и я, поникнув головой, привалилась к его плечу. Он не стал останавливать машину. Цель его поездки была близка. Поправил голову, чтобы мне было удобнее. Продолжил, молча, свои мысли.

Он привык рисковать жизнью. Это — его ремесло. За два года скитаний от Байкала, где демобилизовался, вернувшись из Афгана, до этих мест, Константин многое перепробовал: сопровождал на тайных тропах караваны китайских опиумных контрабандистов, промышлял на Сибирском тракте, в старательской шаражке охранял рабов-бомжей, мывших золото на ингушских бандитов. Повезло, чудом  вырвался оттуда, едва сам не став рабом. Попал после этого в Чечню, где сводил счеты с человеком, подставившим его, наконец, осел здесь, на Востоке. Судьба не была к нему милостива, и вот, такой подарок, — думал он, поглядывая с удовольствием на попутчицу.

Дорога была плохая, и автомобиль, как он ни старался, делал какие-то судорожные движения, точно его била лихорадка. От этого девушка постоянно съезжала с сиденья, и он, поддерживая ее, с нежностью прижимал к себе безвольное тело.

Наконец затормозил машину перед низеньким домиком, который стоял на краю заросшего кустарником оврага. В одном из окон теплился оранжевый огонек, распугивая синие ползущие тени. Овраг дышал гнилью и холодом, и, казалось, оттуда вместе с холодом и непроницаемой тьмой поднимались темные силы, растекаясь от этого места по округе. «Как зло от власти», — подумал Ангел, глядя на эту картину. На крыльцо вылезла тараканообразная старушенция, очень похожая на ведьму, лицо которой, однако, казалось, знает больше всех мудрецов. Она не старалась выглядеть любезной, но глаза светлые, острые не были враждебны. Открыв дверцу, Ангел бережно принял на руки свой нежный груз. Крепко прижимая девушку к себе (такое приятное чувство), направился к хибаре. Я не видела и не слышала ничего.

— Здравствуй, мать. Я слышал о тебе, потому и приехал сюда. Вот этой девушке грозит опасность и нужна помощь. Я тебе ее оставлю. Она хороший человек. Досталась злодеям. Те над ней и поизмывались. Вылечи ее, подними на ноги, — говорил он, входя  в открытую дверь.

Старуха молча смотрела на него,  потом проскрипела:

— Неси в тот закуток, клади ее на лежанку, помогу. Сам-то как?

Не ожидая столь доброго приема, он негромко ответил:

— Да я ладно, — жив и хорошо. Сейчас уеду. Надо еще посчитаться с друзьями. Через неделю постараюсь вернуться. Если не вернусь, забота о ней полностью на тебе. Главное, не выдай. Наверняка будут искать, и сюда явятся. Недалеко ушли. Если узнаю, что не так, приеду, и висеть тебе в овраге вниз головой на суку, — сказал он, поправляя широчайшей ручищей лацкан своей коротенькой тужурки.

Старуха, глядя на него насмешливо светлыми голубыми глазками, ответила:

— Строг и заносчив, сердит на людей — зря. Хоть я и старая, ветхая, но жизнь с детства понимаю однозначно: не предавай, помогай ближнему, не ищи выгоды пустяковой. Тем более не хочу зла этой девице, ауру которой ощущаю. Так что и спрячу, и вылечу, и помогу душу восстановить.

— Ладно, бабушка, это я так, не из-за недоверия, а из боязни за нее. О тебе хоть и говорят страшные вещи, но плохого не слышал.

— Ну, вот и ладно. Поезжай. Здесь машины давно не было, мои соседи, если вдруг пронюхают, нехорошо подумают, — усмехнулась она одними глазами, хранившими искру юмора.

Ангел положил свою легкую ношу на лежанку в каморке за печкой, погладил по волосам, прощаясь. Вышел на улицу. Старуха шла за ним:

— Они уже едут сюда…

— Кто едет? — спросил Ангел старуху.

Та только опустила глаза:

— Попробую и тебе помочь, иначе дорога трудной совсем будет, — и зашептала что-то невнятное.

— Чем ты мне сможешь помочь, старая, — хмыкнул удивленный Ангел. — Но все же спасибо на добром слове. Скоро буду, — закончил общение, садясь в машину.

— Помнить бы с вечера, как будет с утра, — буркнула старуха под нос. Но он не услышал.

Машина ушла, старуха вошла в хибару. Она завесила единственное оконце, взяла горящий светильник и вошла в каморку, где лежала девушка. Долго смотрела на нее и вдруг увидела что-то. Вышла, взяла ковш, полила воды через плечо, вступила вновь в каморку, бормоча, полила в головах и в ногах лежащей без чувств девушки: вода отгоняет духов и смерть.

 

***

Очнулась я от голосов. Состояние было отвратительным: слабость, апатия, безразличие. Но когда прислушалась, узнала скрип толстого коротышки. Дикий страх сжал сердце, заставил забыть о слабости, беспомощности, бессилии. «Лучше смерть, чем снова к ним», — металась мысль. Озираясь по сторонам в поисках спасения, увидела сквозь щель в занавеске людей.

Старуха, похожая на колдунью, освещенная лучами восходящего солнца, стояла в дверях каморки. Она разговаривала с визитерами, принимая их не как случайных пришельцев, а так, словно давно ожидала их, словно ей были известны имена, поступки, жизнь. Вопросы задавал Чифир. С утра у него был нездоровый сероватый цвет щек наркомана со стажем. Сквозь большие уши просвечивало солнце. Самыми неприятными были глаза, тусклые и налитые кровью, не отражавшие ничего человеческого и казавшиеся стеклянными. Видно, досталось ему за побег пленных, жизнь висела на волоске, и он очень нервничал.

Старуха молча смотрела на него, словно изучая, и не отвечала на вопросы. Взбешенный ее молчанием, коротышка подкатился было ближе, но как бы уперся в жесткую глубину ее взгляда, остановился. Что за сила остановила его? Тогда старуха заговорила:

— Вижу, торопишься? Правильно делаешь. Скоро! Скоро встретишься с теми, которых вчера потерял. Их ты ищешь, уже на пути к ним, но не найдешь. Они тебя видят, а ты их нет. Торопись.

— Что ты плетешь, ведьма! — угрожающе взвизгнул Чифир.

Старуха ответила спокойно:

— Пойдем со мной.

Не оборачиваясь, не глядя, следуют ли за ней непрошеные гости, по крутому изгору она пошла вниз, в овраг, в сырой полумрак, к бочажине со стоячей водой. Вода в ней была, словно мертвая, и как-то по-мертвому расходились на поверхности жидкие морщины, словно конвульсии. Наклонив голову близко к поверхности, старуха стала бормотать что-то.

— Видишь, что с теми стало, то и с тобой будет, — молвила между колдовскими словами.

Толстый человечек, как в трансе, с ужасом уставился в глубь, потрясенно разглядывая нечто. Присмотрелся: как будто заросли, а в них — трупы. Себя рядом увидел. Трупы — его бывших помощников. Стервятники отрывают куски человечины и жадно глотают. Два узкоглазых гиганта, стоявшие за ним,  в страхе попятились прочь от этого видения, от колдуньи. Потом повернулись и быстро пошли к машине. Старуха все бормотала, и толстяк не мог оторваться от видения, из него будто выпускали воздух. Казалось, он стал меньше и тоньше. Наконец нашел в себе силы поднять круглые от ужаса глаза. Попытался независимо улыбнуться, но на лице отразилась лишь кривая гримаса страха, даже штрихи подлости исчезли. Попытался сказать что-то, но слова не шли из перекошенного рта. Сплюнув, поплелся за своими. Старуха каркнула вслед с видом ястреба, нацеленного на добычу:

— Запомни, что видел, и будь настороже.

Добавила тихо, уже не ему, себе:

— От судьбы не уйдешь. Отражение умершего — знак. Если ты рядом с видением, — берегись!

Машина, развернувшись, поехала от хибары. После встречи со старухой толстяк не пытался больше найти беглецов, не пытался отыскать мертвых соратников. Страх цепко держал его в своих когтях. Он боялся грядущего и хотел изменить судьбу. Но от него уже шел черный флюид смерти. По возвращении пахан приказал зарезать его за невыполнение распоряжения.

Колдунья, глядя вслед, бормотала, будто про себя:

— Пошумел, показал пыль — и весь тут… Нет его… Улетели злодеи, выворотни. Пришли в неурочный, рассветный час — время колдовства. Худо для них.

Вошла в каморку; подходя ко мне, взяла по пути глиняную чашу, сказала:

— Вот и очнулась, — заглянула в открытые, все еще наполненные страхом мои глаза. — Вот выпей, приготовила тебе отвар целебный. Сейчас только наговор сделаю, — зашептала волшебные слова. Закончив, глянула на меня:

— Уснешь сразу — легче будет, если нет — то можешь и смерть принять.

Я вспомнила давний сон, узнавая ведьмообразную старуху, смотрела в это лицо. Глубокие морщины вокруг глаз лишь усиливали горящий взгляд. Глаза умные. Запавшие щеки подчеркивали сумрачно-решительное выражение ее маленького костистого лица. Мало что на нем можно было прочитать, но взыскательный человек ощутил бы многое. Я чувствовала силу этой старой женщины. Она казалась мне необыкновенной и, несмотря на ощутимую колдовскую ауру, не злой.

— Ну что, боишься? — не глядя, говорила старуха. — Хотя нет, не ощущаю страха в тебе. Не то, что этот толстяк, который за тобой приезжал. Тот прямо в штаны намочил, когда я на него посмотрела. А ты ничего, с характером, с душой. Молодец. Поднимем мы тебя.

— Бабушка, кто вы? —  спросила я, еще более слабея. — Как я сюда попала?

— Я местная колдунья, как считают. И не зря, видимо. Был здесь один молодец. Привез тебя. Сначала грозил, а потом просил вылечить и на ноги поднять. Через неделю чаял приехать. Но не приедет. Трудная дорога в этот раз ему достанется.

— А что же станется с ним? — спросила с замиранием сердца.

— Да нет, не думай плохого, жив останется. Но долго его не увидишь. Так что придется тебе со мной жить. Отсюда дороги нет.

От этих слов у меня упало сердце: как! из одного плена в другой? Но, вспомнив вчерашние испытания, нового друга, который спас меня, поблагодарила судьбу. Старуха молчала, исподволь наблюдая, видела мелькавшие на моем лице страх, смятение, воспоминания о боли и ужасе минувшего, сменивший их потом покой и почти умиротворение. Ни о чем не спрашивала: кто я, откуда попала сюда, почему оказалась в плену… То ли и так знала все, то ли чувствовала, что рано об этом. Боль, физические и душевные муки лучше всего лечит сон. Потому спустя некоторое время поднесла чашу, заканчивая разговор, предложила:

— Пей отвар и спи.

Испить воды, над которой нашептал колдун — верный путь подвергнуться действию колдовских чар. Но мне не было страшно, что-то родственное ощущала я в этом человеке. Слабыми руками взяла из скрюченной старческой лапки самодельный сосуд с ярко-желтым напитком, выпила до дна и почувствовала жар, распространяющийся по всему телу, разлетающиеся мысли, и как бы себя, перемещающуюся в другое пространство — прохладное, ласковое и спокойное.

— Хорошо, — думала я, засыпая, — как будто в детство… улетаю…

Старуха подошла ближе. Подобие улыбки тронуло ее губы. Доброй улыбки. Но лицо, которое много лет хранило печать потусторонних сил, не имело возможности принять на себя простые человеческие эмоции.

 

***

Она обладала редким качеством общения с растительным и животным миром, могла без слов понимать людей. Несмотря на свой странный и редкий дар, она не имела желания каким-либо образом влиять на события, тем более изменять их. Но в отношении этой девушки у нее были планы: она хотела кардинально поменять ее судьбу.

Она давно уже жила в этих местах. Жила знахарством и колдовством. Колдунами становятся, когда срок приходит творить. Ее срок пришел, независимо от воли, и ее узнали широко по всей округе. Знали и боялись. Но обращались всегда в самых трудных случаях, когда уже никто не мог помочь. И она помогала и снадобьями, которые сама готовила, и заговорами, и своим ведическим мастерством, которое перешло к ней от ее бабки. Все, что она знала, многое из того, что умела, в том числе и редкое в прежнее время умение читать, досталось ей от ее бабки — знахарки и колдуньи. Северная русская сторона хранит много чудес. Чем отдаленнее места, тем больше загадочного, необычного. В глухих северных лесах прошло ее детство. Мать она не помнила: умерла, воспитывала ее бабка. Детство — единственное элегическое воспоминание. Всю свою долгую жизнь она перебирала мельчайшие подробности детского быта: веселые сельские гулянки и посиделки, которые называются беседами, себя вместе с другими детьми на печках и полатях, свесивших головы и слушающих все, о чем судачат старшие, наблюдающих, что делают парни с девками.

Но детство продолжалось недолго. Обошла ее стороной счастливая возможность любить и радоваться. Ее бабку убил пьяный, то ли бандит, то ли красный командир, нагрянувший в село с отрядом. Она предсказала ему скорую гибель, и тот, красуясь своей удалью, махнул шашкой, как бы демонстрируя отсутствие страха перед неизбежным у воина революционных времен.

Девочка осталась одна среди односельчан, которые не принимали к себе внучку колдуньи. Многие тогда голодали и бедствовали в разрушенной революцией и войной России. Она больше, чем кто-либо другой: никому не нужная, отверженная, долго держалась своих, деревенских. Голод и одиночество заставили принять решение. Повезло, прилепилась к санитарному обозу, долго бродила по России, перекрученной войнами, невзгодами. От санитаров смышленая девочка узнала много лекарских приемов. Спустя время оказалась на юге, в тепле. Судьба человека в военное время переменчива. Басмачи предоставляли русским простой выбор: смерть или рабство. Ей сохранили жизнь. Многое перетерпела, скитаясь по пустынным и чужим местам, готова была от отчаяния покончить с жизнью. Но что-то хранило ее, останавливая на самом краю страшных решений. Терпела унижение и насилие. Спасением оказалось замужество, похожее на рабство. Ей было только четырнадцать, когда на нее обратил внимание узбек, старик. Она пошла за ним сразу, не задумываясь. Пошла как наложница и рабыня.

Женская доля на Востоке сходна с рабством. Ни любви, ни детей Бог не дал. Тогда она верила в Бога, не зная еще тех великих и грозных сил, которые сопутствуют вере. Судьба, предначертание свыше, Божий промысел… Что это? Фантазии или реальность? Как часто мы, встречаясь с какими-то чудесными проявлениями, удивляемся, задумываемся, не понимая знаковую суть событий.

Одаренные люди получают свой талант свыше, как компенсацию за несладкую судьбу, за боль и одиночество, которые зачастую выпадают на их долю. Удивительный дар пришел внезапно, появился вопреки невзгодам, гонениям, страданиям, возможно, вследствие горькой судьбы, похожей на трагическую и фантастическую поэму. Единственное, что она взяла из дома бабки, когда ушла, это древнюю книгу. Ее она сохраняла, не расставалась, несмотря на все тяготы и невзгоды. Однажды, когда старик уже умер, взяла книгу, стала читать, и вдруг как будто в горнице ветер заходил, как вздохнуло что-то. В ней же словно ребенок повернулся, почувствовала она в себе знания и силу неведомую, хоть летать можно. С тех пор здесь, вдали ото всех, она и поселилась. Знали о ней многие, находили, когда нужна была. Все умела, все могла, все знала.

О том, как сложилась жизнь, сожалеть нельзя, как бы трудна и несчастна не была. Она могла бы быть врачом, учителем, психологом. Но жизнь с самого детства выкроилась так, что не было ни образования, ни толковых наставников. Только горькая и одинокая борьба за выживание, за хлеб насущный.

Праздности в жизни этой старой женщины никогда не было; жила трудом, всегда в планах, целях, действиях, направленных в будущее. Произнесенное слово разбивает силу мысли. Потому она была скупа на слова, ни один человек не знал, что у нее на уме, и спрашивать было бесполезно.  Сколько ей лет, она не думала. Но было уже много, поскольку помнила и революцию, и ужасы войн. Она не чувствовала старости. Просто тихо-тихо усыхала, становясь легче и легче, но сильнее духом. Она несла свой волшебный дар, как тяжелый груз, который надо уже передавать.

И вот появилась эта девочка, о которой она знала все, которую давно ждала. Она предвидела эту встречу. Чувствовала, как сильна воля этого страдающего человека, и собиралась покорить ее своей волей, оставив здесь как свою ученицу и преемницу. Она понимала, что девушка может быть такой же, как сама она: мудрой, знающей, сильной. Где еще возьмешь в чужой стороне своего человека и последователя. Но вот она, долгожданная! Колдунья долго смотрела на девушку, сказала, будто про себя:

— В сутках несколько моментов, когда пожелания сбываются, — полночь, полдень, утренняя и вечерняя заря. Если хочешь и знаешь, можешь всего достичь.

Уже не глядя на девушку, на светлой утренней заре стала шептать заклинания. Она хотела одного: чтобы этот человек, эта молодость осталась с ней, приняла ее дар. Она передавала его ей.

***

Второй раз очнулась я, как мне показалось, совсем здоровой. Подумала: «Помогло колдовское зелье». Не открывая глаз, вспоминала видения, приходившие во сне. Берег Финского залива, веселого отца среди друзей на берегу у костра, сложенного из плавника, звезды, едва проступающие на светлом небосклоне, и песни русские, протяжные, томительные. Потом — большие качели во дворе, дети, оседлавшие их со всех сторон, раскачивающиеся с песнями… И вдруг — одна, поверженная, измученная, желтая, а вокруг безголовые, амебообразные существа, воинственные карлики с горящими глазами, вопящее жадное племя, которые набрасываются на меня, разрывая, обгладывая, уничтожая, — нет избавления… И, наконец, я — мрачная, величественная победительница, проникающая умом в тайны, в судьбы людские, творящая заклинания…

Я перебирала в памяти все, пыталась понять смысл видений. Что же это означает? Потом открыла глаза и содрогнулась от ужаса и омерзения. Паук! Он смотрел на меня неподвижным взглядом.

Надо мной сеть паутины, и в полуметре висел большой жирный паук, неутомимо шевеля хищными жвалами. Он все плел и плел толстую нить, глядя на меня мертвыми фасетками. Мне стало страшно в тесной каморке от этого мерного, мертвящего движения, не прерывающегося, как само время. Повела глазами и увидела страшную зеркальную копию первого — другого такого же, в противоположном углу. Переборола естественный страх, усмехнулась: сбежала от Паука и попала в паучью сеть. Все же, поспешно встав с лежанки, накинула на себя знакомую куртку, другого ничего не было. Скорее отсюда, на воздух, на солнце, которое проникало в каморку. Но скоро не получалось. Мускулы были дряблы и безвольны, зато голова ясная. Хотелось действовать, вопреки слабости. Воля звала, но сил не было. На подгибающихся ногах вышла из своего закута.

В горнице, завешанной связками разных трав и кореньев, никого не было. Печь, грубый стол, небольшой приемник в углу и полки по всем стенам. За печкой — лежанка. Включила приемник — единственную отметину цивилизации: старый и слабенький — но заработал, простой и надежный, как гвоздь. Я подошла к двери. Во дворе дымилась жаровня. Старуха, не оборачиваясь и не глядя на меня, будто спиной видела, сказала:

— Ну что, встала? Значит, вышли из тебя болезнь и зло. Как спалось?

— Последний раз я хорошо так спала только в детстве.

— Да я тебя не про то спрашиваю. Сама знаю, что спала крепко. Что во сне видела?

— Во сне не так страшно, — не стала я почему-то рассказывать. — А вот проснулась, прямо надо мной пауки огромные. Чуть не умерла от страха.

— Паука не бойся, он от греха охраняет, потому и убить его нельзя. Живут они у меня давно, породнилась почти с ними.

Я с удивлением смотрела на нее, а старуха продолжала:

— Что в жизни видишь, — удивляет, пугает, но чаще всего ничего не предвещает, а вот то, что во сне увидела, — может рассказать многое, предупредить, спасти. Потому-то и спрашиваю, что снилось?

— Многое. Но напоследок что-то мяконькое, ласковое, — ответила я, — не пойму, что это такое.

— Это домовой тебя обхаживал, — почти добро улыбнулась. — Понравилась, видно, ты ему.

Я недоверчиво смотрела на нее. Старуха объясняла:

— Домовой — отличается от нечистой силы. Он может жить рядом с иконами. Все потаенные места в старом доме — его. Обитает за печкой, под порогом, на чердаке, в подполье.

— И вы с ним общаетесь? — недоверчиво спросила я.

— Общаться с ним трудно, любит покапризничать. Но предупреждает и оберегает. Мало кто думает о подобных созданиях. Непостоянны они, внешность меняют с каждой нашей мыслью. Но любят принимать человеческий облик.

— Бабушка, феи, эльфы, тролли, гномы, которые населяют легенды и сказки народов, что это — выдумки, как многие считают?

— Это представители другого царства, более высокого, чем наше, неведомая, совершенная раса. Только мы, колдуны и волшебники, можем общаться с ними, потому что знаем больше, чем простые смертные.

Я смотрела на нее с удивлением и недоверием. Разговаривая, старуха протянула мне знакомую чашу:

— Вот, возьми, попей.

В сосуде был удивительный розовый напиток. Приложившись, я почувствовала странный, увлекающий вкус. Выпила все. Старуха наблюдала, потом сказала:

— Ладно, что тебе он по вкусу, чувствуешь пользу.

— Что это?

— Местные жители для здоровья пьют этот напиток. Знаешь выражение “кровь с молоком”?

Я кивнула.

— Это молоко с овечьей кровью. Возвращает силы и красоту. Тебе необходимо. Посмотри на себя. Зеркала у меня нет, но в бочке увидишь лицо.

Наклонившись над водой, я отшатнулась. Бледная, сморщенная, не узнала себя, взглянула с мольбой на старуху…

— Не бойся, у Бога дней много, это через два дня пройдет. Ты здесь надолго, — говорила старая, как бы подготавливая гостью.

У меня больно сжалось сердце. Умываясь, я думала, что же делать дальше. Неужели нет выхода из этого колдовского гнезда? Я была благодарна старухе — спасла, выходила — но оставаться здесь!.. А куда уйдешь, сеть раскинута, — вспомнила я Паука. Сколько ни ломала голову, так ничего и не решила. Оставалось ждать Костю, впервые подумала о нем. Сколько раз вспомню еще о новом друге с трепетной надеждой, с бесконечным ожиданием, с молчаливой мольбой. Задумчивая и подавленная, села за стол на лавку рядом со старухой. Та налила какого-то варева, говорила что-то. Я не могла слушать, поглощенная своими серыми мыслями, вяло черпала что-то ложкой.

Трапеза простая и неторопливая. Слышно было, как старуха смело разгрызала сухую корку крепкими зубами. Когда я поела, она стала расспрашивать. Так хочется иногда, когда тяжело, раскрыть душу, сбросить груз долгих мыслей. Вопросы были такими, что мне пришлось рассказать почти все: об отце, сгинувшем в лагерях, о брате и его характере, об отношениях с ним,  о пахане, который опекает, о том, как здесь оказалась. Если находишь сочувствие и понимание в собеседнике, становится легко. Впервые после ареста отца я рассказывала о себе, не боясь осуждения, непонимания, неприязни.

— Да, трудна твоя жизнь, — задумчиво проскрипела старуха, когда я закончила рассказ. — Чем-то похожа на мою юность.

Подлила мне еще похлебки. Я, восстанавливая силы, не отказалась, кивнула благодарно головой.

— Хорошо, что ты не испугалась, пошла своим путем, пренебрегая мнением окружающих. Маленький человечек больше всего боится, что о нем скажут. Мнение окружающих — это набор мнений маленьких человечков. Не бойся пренебрегать им, если чувствуешь свою силу.

— Это самое трудное, — сказала я.

— Дальше все будет иначе, если будешь знать все обо всех.

— Я не понимаю, о чем вы, бабушка.

— Я могу сделать тебя сильной и знающей, —  ответила старуха, глядя почему-то мимо моих глаз.

Я спросила, боясь услышать ответ:

— Вы на самом деле колдунья?

Уловив опасение в моем голосе, старуха внезапно включила приемник и сказала:

— Это подарок одного из местных начальников, которого я давным-давно предупредила о грозящей напасти, спасла от смерти. Скрылся он в глубине своего семейного клана, но мне в благодарность кинул электрическую линию-ниточку, да этот приемник подарил. Главный вождь в то время интересовался потусторонним. Слушала я его речи на съездах. Отличался от всех последователей. В нем был характер и мысль. Может быть, неправильная мысль, но своя. У более поздних — только слова; говорят неплохо, но сказать нечего.

Перешла на другую тему:

— Живи в соответствии с природой: солнце встает — и ты на ногах, ночь опускается — спать, легкой и доброй будешь. Ты всегда улыбаешься при пробуждении. Это редкая черта. Только добрый человек просыпается в радости.

— С утра всегда хочется видеть добро.

— Вижу твое добро на людей.

— Не на всех.

— В тебе есть разбор. Понимаешь ты мысли людей, намерения, поступки?

— Некоторые люди мне понятны, кое-кого могу заставить выполнить свои желания, — сказала я, думая об Илье и брате.

— Ты имеешь дар. Тебя зовут силы земные, тайные, неведомые людям знания. Они позволят понимать разумом, сердцем, душой.

Я слушала ее с удивлением, но уже верила, думала про себя: «Действительно, колдунья. Мурашки по спине».

— Человек может многое, но не видит даже глубину поступков и намерений вопреки тем, кто укрывает суть.

Слова старухи перекликались с моими желаниями и мыслями, я сидела, не шевелясь.

— Человек обладает силой, о которой не знает, не знает своих возможностей. Городской житель далеко ушел от природы, лишен души, не использует дар, отпущенный нам. В школе учат многому, но не дают основных знаний — о самом себе. Самое неизвестное на земле — человек. Не потому, что нельзя изучить и научить, — скрывают эти знания. Мало людей предполагают в себе возможности и еще меньше верят в себя. Ты веришь, что существуют силы, тебе неведомые?

Я, не зная, что ответить, пожала плечами.

— Загадай любое желание, и вложи в это все внутренние силы, всю себя, — и это сбудется.

Я молча смотрела на нее. Не верила.

— Я сейчас покажу тебе немногое из того, что умею, чем ты будешь владеть.

Она немного подумала и спросила:

— Знаешь, что с твоим другом?

— С кем, с Ангелом? — воодушевившись, подалась я к ней.

Старуха, заметив мое оживление, недовольно сжала губы и со строгим лицом кивнула головой. Потом замолчала и сосредоточилась, устремив в пространство напряженный взгляд. Сколько длился этот эпизод, — не знаю. Вдруг, будто в сновидении, увидела я горящий дом чей-то, а потом поняла — дом Паука, и его почувствовала за пламенем, за дымом, бессильно бьющегося и корчащегося за толстой оконной решеткой в огненных муках. Увидела Ангела, наблюдающего со стороны картину…

И пропало все. Это был миг, странное выпадение из реальности, короткое мгновение. После этого я как бы очнулась.

— Ну, что, видела?

Я, не имея слов, только кивнула головой.

— Этого еще не случилось, но скоро произойдет. Ты заглянула в будущее, обрела дар предвидения, ты уже знаешь грядущие события. Человек многое может, но не умеет: ленив и нелюбопытен. Можно всему научиться. Ты получишь знания, научишься не только доброму, но и злому. Своим даром ты сможешь внушить любовь и наслать порчу на расстоянии, вылечить или убить. Ты сможешь знать, о чем думает человек, и изменить его своими  мыслями.

Горящий взгляд ее говорил больше, чем слова, и я, поддаваясь внушающей силе, почувствовала, что хочу остаться здесь, познать науку магии, стать покорной ученицей колдуньи. А она продолжала неторопливо, завораживающим голосом:

— Я знала, что ты здесь появишься. Давно ждала, видела твою душу и следила за тобой. Добро и зло распознать не сложно. Когда твой рыцарь привез тебя, я сразу увидела в нем добро, хотя и убил он только что людей. Это тоже чувствуется. Души их следуют за убийцей. И здесь осталась одна, когда он уехал.

Я вздрогнула, вспомнив недавние события, — хруст черепных костей под кирпичом в своей руке.

Колдунья,  заметив это, сказала:

— Я ее отвела от тебя, не бойся. Вода для душ умерших — неодолимое препятствие.

— Но что же дальше со мной будет? Страшно, когда не знаешь, что ждать, — спросила я, с тревогой глядя на собеседницу.

— Страшно, когда нечего ждать. Единственно, что нужно искать и ждать — это свободу. Только недалекие люди считают, что свобода требует праздности, а праздность денег. Во всем, всегда есть две стороны: где сила — там и слабость, где радость — там и горе, рядом со свободой — всегда зависимость.

Я, боясь с ней соглашаться, кивала головой.

— Там, где ты до сих пор жила, дурно. Вместо дела и радости — зло, нажива, власть. Тратят на это годы, не замечая, что не владеют временем. Время — это самое страшное и непонятное для человека. Возможно — это сам Бог.

Мы давно закончили трапезу. Я сидела в странном анабиозе, слушала и удивлялась этой старой женщине, смотрела на ее лицо, словно выточенное сто лет назад. Где найдешь еще такие мысли, такие способности? Сивилла продолжала:

— В моем мире я тоже зависима от своего дара. Но это — предел свободы. Ты поймешь это вскоре. Прошлое покажется тебе мелким и незначительным: и любовь, и дела, и жажда первенства; единственное, к чему будешь стремиться, — властвовать над человеком. Но не над его телом — над его сознанием, мыслью. Немногим дано это.

Старуха прервала свой монолог и хотела убрать со стола.

— Подождите, бабушка, я сама, — остановила, думая, между тем, откуда она знает о моих мыслях и планах? Хотя, если она показала мне будущее, узнать прошлое, видно, еще менее сложно. И сейчас она, наверное, знает, о чем я думаю.

Я посмотрела на старуху. Та усмехнулась, но ничего не сказала. Когда я села, продолжила:

— Вот когда научишься понимать мысли окружающих и влиять на поступки, тогда только можно говорить о власти, о том, что способна властвовать.

Слово власть породило странные ассоциации в моем мозгу; с этим словом я увязывала милицейских чинов. Ни деньги, ни авторитет Интервента не спасли меня от этой грязной зависимости. Впрочем, многие в воровской среде, как я знала, оказывались повязаны с ними. Я задумалась о возможностях, которые откроются передо мной, если действительно существует то, о чем говорит колдунья. Если знать мысли и намерения своих противников, то стоило попасть сюда, чтобы, освоив этот дар, научившись хотя бы немногому, использовать его. Увлеченная новой идеей, я не слышала старуху. И та замолчала, удовлетворенно и одобрительно наблюдая за мной, понимая, о чем думаю, соглашаясь и не соглашаясь с моими мыслями…

— Бабушка, вы знаете, о чем я думала сейчас? — спросила, увидев устремленный на меня взгляд.

— Да, — был короткий ответ.

 

***

Прошло уже достаточно времени, я полностью оправилась от потрясения и болезни. Что этому способствовало: лечение и наговоры или спокойный быт? Простые наши дела, неторопливые беседы, долгие прогулки в окрестностях, купание. Я купалась в ручье в овраге, как нимфа, радуясь чистоте и прохладе, любуясь своим здоровым и красивым телом.

 Однажды вечером старуха сказала:

— Сегодня важный день в твоей жизни. Я покажу тебе силы, которые помогают мне.

— Что же это за силы, — Бог? — спросила я.

— Это Высшая сила. С ней могут общаться все, надо только знать, как это делать, — был ответ.— Бог не только в церкви, но и всюду. Попы только посредники, которые присвоили право говорить с Богом. Но это, как в торговле, — только повышает цену услуги, но не изменяет качества. Сама ты можешь быть ближе к Богу, сама и говори с ним.

Она дала мне светлую длинную рубаху сурового полотна и велела подпоясаться веревкой. Проговорила:

— Как круг оберегает от нечисти, так и пояс заключает тебя в круг, преступить который злые силы не могут. Всегда носи на себе поясок. Это не простой оберег, это символ неизбежности событий.

Осмотрев меня, когда я оделась, проговорила:

— Вечер. Час теней. Час колдовства. Редкий человек владеет тайными знаниями, и только в определенный час можно найти в себе утерянное могущество.

Взяла меня за руку:

— Сегодня началась страстная неделя, — самые колдовские дни. Невидимое заполняет пространство. В эти мгновения не должно быть лишних слов. Не только слово, но даже мелькнувшая мысль живет — и может убить, покалечить, уничтожить. Только при свете утренней зари можно говорить о том, что узнала или хочешь узнать: о судьбе, о будущем, об удаче или несчастье.

Повела в овраг. Подошли к старому вязу, покореженному, но все же сильному и раскидистому. Старуха обратилась ко мне:

— Это дерево — мое капище. Только здесь я совершаю свой ритуал. Надо заключить себя в магический круг, в границах которого действуют только твои чары. Очерти круг вокруг дерева.

Я выполнила это. Старуха сказала:

— Возможно, это дерево обладает большей силой, чем я сама. Посмотри на него, скажи, что видишь?

Я присмотрелась и заметила во влажном полумраке вокруг ствола и ветвей ореол, как бы прозрачную оболочку, которую трудно даже различить, она сливалась с окружающим фоном.

— Что это? — спросила я.

— Дух дерева. Когда будет трудно, когда иссякнут силы, когда ослабеешь, обратись к нему. Через него можно общаться с окружающим, проникать выше и дальше.

Она подожгла заранее заготовленную кучку сухих ветвей. Я стояла рядом. Огонь быстро охватил веточки, но не разогнал окружающий мрак. Мне, дрожащей то ли от страха, то ли от сырости, которая скопилась на дне оврага, казалось, что кругом из мрака смотрят бесчисленные глаза существ человеческого облика, но наделенных ирреальными чертами. Старуха сказала:

— Теперь молчи.

Изредка бросая косые взгляды на меня, стала творить заклинания. Огонь понемногу затухал, молчание и мрак окутывали нас. Лицо колдуньи, обращенное на юг, багровело в отблесках угасающего пламени, голова низко опущена, глаза полузакрыты и уставлены неподвижно в одну точку, в огонь. Вот она сгибает колени и совершает поклоны на четыре стороны света, брызгая водой. Бросает в огонь что-то и окончательно его тушит. В густом мраке видна неподвижная фигура. Раздается голос:

— Придите, придите, духи волшебства. Если вы не придете, то я сама к вам отправлюсь. Проснитесь, проснитесь, духи волшебства. Я пришла к вам. Встаньте ото сна…

Я затаила дыхание: слышится только невнятное бормотание — и вдруг в темноте громкий крик. Вздрагиваю: птица, зверь? Острота моих чувств угасала, я теряла способность воспринимать окружающее. Одна за другой обрывались связи с внешним миром, оставляя один канал, через который ощущала происходящее, не представляя, как это происходит. Мне казалось, что в этом новом мире из меня выходят былые мысли и приходят новые знания. Я слышала и видела прошлое, настоящее, будущее, понимала многое, о чем раньше и не думала. Сколько времени прошло…

Яркий свет возобновленного огня разлился вокруг. Началась следующая часть магических действий. С заклинаниями старуха приблизилась ко мне, я видела расширенные глаза, которые всматривались в нечто, видела, как она взяла что-то и выбросила, сдувая прочь с ладони, под землю… Что было дальше, чем закончился наш поход в овраг, как мы вернулись в дом, я не помнила. Только странные ощущения и видения.

Утром колдунья сказала:

— Тебя полюбили мои духи, и ты можешь к ним обращаться. Всегда помогут, сделают, что хочешь. Но и сами они требуют верности, любви, привязанности.

 

***

Потянулись дни, полные труда, перемежающиеся колдовскими ночами, дающими странный незнакомый опыт. Как глубоко мы можем проникнуть в происходящее? Чем располагает человек, чтобы осознать себя во времени и в пространстве? Телом, чтобы жить, мозгом, который принимает слабые решения, органами чувств, с помощью которых можно получить информацию. Занимаясь хозяйственными и другими делами, мы постоянно разговаривали. Говорила больше старуха, я слушала, удивляясь ее знаниям:

— Все окружающее — как живое дерево. Если подойти к нему с любовью, оно отдаст тебе свои силы. У любого растения душа живая. Дерево оберегает, не случайно есть примета: чтобы спастись, — постучи по дереву. Чтобы воспользоваться силой живого дерева, надо прислониться к стволу. Через некоторое время, когда оно узнает тебя, почувствуешь его силы.

— Над всем живым вы видите ауру?

— Не только. Камни, все в природе имеет свет; у всего живого свой цвет, свое излучение. Надо только научиться ощущать. С аурой можно вступить в контакт, почувствовать, как расширяется, становится горячей. У больного тусклая, слабая аура; у здорового — будто разноцветные всполохи вокруг тела.

— Так можно лечить больных?

— В этом дар ведуньи. Добрая сила идет рядом со злой. Начинать добрые дела надо с нарастанием луны, когда на закате едва намечается новорожденный месяц. В такие же дни надо собирать спелые травы. Заклятие на зло — поручай концу луны.

— Как это делать?

— Много способов. Больному телу надо дать только толчок, определенное направление и направить на подзарядку от природы. Беспокойному ребенку достаточно положить на лоб волос — дитя успокаивается. Чтобы вылечить тяжелого человека, надо проникнуть в ауру больного, усилить ее своим влиянием. Слабая, нездоровая, она вбирает твои силы и начинает влиять на тело. В каждом есть такая способность, нужно только ее развить, усилить. Если нет уверенности, душевного жара, никогда ничего не выйдет. Когда я совершаю ритуал, ощущаю мощный призыв, словно меня кто-то настраивает на добро или зло. Это идет помимо меня. Так же поступай, если хочешь уничтожить человека, породить в нем болезни. Маг властвует над слабой личностью.

— А если личность сильная?

— Без нужного слова не овладеешь душой, не повернешь волю человека. Наслать порчу не составляет труда всем, кто живет на природе, общается с ней. Некоторые могут наслать порчу на группы людей, целые селения. Защитой владеют немногие. Здесь необходимы особые знания, посвящение, практика.

— Откуда вы все знаете?

— Интуиция и опыт поколений. Животные лучше, чем человек используют свой опыт.

— Бабушка, и природа так же влияет на человека?

— Люди считают, что в лесу набираются сил, потому что там свежий воздух. Нет, это живая природа питает человека. Каждая травинка имеет живительную силу. Если не чувствуешь, если губишь природу, то и природа губит человека.

— Я вижу ваше поле, свечение над вами, — сказала я как-то своей наставнице.

— Чем больше знаешь, тем легче проникнуть в поле человека. Соперников у нас мало, но знай, ведун должен оставаться закрытым, видеть все насквозь и не позволять заглядывать в себя. Не только мысли, но и настроение никому не дано знать.

Старуха-колдунья говорила о добре и зле, а я задумывалась: что же важнее? Сострадание или мщение. Старуха видела раздумья подопечной, однако не помогала ни словом, ни советом — пусть сама принимает решение. Наставник не должен менять ориентацию ученика, тот должен самостоятельно следовать своей логике.

— Если ученик добр, из него получится белый маг, если зол — черный. Воздействие на человека всегда одно, цели — разные. Тело темное, больное, аура — черная: голова полна зла и ненависти; если аура светлая, значит, человек добр, стремится к добру.

Были у нас и другие темы общения. Они возникали, когда появлялся очередной клиент колдуньи. Интересные личности. Вот подъехал здоровенный казах. Его не устраивает сосед, пастбище которого граничит с его угодьями.

— Такой плохой человек! Можешь навести на него беду?

— Я многое могу, — ответила старуха. — Могу, например, извести его скот.

— Нет, овцы не виноваты, — поспешно и алчно отвечает визитер.

— Может быть, пусть умрет его жена? — предлагает старуха, не глядя в узенькие глазки.

— Что ты! Жена — красавица, добрый человек. Пусть живет, — говорил он, не скрывая вожделения.

Колдунья бросает короткий взгляд в глаза и понимает его тайное желание, говорит:

— Для соседей лучше не волчьим зубом, а мирком да ладком.

— Нет…

— Какую же кару ему хочешь?

— Его самого можно уморить? — с надеждой спрашивает заказчик.

— Можно, конечно. Приведи сюда двух самых старых баранов из его стада и трех молодых овец из своего. Только смотри, сделай это ночью, до восхода солнца.

Вышла проводить его на крыльцо. Вернувшись, сказала:

— Все мало! К чему же стремится этот человек? Своего дома, жены, стада ему мало. Надо еще! Пропадет от жадности. Не надо быть колдуньей, чтобы видеть его намерения. Умных мало, хитрецов много.

Тема корыстного и завистливого человека мне была понятна. Как мне казалось, в этом мы были почти на равных, и некоторые вещи, о которых рассказывала моя наставница, были мне известны.

— Чтобы быстрее понять намерения, старайся не смотреть собеседнику  в глаза, когда он говорит тебе что-либо. Смотри ему на плечо. Не обращай внимания на лицо, приучи к тому, что не видишь его глаз. Пусть чувствует себя в безопасности. Глаза открывают душу. Ими не солжешь, не спрячешь мысль, не скроешь ответ. Только через них можно увидеть мысли.

— Да, я знаю, надо ловить момент, когда глаза доступны.

— Правильно. Человек забывает следить за глазами, в них отражаются намерения. Улучи момент, подними взгляд на мгновение. Но никогда не показывай того, что тебе стало известно. Храни знания.

— Почему же вы не храните свои знания в себе? — спросила я, глядя на ее плечо.

— В нашем деле важно все делать вовремя, — усмехнулась старуха. — Когда поняла сущность человека, его мысли, а может быть, и намерения, почувствуй момент, когда он более всего уверен в себе, в своей недоступности, и брось фразу, которая сломает эту уверенность. Помнишь, когда толстяк приехал за тобой? — спросила внезапно она, и я, забыв наставления, с ужасом уставилась в ее глаза. Старуха опять усмехнулась:

— Мне в то время ничего не было известно о тебе и твоем друге. Но я о многом догадывалась. Надо было найти слова, которые остановили бы злую волю коротышки. Я нашла эти слова и сломала его. Дальше уже просто: вложить мысль в голову человеку не сложно. Он может увидеть и почувствовать все, что ты захочешь. Этому я тебя тоже научу.

— Может, это вообще не колдовство, а психология?

Старуха не ответила.

***

Прошло почти два месяца, как я жила в этой глуши. Все тоскливее становилось на душе, думала: неужели Костя, мой Ангел, так и не появится. Что же с ним, грустила, глядя на дорогу. Старуха чувствовала это, сердилась, но внешне не проявляла недовольства, сказала только однажды:

— Только в великих и посвященных людях таится способность к одиночеству в самых страшных и опасных местах.

Я ничего не ответила, да и что ответишь? Замечала только, как суровее и суше становились ее глаза, и в самой глубине души таилась застарелая боль одинокого человека. Я тоже была одинока и стремилась на волю. Не была я великим человеком, не стала посвященной, в отличие от нее.

И вот однажды на исходе ночи раздался стук. Сон мгновенно слетел с меня, тревожно, в нетерпеливом ожидании забилось сердце. С легкостью девочки подбежала к оконцу. И вдруг подумала: «Может, опять от Паука посланцы!» Сжавшись от страха, осторожно выглянула из-за занавески, увидела высокую фигуру, узнала, радостно засмеялась, заплакала. Когда он вошел, старуха зажгла уже огонек. Я счастливыми мокрыми глазами, полными восхищения и благодарности, смотрела на гостя. Ангел, подойдя, ласково погладил меня по голове, и я прильнула щекой к его руке: избавление!

Колдунья ничего не говорила, глядя на нас. Только в глазах, старых и мудрых, стояла тоска грядущего одиночества. Не увидеть это могла только молодость. И не видели ничего мы двое, поглощенные собой, радостью встречи. Меня уже ничто здесь не держало, я готова была бежать, лететь, бросить все. Да и что бросать? Все мое — на мне. Забыла только главное. Человека, старуху-наставницу. Оторвавшись на мгновение от созерцания друга, глянула счастливыми глазами на нее, — и увидела все. Поняла. Подошла, не говоря ни слова, взяла костистую руку, приложила к сердцу. Не колдунья, мудрый, старый человек, должна понять девушку. Была бы на моем месте, поступила бы так же.

Но та, не надеясь на изменение моего порыва, все же сказала:

— Зря уезжаешь. Нелегкая судьба предстоит: и горе, и невзгоды, и потери. Вспомнишь ты спокойную жизнь здесь… Но увидела отчуждение в моих глазах, в отстраняющем жесте. Замолчала.

Что могла я поделать с собой? Меня вели молодость, жизнь, свобода. Они сильнее всех прочих инстинктов, в том числе и инстинкта самосохранения. Не может быть целью — самосохранение, бесцельное продление бытия. Тогда ты не человек. Не колеблясь, я сделала выбор: будут невзгоды, опасности, горе — это жизнь. Будет и радость.

Мы вышли во двор. Ночь и багровая луна. Ангел держал меня за руку. Колдунья стояла на крыльце хибары. И вдруг сказала:

— Не передала я тебе еще и малой толики знаний. Зла я тебе не желаю. Трудная дорога и еще более трудная жизнь ждут тебя. В тебе две силы сокрыты: одна — злая, упорная, жадная; другая — хорошая, светлая, человеческая. Первая заведет тебя в пропасть, вторая поможет выбраться и спастись. Подожди еще мгновение, не торопись.

Она вошла в дом и вскоре вновь вышла:

— Вот тебе амулет. Его носила еще моя бабушка, в нем заключены силы земные. Он будет охранять тебя, спасет в самый страшный день твоей жизни, поможет сделать выбор.

С этими словами надела мне на шею маленький, грубо обработанный камень в виде фигурки человечка. Показалось, что где-то уже видела его, не этот маленький предмет, а настоящего, живого человечка: не то во сне, не то наяву. От чего спасет, какой выбор поможет сделать, — не думала.

— Спасибо, бабушка, — только и сказала. Но старуха продолжила свое напутствие:

— Вернешься ты сюда, голубушка. Куда легче найти тепло для тела, чем для человеческого сердца. Не знаю, как скоро, но вернешься, побитая. Другой станешь, чем сейчас. Совсем другой вернешься, — закончила без особой теплоты.

Я обняла старую женщину, уловив вдруг потерю в своей душе. Но подумала все же: «Не может быть, чтобы я добровольно вновь здесь оказалась».

«Не хотелось бы встретиться с ней еще раз», — думал Ангел,  наблюдая сцену прощания.

— С тобой и не увижусь никогда, — не глядя, каркнула старуха, и я поняла, что это обращение к Ангелу. «Неужто мысли читает?» — пронеслось в голове друга, а старуха глянула искоса: — Читаю ваши мысли, читаю!

«Ну и дела», — протянул про себя Ангел.

— Тем более что твои  мыслишки на лбу написаны! Все открыто, — и тут колдунья позволила себе короткий смешок. — А я знаю сокровенное, что скрыто и от вас, и от многих других…

«Да что она может знать-то?» — небрежно подумал Ангел.

— То, что вам не дано видеть, — скрипела карга, словно и впрямь заглядывала в мысли.

Это были последние слова. Мы направились к машине. Подсадив меня в кабину, Ангел сказал:

— Подожди, — достал из кузова мешок, заранее приготовленный, и вернулся к дому.

— Возьми, — протянул его старухе. — Здесь хорошие продукты. Денег не предлагаю. Но если хочешь, могу дать.

Она отрицательно покачала головой. Ангел положил мешок рядом с ней.

— Прощай, спасибо тебе за девочку, спасибо, что выходила ее.

Старуха ничего не ответила.

Пока прощались, засветлело. Утро едва наступило, и меня поразило необыкновенное зрелище, которого не видела ранее. На востоке багровело едва поднимавшееся над горизонтом огромное солнце, а на западе, на той же высоте сияла заходящая луна. Я замерла на подножке, глядя на эту редкую картину: знак, предупреждение, обычное явление? И другие очевидцы замерли, задумавшись и восхищаясь. Но Ангел, прервав созерцание, сказал:

— Поехали.

Мы двинулись на запад от солнца, к прозрачной, сверкающей луне. Высунувшись из окна, я махнула рукой. Старуха, кроваво-красная от лучей восходящего солнца, то ли кивнула головой, то ли не ответила на прощальный жест. Не поняла.

Подавленное настроение от грустной и тяжелой сцены прощания повисло в кабинке автомашины. Мы не очень быстро ехали по степи. Ангел, понимая мое состояние, не старался нарушить молчание. Я постепенно отвлекалась, чему немало способствовала неровная дорога. Это напомнило предыдущую поездку; страшную, но уже, кажется, далекую, которая привела к таким странным последствиям. Константин, стараясь отвлечь и развлечь меня, заговорил:

— Разве сравнишь с летним  утром все, к чему мы стремимся: машину, виллу, деньги, труд. Радоваться надо именно таким мгновениям.

Я удивилась повторению мыслей, которые слышала от своей наставницы, но молчала. Ангел тоже замолк. Постепенно быстрое движение, встречный ветер и ощущение скорых перемен стерло осадок в душе. Увидев бегущего поперек пути зайца, я уже радостнее взглянула на окружающее, улыбнулась. Заметив это, Константин удовлетворенно расправил плечи, удобнее усаживаясь на своем сиденье.

— Вот и хорошо. Грусть тебя красит, но с улыбкой ты неотразима, — с тихим удовлетворением посмотрел на меня.

— Это колдунья. Она готовила меня себе на смену, обучала своему искусству, заботилась и о здоровье.

— И ты колдунья?

— Нет. Училась кое-чему. Но чувствую себя хорошо, несмотря на все страсти и чудеса, которые пришлось пережить.

— В средние века на потеху толпы ведьм на телеге живодера везли на казнь. Все истерзаны пытками, груди висят клочьями, руки переломаны, ступни размозжены тисками, лежат замертво, как разбойники на кресте, но все же, если удавалось спастись от костра, выживали. Еще сильнее становилась их сила. Потому иезуиты и доводили до конца казни.

Я слушала и думала: «Кто я? Колдунья? Ученица колдуньи? Местные живодеры поиздевались надо мной, правда, не завершили начатое. Старуха поставила на ноги, научила некоторым магическим действиям. Только, кажется, это мне никак не пригодится. Впрочем, почему же?» Вернулась в мыслях к старухе-колдунье, туда, назад, откуда уехала. И жалко, и страшно вдруг стало. Увидела в этот момент перед собой, как напоминание о возможностях, старуху такой, какой она стояла на крыльце своего домика. Что это? Память? Видение? Или она сама? Глянула на Ангела:

— Я боюсь ее колдовской силы. Слишком многое увидела и узнала, — замирая голосом, почти прошептала. Но он услышал.

— Ничего, не бойся, мы уже уехали. У нее уже нет сил для воздействия. Наслаждайся жизнью, свободой.

Проехали еще какое-то время в молчании.

— Все, не могу больше. Тоже хочу насладиться жизнью, поспать. Всю ночь — за рулем, — сказал Ангел.

Мы проезжали мимо буерака, заросшего мелколесьем. Место для остановки в голой степи казалось идеальным. Он остановил машину, загнав ее под естественный навес из веток.

— Через час разбуди меня, — попросил. — Только не засыпай, если услышишь что-нибудь, буди сразу.

Залез в кузов и, мгновение спустя, спал. Глядя на необъятный степной горизонт, я думала о том, что было, о том, что будет. На крутых поворотах судьбы мысленный взор видит и то, что осталось позади, и то, куда ведет судьба. Но заглянуть в будущее мало кто может. Я решилась заглянуть. Что увижу там?..

***

Через час Ангел проснулся сам. Мгновенно, как в казарме от крика дневального, поднялся, выпрыгнул из кузова.

— Я вас не очень задержал, — шутливо обратился ко мне с изысканной любезностью. — Позвольте омыть ланиты и персты, полейте мне.

Вынул канистру с водой, примостил на крыле автомобиля, чтобы удобно было поливать. Умывшись, достал арбуз и краюху хлеба.

— Арбуз с черным хлебом вкусно, — подал мне ломоть арбуза и кусок хлеба.

Вскоре ехали дальше. Я смотрела на бегущий навстречу однообразный пейзаж. Потом, не из любопытства, а желая поговорить, спросила:

— Скажи, что с тобой случилось, где был так долго?

Ангел, усмехнувшись, проговорил:

— Ты знаешь, чем отличается слово «покойник» от слова «труп»?

Я не поняла и не только с удивлением, но и с долей страха повернула к нему голову. Он продолжил:

— «Покойник» — имя существительное одушевленное, в отличие от имени существительного неодушевленного — «труп». Только когда потрогаешь мертвеца, можно с уверенностью сказать, что видел мертвого врага. Мои восточные братаны решили, что мы давно уже перешли в мир иной, в мир неодушевленный. Я воспользовался этим, не мог оставить Паука без внимания. Друзей, даже бывших, надо уважать. К встрече следовало подготовиться. На это и ушло время. Зато нашему другу уже нечего бояться. Я исправил его ошибку, которую он допустил, пытаясь отправить нас на тот свет.

— Он умер?

— Со временем всему наступает конец. Даже самая грязная река где-нибудь да вольется в океан. Я в расчете с этими узкоглазыми, правда, они так не считают.

— Что значит в расчете? — спросила я.

— Это значит, что Паук уже в аду. В отличие от него, я убедился, что его забрали черти. Давно уже искали на том свете.

Я, вспомнив свое видение, спросила:

— Он сгорел?

Ангел с удивлением воззрился на меня, воскликнул:

— Господи! Ты же ничего не должна знать! — но ничего не спросил, а я, несмотря на жестокое известие, облегченно вздохнула. Ангел, заметив это, хмыкнул:

— Это не значит, что наше пребывание на этой земле будет безоблачным. Расстался с Пауком я вчера, и, видимо, его шестерки сейчас гоняют по всей степи, разыскивая меня. Должны выслужиться перед новым хозяином.

— Ты думаешь, со смертью Паука не кончилась война? — спросила я наивно.

— Это зависит от личности преемника. У Паука не было ни мыслей в голове, ни стратегии. Если его заменит более мудрый руководитель, можем быть спокойны. Из тех, кого я знал в окружении, вряд ли кто заслуживает эпитета мудрый. Война с Ленинградом, которая своим краем задела и нас с тобой, для них останется проблемой. Эпизод с нами — только ее начало.

— Но ведь ты был на их стороне, — заметила я.

— Жизнь не простенькая истина, а соткана из парадоксов. Я работал на общее дело еще до того, как они захотели раздела.

— Расскажи, как попал к ним, — попросила я без особого любопытства.

— Просто, по-гусарски, — усмехнулся он. — Хотел стабильности после прежних своих мытарств. Увлекся восточной красавицей и остался.

— Романтика любви. Долго ли длился роман? — с каплей ревности в голосе саркастично заметила я.

— А ты знаешь что-то о любви?

Я не собиралась отвечать ему, и он сказал:

— Роман был коротким. Пришли мы из Афгана молодые и сильные физически, но искалеченные душой, лишенные веры, готовые на зло и жестокость. На войне мы знали только ненависть, силу и оружие; ожесточились, не доверяли никому, кроме товарищей, с которыми побывали в аду. Что такое доброта, забыли. Хотелось уйти от прошлого, где приходилось стрелять по людям в кишлаках, и от настоящего, в котором трудно увидеть будущее. Семьи у меня никогда не было, воспитывался в детдоме. Но ощутить добро, сердечность, нежность хотелось.

Он ненадолго замолк, продолжая крутить баранку машины. Автомобиль мчался по степи, подпрыгивая на норах сусликов. Все, что он делал, он делал стремительно.

— Романтическое отношение к любимой прошло быстро, — продолжил он. — Предпочла нескольких любовников единственному мужу. Я ее оставил, хотя навещал до последнего времени. Это и ее, и меня устраивало. Больше о любви и нежности не мечтал, ограничился сексом.

Закуривая, он искоса глянул на меня. Я смотрела вперед, понимая, что это еще не конец рассказа. Он продолжил исповедь:

— Местные нравы сохранились еще с дореволюционных времен. До сих пор порядки те же. Бай — секретарь обкома, горкома, райкома — и хозяин, и судья, и палач. Им нужны исполнители. И в армии я был подопытный кролик, быдло, молчаливый исполнитель, и у этих узкоглазых — в той же роли. И порядки эти, и их носители мне ненавистны. Но ломал в себе донкихотство, понимая, что это не отдельные личности, а система. Присматривался к тем, на кого работал. Паук — один из представителей системы.

Его внимание ненадолго отвлек очередной заяц, метнувшийся из-под колес, потом, глянув на меня, продолжил:

— Меня и мою философию изменил беспредел. Но везде одно и то же: жирная, бездарная власть и безропотный народ. Мы жертвы фальшивой системы, которой не нужны личности и активные люди. Ей нужны рабы.

Тлеющий огонек обжег ему губы, и он выплюнул окурок. Машина прыгнула на внезапном бугре, и он крепче сжал руль. Глядя на его руки, я сказала:

— Жизнь без смысла, которую хочется сделать осмысленной…

Говорила, подавляя в себе внезапно возникшее желание прикоснуться к нему, приласкать. Он не заметил порыва, занятый трудной дорогой, продолжил тему:

— Удивляюсь, почему тебе это понятно?

— Ты обо мне ничего не знаешь.

— Есть две разновидности человеческих существ: те, кто у власти, и те, кого они используют. Я принадлежу к категории, которую стремятся одурачить, таких стараются превратить в рабов самыми разными средствами, начиная с водки и наркотиков, кончая промыванием мозгов.

Я улыбнулась, спросила, уходя от сложного разговора:

      — Это касается даже Ангелов? Почему тебя так величают?

Он тоже улыбнулся, с удовольствием глянул на прекрасную соседку:

— Есть песня десантников, я ее люблю и часто напеваю. Слова такие: «…как ангел с неба он слетает, зато дерется он, как черт…». Отсюда — моя кликуха.

— Красивая кличка.

— Не кличка красит человека, а человек — кличку, — пошутил он. — Вот у тебя никогда ее не будет. Красоту нельзя уродовать «погонялом».

— Красота не спасает от жизненных невзгод.

— Это неправильно, — сказал он и замолчал. Возможно, вспомнил мое больное и бесчувственное тело в своих объятиях. Подумал: сможет ли вновь обнять, прижать к себе?

Я, словно не замечая заминки в разговоре, хотя понимала причину, спросила:

— Чем же ты занимался у Паука?

— Как и в Афгане — наказывал непокорных, устранял нежелательных. Для солдата убийство людей — приемлемый поступок. На войне я был солдатом, здесь — киллером. И там, и здесь убивал. Был лучшим и достойным.

Несмотря на знание криминальных нравов, для меня его признание стало откровением. Мало кто может сказать так просто о тайной профессии. Заметив мою реакцию, Ангел продолжил:

— К нам отношение в народе негативное, и это естественно. Все же, как никак, убийцы, палачи. Но мы, киллеры — единственные, кто при любом беспределе исполняет положительную роль. Селекция среди подонков — не даем им превратиться в законченных свиней. Должны знать, что ни от кого ничего не зависит. В том числе и от них, сидящих наверху.

— Трудно отличить хорошего человека от плохого тому, кто убирает жертву за деньги.

— Простые люди могут нас не бояться, наш контингент — элита.

— Меня ты тоже не относил к простым людям там, в гостинице?

Он смущенно потер нос, отвернулся. Я не ждала ответа.

— Я встретила здесь простого человека, который хотел уничтожить соседа и захватить его скот, жену, угодья.

— К сожалению, мерзавцы чаще оказываются победителями, чем порядочные люди. Драматическая закономерность. Киллеры тоже делают ошибки, но для нас это равносильно смерти. Ты убедилась...

Сказав это, он внезапно замолчал. Я ответила:

— Здесь, на Востоке, еще больше жестокости, как в крысиных стаях. Чуть не угодил, — сожрут.

Повернулась к нему и замолчала, заметив напряженное лицо, взгляд, направленный в зеркало заднего вида, увидела преследующую нас машину.

— Может, и сожрут вскоре, — повторил Ангел мои слова. — Все же выследили узкоглазые.

Выругался, — повезло всем, кто не слышал.

— Осведомители работают, — сказал он, отчаянно вдавливая педаль и удерживая скачущую баранку.— Успеть бы на дистанции до темноты продержаться. Здесь рано и мгновенно темнеет. Тогда, может быть, уйдем. Если не удастся ничего придумать, то, считай, мы приехали.

Продолжая наблюдать, обратился ко мне:

— Может, ты попробуешь? Не зря же старуха обучала тебя, испытай силы.

— Но у тебя же есть оружие? — скрывая свой страх, спросила я.

— Не питай иллюзий. У меня ПМ, у них —  АКМ. Они продырявят нас сотню раз, прежде чем я нажму курок. Это только в фильмах супермены разделываются с полудюжиной бандитов, вооруженных автоматами, имея кольт в руках.

Я хотела что-то ответить, но он вновь заговорил, заметив вдали какие-то развалины между возвышенностями:

— Вижу, колдовская сила нам не поможет. Придется самому устраивать сюрпризы. Спины у них молодецкие, да ум с перемычкой.

Дальше он молчал. И я старалась не мешать ему. Машина мчалась по степи, поднимая позади огромный шлейф пыли. Преследователи постепенно приближались. Раздались выстрелы.

Ангел только усмехнулся:

— Смешно, со скачущей машины попасть в цель. Тачанку, которую придумал Махно, переделав ее из поповской брички, использовали только для устрашения. На ходу только на психику давить, — кричал Ангел сквозь рев мотора.

— Ты надеешься спастись?

— Надеюсь, но от этого не легче, — прорычал он. — Буду пробовать.

Разрушенное строение приближалось. К нему и гнал машину Ангел. Дорога пролегала между развалинами и склоном холма. Машина преследователей уже настигала нас, едва видная в пыли.

— Видишь развалины? — обратился он ко мне. — Как только поравняемся с ними, я резко остановлюсь. Ты мгновенно выскакивай из кабины и прыгай в сторону, лучше в развалины. Дальше не лезь ни во что. Только не мешкай и не высовывайся. На весь маневр у тебя будут доли секунды. От твоей прыти зависит жизнь. Если все сложится так, как я планирую, спасемся. Если же нет, не обессудь, возможно, и права была твоя колдунья. Лучше бы тебе не уезжать от нее.

Несмотря на бешеную скорость, он посмотрел на меня и ласково тронул руку. Я ободряюще ответила на его пожатие, хотя сердце было полно страха. Ангел вымолвил:

— Прорвемся!

Он принял решение. В голосе была уверенность. Машина преследователей отставала на десяток метров. Строение, к которому мы направлялись, приближалось. Ангел, поравнявшись с ним, выключил зажигание, чтобы не горели стоп-сигналы, и резко нажал на тормоз. Машина замерла в клубах налетевшей пыли. Я, вывалившись из кабины, бросилась под прикрытие развалин. Через доли секунды возле моей головы раздался грохот. Автомобиль преследователей с ходу врезался в остановившийся грузовик, который не увидели из-за пыли.

Далее действовал профессионал, хладнокровный убийца. Он уже был возле машины преследователей, выстрелил в голову выползающему из нее боевику. Водитель, судя по всему, был мертв, прошитый рулевой колонкой. На заднем сиденье возились еще двое. Один из них судорожно пытался открыть заклинившую дверь. Увидев своего противника, он схватил автомат, но выстрел  из ПМ умерил его активность. Из горла, разорванного пулей, кровь толчками выбивалась на корчившегося рядом бандита. У этого, судя по всему, кроме перелома рук, были более серьезные повреждения. Ангел взял автомат и подошел ко мне. Сел рядом, спокойно сказал, будто не было страха, погони, убийства:

— Не права была твоя колдунья, что мы погибнем, — улыбнулся. — Побей врагов своих не единожды; сей ветер, дабы пожать бурю…

Я молчала, глядя на трупы узкоглазых бандитов и на того, еще живого, который тоже, видимо, должен был умереть. Видела гаснущие глаза этого человека, несмотря ни на что, с надеждой устремленные на меня, смотрела, как завороженная. Потом веки умирающего опустились, но я ощущала по-прежнему этот взгляд. Вдруг увидела, и это заставило меня замереть, как в слабом свете заходящего солнца мутное облачко отделилось от одного из погибших. Может, это пыль витала вокруг. Слова сами пошли из меня, не знаю, откуда взялись:

— Душа, лишенная могилы и своего жилища — скиталица; она несчастна и страдает. Ей суждено вечно бродить, ничего не получая: ни приношений, ни общения. Она мучает живых, пугает мрачными видениями. Надо спасти ее от этого…

Что вело меня? Я встала, вышла на ветер, глядя на заходящее солнце, и спустила слова какие-то, уже не помню. Ангел их не слышал, пораженный тайным и странным поведением, темным потусторонним блеском моих глаз. Со стороны — удивительное, пугающе-мрачное зрелище: безлюдное пространство, где витают души умерших, силуэт красивой девушки на фоне багрового заката, рядом обагренные кровью трупы.

Моя изломанная душа получила очередную дозу жестокости и насилия. Еще одно жуткое испытание закончилось. Судьба, ломая природные черты, продолжала формировать во мне характер: четкий, жесткий, целенаправленный. Нужен ли он мне? Куда девалась девушка — нежная и романтичная?

Переждав мой мистический ритуал, Ангел подошел к машинам. Автомобиль преследователей был разбит. Из двигателя вытекали масло и вода. Наш грузовик, не считая погнутой рамы и разбитых фонарей, был цел. Он обшарил трупы и ничего не нашел, заглянул в машину бандитов. Там еще стояла вонь прежних хозяев: винного перегара и немытого тела. Но уже витал запах смерти. В багажнике обнаружил бензин в канистрах, немного еды и пару бутылок водки. Собрал оружие и, забросив его в кузов, кроме одного автомата, который взял с собой в кабину, подошел ко мне, подал руку:

— Поехали, мешкать нельзя. За нами не только эти гоняются, наверное, еще свора шестерок, а уж эти ребята под поезд бросятся, лишь бы хозяину услужить.

Я ничего не ответила. Поднялась и села в кабину. Грузовик со скрежетом съехал с капота, побрел одиноко по степи. Ночь уже опускалась, скрывая до утра оставленное место побоища. Ехали достаточно долго молча, но думали об одном.

— Помнишь ту поездку, когда наши трупы должны были оставить на съедение шакалам. Сегодня они разделаются с этими, — проговорил Ангел изнуренно, кивнув назад. — На их месте могли быть мы.

— Удивляюсь твоей находчивости, — без энтузиазма ответила я. Разговаривать не хотелось.

— Спаслись, благодаря детскому трюку, подманили, как солдаты глупую крестьянку...

Он посмотрел на меня, ожидая вопроса, но я молчала.

— Я был хиленьким пацаном, — продолжил он. — Спасаешься от силача, он уже близко, и ты резко приседаешь, точнее, падаешь на землю, и он спотыкается, кубарем летит через тебя.

Я не ответила и не взглянула на Ангела. Ему жестокие сцены были привычны; меня эпизод тяжело ударил по нестойкой психике, не могла вести легкую беседу. Думала: «Как встречусь с ним, сразу несколько трупов. В прошлый раз, сегодня… Что это? Мой или его злой рок?»

Ответа не нашла. Ангел, которого уже оставило возбуждение скоротечного боя, тоже замолчал, но, чувствуя мое угнетенное состояние, решил, видимо, выбить клин клином. Заговорил вновь:

— Этот эпизод — безделица. Ты не знаешь, к каким гнусным результатам приводят мафиозные связи чиновников и гангстеров. С легкостью убирают мешающего человека: мимолетный удар по виску, похищение и пытки, а то и просто — толчок под проносящийся автомобиль. Это из их арсенала. Или иные сюжеты: по заказу нуворишей умыкают красоток, мальчиков и девочек, насильно обучают нужному поведению и, покорных, передают заказчику на охраняемую дачу.

— После того, что случилось с нами, верю всему.

— Платят за такую работу немало, но часто исполнители, выполнив заказ, пропадают. Слишком многие готовы за мизерную плату сделать все что угодно. Так и должно быть, когда убийство и разрушение — доблестные поступки. Ты слышала что-нибудь о спецбатальонах ЦК?

Я отрицательно качнула головой.

— Их направляли в кризисные точки для расстрелов и устрашения: Венгрия, ГДР, Чехословакия, Тбилиси, Днепропетровск — везде в первых рядах находились эти наемники, обученные стрелять в человека. Власть поддерживает порядок всеми способами. Человек стал подлым и сумасшедшим. Тысячи и миллионы убивают те, кто произносит правильные речи с трибуны и живет за высоким забором.

Я удивлялась, слыша это от бандита, от киллера, а он продолжал:

— Эта порода людей считает страну своим карманом, а население — подданными. Мне казалось, что в криминале все честнее, по крайней мере, безо лжи и фальши, потому я и оказался здесь. Но нет, все то же, только проявляется более открыто и жестоко. Одно отличие: несмотря на злобу и презрение к человеческой жизни, пренебрежения к человеку здесь нет.

Я не соглашалась с ним, мне казалось, что в людях, с которыми я столкнулась в этой стране, было все: и злоба, и презрение, и пренебрежение к человеку. Возражать не хотелось.

— Меня научили легко и быстро лишать жертву жизни, пахан требовал еще жестокости, однако жестоким и злобным я не стал. Такой дефект не скроешь. Потому криминальные повелители решили, что пора со мной кончать.

 

***

Ангелу удалось отвлечь мое внимание от минувшего эпизода, от глухих мыслей. Мы долго ехали в тишине, сопровождаемые рокотом мотора. Отсутствие общения не мешало, наоборот, каким-то образом соединяло. Мысли воссоздавали одинаковые события, одни и те же образы переплетались, рождая сходные чувства, прогнозировали грядущую близость. Отъехав сотню километров от места, где произошла стычка с бандитами, Ангел остановил машину.

— Отдохнем. До утра есть время. Героизм в больших дозах можно переносить только в отчаянной ситуации.

При слабом свете сверкающих звезд начал устраивать в кузове грузовика стол для трапезы и ложе. Потом, спрыгнув, достал из кабины мешок с едой, забросил его туда же, взял меня за руку:

— Помочь вскарабкаться? Сейчас на охоту вышли не только наши враги, но и другие твари — скорпионы, тарантулы.

Сильные руки подхватили меня. Я прильнула к спасителю, обхватив рукой твердый столб шеи. В сердце давно появилась капелька тепла, отогревая остывшую душу. Но это не было предвкушение наслаждения, всего лишь чувство благодарности. Душа оставалась вялой и безразличной. Я ничего не ждала, ничего не хотела.

И вдруг из-за тучи на горизонте показалась луна, заливая все вокруг сиянием. «Спасение и избавление шлет ее мертвый свет или, наоборот, возмездие?» — подумалось мне. Он не торопился расстаться с долгожданной ношей. Прошелся вдоль машины.

— Похорошела очень с тех пор, как расстались, — сказал, приблизив свое лицо к моему.

Отводя глаза, с задержкой ответила:

— Так часто вспоминала тебя, ждала как спасение, как избавление.

Он, не увидев ответного волнения во мне, поднес к борту, помог взобраться. От прикосновения его рук возникло забытое желание, как в далекой юности, томление и вожделение, но какое-то все бессильное, ни трепета, ни предвкушения восторга, ни сладости.

Расположились у кабинки, опершись на нее спиной. Он налил в кружки из бутылки и сказал:

— Тут, конечно, не Демутов трактир, что был на Большой Конюшенной в столичном Петербурге, но гораздо спокойнее.

— Откуда знаешь про Петербург? — слабо улыбнулась я.

Он с тихим удовлетворением посмотрел на меня:

— Читал. Литературу всегда любил.

— Доберемся до Питера и Демутова трактира?

— Конечно, — легко и уверенно ответил он. — Нам и в этот раз повезло. Ты счастливый человек. Выпьем за то, что нашел тебя здоровой и прекрасной.

— Спасибо тебе.

— Из гастрономических удовольствий у нас хлеб, колбаса и помидоры.

— Это должно быть очень вкусно. Питалась только растительной и молочной пищей.

С удовольствием принялась за еду. Чтобы не молчать, попросила:

— Расскажи о себе.

Он заговорил негромко:

— Я тоже из Ленинграда, но вырос в детдоме. После восьмилетки детдомовцы поступают обычно в ПТУ. Я пошел в физкультурный техникум. Там было общежитие. Детдом, общага, казарма — вот мои пространственные ориентиры. Если с детства не знаешь, что такое семья, то не умеешь жить в ней и не ощущаешь примитивизм быта, в котором существуешь. Кроме неприхотливости, детдомовская жизнь прививает альтруизм: никогда ничего не жаль, довольствуешься малым. До сих пор мне безразлично, где спать, в кровати на простынях или на голом полу, как здесь.

Он помолчал, как бы прокручивая пленку своей жизни.

— Окончив техникум, начал работать тренером по легкой атлетике в спортивной школе. Поскольку парнем я был здоровым и видным,  жена появилась сразу. На семейную жизнь не хватало времени — постоянные поездки на соревнования и сборы. Опыт сексуального общения с девушками приобрел еще в детдоме. Нравы там простые: что хочешь — по потребности. Братство обездоленных, лишенных любви и семейных радостей детей вознаграждало себя, даря без ограничений все, что желали душа и тело.

По возрасту я мало отличался от девушек, которых тренировал. Молодой организм требовал своего. Долгие сборы пролетали мгновенно. Несмотря на это, я любил жену; но, не выдержав соревнования с девушками-спортсменками, она стала холодной, как осенняя вода. Так закончилась моя семейная жизнь.

Я заинтересованно слушала. Его слова об отношениях с подругами вновь задели мою законсервированную душу. Я ощутила себя живой, здоровой женщиной, которая хочет ласк и может ответить взаимностью. Как там, в детском доме, по потребности, не жалея и не сожалея. Вдруг вспомнила забытое, волнующее чувство от присутствия молодого и сильного мужчины. Что разбудило чувственность? Комплимент, сильные руки и каменное тело, к которому прижималась, восточные ландшафты, почти как в «тысяче и одной ночи», волшебство, с которым столкнулась. Не знаю. Колдовское, дикое, безудержное эротическое начало проснулось во мне. Ночь скрыла чувства. Он продолжал:

— Вскоре меня забрали на службу в армию. Это оказалось кстати. Я узнал, что жена нашла свой идеал: маленького человечка с высоким образованием. Он ночует дома семь раз в неделю и приходит ровно в семь со службы. Я не сожалел и не стал угрюмым анахоретом. Все так же любил женщин. По окончании службы завербовался в Афган, поскольку возвращаться было некуда. Правда, до сих пор считаюсь женатым человеком, но женой больше не интересовался.

Повернув свое лицо, которое казалось бледным и нечетким в свете луны, попытался заглянуть мне в глаза, но ничего не увидел. Опустив лицо, я слушала, скрывая бродившее желание.

— После войны оказался здесь. Поскольку служил в спецназе и знал, как медленно гаснут глаза умирающего человека, работу нашел быстро. Сейчас убийство — моя профессия. Но видимо, выделяюсь из среды костоломов с узенькими лбами и толстыми черепными костями, всегда нахожусь под подозрением.

Замолчал, налил себе еще в кружку, предложил мне, но я отказалась. Спустя мгновение, продолжил:

— Здесь, на Востоке, натворил много дел, собираюсь отбыть в северную сторону. Поеду вместе с тобой к твоему хозяину на службу. Я, конечно, сожалею, что вновь вовлек тебя в переделку, но другой возможности увезти тебя не было. Буду охранять до самого дома. Возьмешь меня  с собой?

Он приблизил свое лицо, чтобы заглянуть все же мне в глаза. Тишина южной ночи окутала нас.

— Кассандра, греческая царица, ее иначе звали Александрой, — отличалась даром предвидения и редкостной красотой.

Несмотря на строгую тему разговора, мы оба присматривались друг к другу, чутко реагируя на малейшие нюансы интонаций. Он, воплощение мужской силы, трепетал, никак не мог решиться, — смущали ясные глаза и совсем еще юные, невинные черты лица. Не уловив во мне ничего, заговорил снова:

— Красоту свою ты, видимо, осознаешь. А что насчет предвидения? Я думаю, преследовать нас будут до конца, что скажешь на этот счет?

— Кто загадывает вперед, тот веселит дьявола, — ответила я серьезно. — К тому же, пророчествовать еще не пробовала, — с трудом закончила свою сентенцию. Голос подрагивал. Причина совсем не касалась его вопроса. Он не мог подумать, что я ощущала такое же нетерпение, мне было совершенно недостаточно, чтобы он любовался моим внешним обликом. После великих потрясений захотелось столь же острых и бурных чувств.

— Ну и ладно, — говорил он. — Свора шестерок не очень опасна. У этих биороботов, как правило, отсутствуют мозги. Их потуги напоминают мне среднеазиатскую любезность, когда хозяин кормит гостя из собственных рук. Того тошнит, но глотать надо, чтобы не обидеть доброжелателя. Я не обижаюсь и отвечаю взаимностью на их внимание…

Я думала: «Когда же ты мне ответишь взаимностью?»

Мужчины осторожно, даже трепетно относятся к красоте, боясь спугнуть чувство не только словом, мыслью неделикатной, становятся восприимчивы к тончайшему проявлению нежности. Ангел услышал, наконец, мое волнение, заметил тонкую паутинку страсти, слегка усмехнулся затянувшейся догадке, целуя шелковистые волосы. Я вскинула на него глаза, как будто умоляя не разрушать дружеских отношений и в то же время соглашаясь на все, прильнула, обвила рукой его шею.

— Расскажешь мне о своих приключениях? — спросила, чтобы скрыть смущение от переполнявшего желания. Каждый артист знает, когда из него исходит божественный огонь...

— Расскажу, — коротко ответил он, привлекая меня к себе.

В горячем поцелуе, казалось, сливаются в одно целое две грешные души. Это был союз греха и наслаждения; без него мне было страшно, ему без меня было холодно и неуютно. На нас смотрели далекие, вечные звезды — поверенные высоких чувств и неги. Только при их свете свершается великое таинство любви. Подобно херувимам, они, казалось, будили во мне желание, сердце сжималось, и я отвечала на ласки, будто не мужчина, а само небо и звезды ласкали меня. Дикая природа, южная теплая ночь и страсть под звездами — незабываемое воспоминание на всю жизнь…

Сколько прошло времени, не знаю. Легла ему на плечо, закрыла глаза, заснула.

***

Ангел, как истинный херувим, не смыкал глаз. Прекрасное настоящее переплеталось с прошлым — пересечение восхитительного и нежного с отвратной и страшной сущностью, с тем, что было в нем самом. Почему же он стал таким? Почему не может быть рядом с этой девушкой, охранять ее, беречь, любить?

Вдруг в памяти всплыла мгновенная картинка из его детдомовского детства: первая смерть, которую он увидел. Беспризорные дети развлекались, кто как мог. Чем отчаяннее, тем лучше.

Трамвай трогается, и он с другом, два смеющихся мальчишки, с разбегу, как на салазки с горки, бросаются животами на межвагонную сцепку. Прокатиться с ветерком! Маленькие души не могли предвидеть возможный исход, мгновенную смерть; в этих смеющихся девятилетних детдомовских мальчишках не было ни трепета, ни ужаса. Трамвай идет, неторопливый, и сцепка коварно дергается, пытаясь сбить с себя два живых комочка. Но в них только гипноз отчаянной отваги, исключающий возможность понять бездушие железного катящегося зверя, который сжует их маленькие тела и не заметит, едва почувствует слабость в маленьких ручках, едва заметит бесшабашность, которую, к сожалению, они не могли скрыть  перед этим молохом.

Проехали одну остановку, другую, третью… Может, хватит, — он помнит эту мысль! Но нет, еще дальше, так хорошо мчаться, веселясь и глядя друг на друга. Друг, раскинув руки, изображал полет, — и вдруг резкий рывок сцепки, и тот соскользнул вниз, под вагон, в черноту. Сердце Кости замерло, но детская наивная надежда осталась. Он, не осознавая еще случившегося, по-прежнему летел дальше, вцепившись в железо, которое швырнуло его друга туда, назад, в черный мрак. Он еще надеялся, маленький, что трамвай проедет, и он, вернувшись, встретит там, позади, своего друга, вместе посмеются. С трудом Костя выдержал одинокий маршрут до остановки, так хотелось быстрее соскочить и бежать туда. Наконец не спрыгнул, а слез по-стариковски с этой железной смерти, которую, как и трамвай, он всю оставшуюся жизнь будет бояться и вспоминать в мрачных снах, как черный мчащийся тоннель, заглатывающий друга и изрыгающий смерть. Не забудет наполненные ужасом глаза в последнее мгновение. Всю жизнь будет бояться этого тайного воспоминания, и ничто уже его не излечит от вечного, как сама смерть, страха.

Торопливо побежал назад. Уже издали увидел на том месте другой, остановившийся трамвай. Он еще надеялся, но шаги стали медленными. Он желал увидеть своего робкого друга, который сидел с ним за одной партой и который так боялся начать это отчаянное развлечение, но он смеялся над ним. А сейчас вдруг понял, что зря смеялся. Нет его уже. Он подошел, маленький и испуганный, и не узнал ничего в этом комочке. Ни головы, ни рук, только голая попка, с которой в момент его последнего фатального события железный молох сдернул штанишки, как бы пытаясь наказать. Но как наказал! Он уже ничего не чувствует, его нет!

Стоял маленький мальчик и плакал, а взрослые рядом торопились пройти мимо, отводя глаза от страшной человеческой трагедии. Отводили глаза, но беззащитность комочка у рельса заставляла смолкать брюзжание. Безысходность бытия витала в пространстве, где лежал маленький трупик, живой и радующийся мгновение назад, но никому не нужный ни при жизни, ни после смерти. Сколько раз, спустя много лет, в грусти и тоске, Костя многократно прокручивал этот эпизод: смерть и безразличие.

Ангел тряхнул головой, спроваживая наваждение. Что вспоминать былое! Чем сейчас лучше? Те, погибшие шестерки тоже были маленькими, незначительными, глупыми. И они ушли, никому не нужные. Что же здесь за страна, где никто не думает о следующем поколении? Почему для веселых, смелых ребят не находится другого дела? Почему юность умирает не только в бандитских разборках, афганских и других странных войнах? Страна, которая убивает, угрюмо молчит, отрабатывая барщину на московских или местных столоначальников. Радуются только они. Мрачные некрофилы обгладывают очередную жертву, отваливаются и уползают, до появления следующей, прячутся, жирные, откормленные, свившиеся клубком, недоступные, безжалостные, незрячие. Им не нужны сильные, грамотные, волевые сыны.

Мысль человека изменяет его, внушая страх, ненависть, любовь, радость, отрешенность, делает слабым или сильным, умным или бездарным, энергичным или абсолютно безвольным. Почему вдруг посетило его то давнее видение? Может, это воспоминание пророческое и не уберечь эту девушку? Эта мысль насторожила. Ангел поднял голову, огляделся. Все спокойно. Он сделает все, чтобы защитить ее, пусть она будет счастлива. Он знал, что никогда эта прекрасная девушка не будет принадлежать ему, только так — на правах обделенного лаской человека. Он тонко коснулся губами ее волос и замер. Слезы наслаждения и безысходности готовы были излиться из глаз, но не пристало человеку его ремесла, даже наедине, поддаваться эмоциям.

***

Еще один эпизод с  преследователями чуть не помешал закончить наше трудное путешествие, но нам все же удалось выбраться из восточной страны.

Бросив в степи машину, мы сели в поезд на маленьком полустанке. Клевреты усопшего авторитета старались заработать себе право на близость к новому сюзерену. Они растеклись по всей округе, пытаясь засечь Ангела. Встретившаяся нам группа еще не знала о расправе, которую он учинил над аборигенами, потому были не очень осторожны. Ангел воспользовался этим. Он заметил их первым и быстро принял решение. Увидев, что его прежние соратники приближаются к купе, осматривая вагон, он справедливо предположил, что меня они не ищут. Только его. Опередив их, прошел вперед и закрыл тамбурную дверь соседнего вагона, подперев ее лопатой, найденной в топочной кабине. Затем выполз на крышу мчащегося вагона. Пригибаясь, перебежал назад и оказался в хвосте своего вагона. Быстро спустился вниз, моля Бога, чтобы дверь не была заперта. Повезло. Не торопясь, прошел по вагону и оказался в тамбуре за спиной у врагов. Один ковырялся, пытаясь открыть дверь, второй стоял рядом. Ангел спокойно прикрыл тамбурную дверь, чтобы не беспокоить пассажиров, подождал, пока противник повернется, — у того отвисла челюсть от страха, — и легко проткнул ножом солнечное сплетение. Узкоглазый застонал и опустился на колени, зажав руками живот. И еще раз — в спину, сверху вниз. Не стал выдергивать нож, застрявший в позвоночнике. Все это произошло столь быстро, что первый, занятый своим делом, едва повернул голову. Продолжая действовать как автомат, отработанным приемом, Ангел крутанул его голову.

С начала эпизода прошло несколько секунд. Никто не появился. Ангел, действуя по-прежнему быстро, спустил два трупа в вагонную дверь и через две минуты вышел из туалета. С видимым спокойствием сел рядом со мной. Я тревожно сжала его локоть, но он, сделав успокаивающий жест, заговорил о чем-то, кажется, о пейзаже, который проплывал за окном. Суматохи не было.

***

Ленинград встретил нас, восточных «одиссеев», сциллохарибдовской промозглой погодой. Соблюдая осторожность, чтобы не столкнуться с потенциальными соглядатаями, мы направились к Интервенту. Нашли такси, и возница, румяный, плутовской и жуликоватый, все в городе знающий, услужливо-беспардонный, распахнул дверцы. Потомок и последователь питерских лихачей, которые мчали своих седоков по Невскому со свистом и криком «па-берегись!», был одной с ними крови, но иной морали и философии. Технология его бизнеса строилась на том, чтобы, уболтав клиента, расположив его как можно более, получить максимальное вознаграждение «на чай». Он справедливо полагал: чем больше информации выложит, тем более щедрое вознаграждение получит.

Водитель врубил передачу и принялся выкладывать все, что скопилось в его голове за день: от анекдотов до политических сплетен. Мы его не перебивали, лишь бы вез. Доехали быстро. Получив свои чаевые, остался доволен.

Я позвонила, и нам открыли. Персоны, приближенные к Интервенту, уставились на рослого Константина явно недобрыми взорами: мол, что еще за фраер выискался, но увидели за его спиной меня и обалдело засуетились. Один побежал предупредить хозяина, второй проверил Ангела на предмет вооруженности.

Убежища криминальных личностей чаще всего выглядят одинаково: вороха мусора по углам, бутылки и горы окурков. Здесь было не так. Здесь обитал крутой авторитет. Чисто, роскошно, уютно.

Интервент постоянно был занят сверх головы; заботы и проблемы концерна ввинтили его в дело, как шуруп, — по самую шляпку. Свою квартиру он превратил в штаб руководителя, поскольку офисы не вошли еще в моду. Охранники преподнесли сюрприз, не сказав ему, кто прибыл, и он распорядился пригласить визитеров. Двое вошли в кабинет делового человека.

Впереди я, за моей спиной выступал Ангел, сзади толпа приближенных. Я увидела растерянность от неожиданной встречи, сменившуюся искренней радостью в глазах друга. Расплакалась вдруг, чего вовсе не ожидала от себя. Пахан поднял руку к лицу и отвернулся, жалея, что были свидетели его слабости. В душе человека, как бы он не был груб и жесток, всегда найдутся искренние мотивы, в обыденной жизни скрытые, завуалированные, затертые. Ломая свои чувства, сказал помощнику:

— Распорядись, чтобы накрыли на стол, все остальные — по местам, — потом, обращаясь ко мне: — Рассказывать будешь после. Сейчас иди, приведи себя в порядок, пока стол накрывают, а мы с твоим другом перетрем кое-что.

Прошли уже месяцы с начала моих злоключений, Интервент ничего не знал о моей судьбе. За это время он пытался, смирив гордость, говорить с Пауком, убеждая вернуть девушку. Паук юлил и уверял, что отпустил меня. Естественно, Интервент не поверил ему, переговоры прервались. Он знал, что Паук трус, но угрозы, к его удивлению, не действовали. Меня увидеть уже не надеялся, занялся разработкой плана уничтожения врага. Он не хотел его уничтожить просто, выстрелом киллера; он хотел, захватив его, насладиться страхом и мучениями, вызнать все о моей судьбе. Работа шла, и один из клевретов Паука подвергся такой экзекуции, но этот опыт не добавил ничего нового, никакой информации. Другого приближенного Паука завербовали, но тот рассказал только о гибели трех человек, которые должны были казнить меня. Дело затянулось, и лишь недавно Интервенту сообщили о смерти Паука.

Когда я вышла из комнаты, Интервент пригласил гостя присесть. Двое достаточно долго молчали, изучая друг друга. Наконец Интервент сказал:

— Слышал, Ангел, о том, что ты натворил на Востоке. Здесь тобою уже интересовались, разыскивают. Прямо обратиться не могут, боятся, но по всем хазам прошлись, собирая информацию.

Ангел так же неторопливо, как и хозяин, ответил:

— У меня не было другого выхода. Либо он меня, либо я его.

— Ты достойный представитель профессии. Однако не со всякой тропы попадешь в попы, надо знать, где свернуть…

— Может, не по адресу попал?

— Нет, я не об этом. Не хочу, чтобы у них был дополнительный довод в пользу войны, особенно сейчас, когда привез Сашу. Я желаю в этом деле обвинять, а не оправдываться. А мотивы просты: если ты здесь, у меня, следовательно, я и замочил авторитета. Если они узнают, что ты в моей группировке, войны не избежать, и любая сходка постановит, что я не прав. Убить вора в законе — этого не прощают.

— А ты хотел бы оставить все по-тихому? — спросил Ангел вроде бы безразличным голосом.

— Не гони пургу. Тело заплывчиво, а дело забывчиво, — улыбнулся только губами пахан. — Надо выждать.

— Ты лично был знаком с Пауком или только понаслышке? — задал вопрос Ангел.

Интервент качнул головой:

— Я знал его с юности.

— Тем более. Представляешь, что за поганка была. Тощий, снедаемый жадностью, скупой — страшно. Из-под себя бы ел. Такое странное противоречие при его барышах. Но я избавил его и от нравственных, и от физических мучений.

Интервент не задавал вопросов. Он знал, что Паук погиб, но детали были неизвестны. Проговорил:

— Пойдем, присядем, выпьем за встречу.

В гостиной Ангел сел в кресло, а Интервент, подойдя к бару, взял несколько бутылок и пару бокалов. Предложив на выбор напитки, налил гостю и себе, сказал:

— Ты с одной стороны помог мне, уничтожил врага, но с другой — обидел меня. Я должен был сделать это сам, поклялся.

— Он был и моим врагом.

— Остается только поблагодарить тебя.

Ангел спросил:

— Хочешь слышать, как он подох?

Интервент не ответил, налил еще в бокалы, сказал:

— Давай, — непонятно, то ли давай выпьем, то ли давай рассказывай.

Но Ангел не торопился. Выпил, вытянулся в кресле. Напряжение нескольких месяцев сказывалось: разведка, война, уничтожение, бегство. Поэтому, глянув искоса на хозяина, взял бутылку коньяка и налил себе вновь доверху. Интервент как будто не обратил внимания на это.

— Идеальное нападение — это когда не силой подавляешь противника, а когда противник сам себя уничтожает. От этого получаешь двойное удовольствие, — начал Ангел. Замолчал, посидел немного, лелея расслабляющее тепло, и захотелось вдруг, после всего пережитого, совершить какую-нибудь выходку. Да такую, чтобы и быки этого авторитета, и сам вождь теневиков, впервые им встреченный, засуетились от неожиданного визита, почувствовали его силу и удаль молодецкую. Потом подумал: «А как же Саша?» — и отставил буйные мысли. Осталась только хмельная опустошенность, возникла совсем другая идея: «Хватит войн, надо отдохнуть…» Помолчал, пожевал кислый лимончик.

Интервент не мешал ему и не торопил, знал, что тот пережил: у некоторых выход из стресса — через глубокую апатию, у иных сопровождается желанием выплеснуть избыток адреналиновой энергии. Был уверен, что успокоит даже этого буяна: пара бойцов — наготове.

Наконец Ангел заговорил:

— После того, как избежал собственной смерти, к которой Паук меня и Сашу приговорил, хотел только одного — уничтожить. Подготовка операции проходила сложно. Знаешь, Паук всегда был осторожен. Теперь, опасаясь меня, тем более. Развернул настоящую охоту. Разведка заняла много времени. Информация в любом деле, тебе известно, — главное условие успеха. Особенно в том, где речь идет о жизни и смерти. К операции никого больше не привлекал, потому было трудно вдвойне. Приходилось действовать осторожно, чтобы ни охрана, ни сам хозяин не заподозрили даже намека на опасность. Дом Паука напоминал засекреченный военный объект: высокий забор, колючая проволока, небольшие окна-бойницы. На первом этаже везде решетки.

— Ты говоришь «напоминал»? — уточнил Интервент.

— Да нет его больше, сгорел, — ответил Ангел и продолжил. — Построен был в восточном стиле, но цель отнюдь не в следовании архитектурным традициям. Боялся Паук всего, трус был. Охрану держал и во дворе, и в доме. Причем, чурок безмозглых. Видимо, считал — такие надежнее.

Когда удалось все разведать, приступил к операции. Основа плана — проникновение в дом. Охраны я не боялся, не сомневался, что она не доставит мне хлопот. Главное — тишина и осторожность. Я не стал разбираться с теми, что на улице, миновал их, чтобы раньше времени не поднялся шум. На заре, пока хозяина не было, забрался в дом, прихватив канистру бензина. Влез через второй этаж и ждал несколько часов.

Наслушался о твоем друге так много, что хватило бы на роман. Гоблины-охранники пили хозяйское вино, которое хранилось в подвале, спускаясь в подвал и цедя его из бочки. При этом не стеснялись, перемывая кости хозяину. «Жадюга и жлоб, каких свет не видел. При первой возможности нужно послать в зад этого барсика: ни тебе впрыснуть, ни жрачки приличной», — вещал один, вместо тоста, закусывая мясом, которое отрезал ножом от большого шмата, добытого нелегально, там же в погребе. Другой, соглашаясь, бухал: «Выпьем», — и оба дружно поднимали стаканы. Когда опустошили пару сосудов, вполне удовлетворенные друг другом, закурили анашу и принялись врать, вспоминая былые подвиги в разборках.

Ангел налил себе еще и выпил.

— Под утро Паук вернулся из катрана. Вскоре после его прихода все успокоилось. Стражи внутри дома мирно посапывали за надежными запорами в твердой уверенности в праве на отдых. Я без шума разделался с этими гоблинами. Вырубил обоих. Видел бы ты физиономию Паука, когда я возник в его комнате…

— Представляю, — ухмыльнулся Интервент.

— Два чувства ведут нас по жизни: любовь и страх. Больше ничего. Даже нажива и стремление к власти тоже любовь — любовь к деньгам или к власти. Перед смертью остается только одно чувство — страх. В этом я убеждался неоднократно. Чем мельче человечек, тем больше в нем составляющая страха. Как умолял и унижался Паук, как ползал передо мной на коленях, как плакал без слез. Злоба и ненависть давно высушили его слезные железы. Чего он только не обещал мне в своем помешательстве от страха: и деньги, и положение, и вечную любовь. Но мне, ты понимаешь, от него ничего не было нужно, не потому, что верить ему нельзя, а потому, что противен был всегда. Я его оглушил немного и связал. Когда тот пришел в себя, дал возможность выговориться. Страх привел его почти на грань помешательства, а в таком состоянии чего только не выболтаешь. Надеясь на спасение, он рассказал мне обо всех планах. Они касались тебя, в частности. Позже расскажу. Можно некоторые его идеи использовать.

Как бы припоминая былое, Ангел замолчал, налил себе еще коньяку, но пить не стал. На самом деле он раздумывал, что говорить Интервенту, а что оставить для себя. Интервент понял причину его внезапной остановки и насторожился.

Проведя селекцию мыслей, Ангел продолжил:

— Рассказал он и о своих личных сбережениях. Называл огромную сумму сокровищ, так хотел откупиться. Я не проверял достоверность этих слов, надо было выручать Сашу от колдуньи.

Интервент слушал, опустив голову, но при слове «колдунья» поднял глаза, удивленно глянул на собеседника, но не перебил его. Ангел продолжил:

— Когда услышал все о сокровищах Паука, сказал ему, что пошел проверять, пообещав вскоре вернуться. Видел, как сверкнули надеждой глаза связанного. Но не подал вида, хотя знал, что не преминет воспользоваться возможностью освободиться и наказать меня. Мне это и надо было, чтобы успеть оставить дом до финального акта. Что касается сокровищ, предполагаю, он сказал правду, надеясь на мою доверчивость и свою хитрость. Я заткнул ему рот, руки его были связаны, а ноги специально оставил свободными, чтобы мог перемещаться. Оставив его в комнате, вышел в коридор и разлил у его спальни половину канистры, остальной бензин оставил в канистре, чтобы взорвался, когда запылает. Возле двери поставил две горящие свечи. Откроет дверь и опрокинет их в бензиновую лужу.

— Связанный Паук, — продолжил Ангел свой рассказ, — уже через пару минут после моего ухода, видимо, решил проявить инициативу. Я ждал этого, но едва успел покинуть дом прежним путем, не привлекая внимания наружной охраны. Взрыв в доме раздался, когда я со стороны мог наблюдать зрелище, в том числе суетливые и бесполезные действия охранников. Паук оказался отрезан огнем в спальне, из которой не было выхода — окна зарешечены. Я видел его молчаливые метания у окна с кляпом во рту. Он головой бил стекло, а сзади его лизало пламя. Так и сгорел, приникнув молчаливым, перекошенным лицом к железу, которое, надеялся, спасет его.

Ангел закончил рассказ, Интервент долго молчал. Буркнул только:

— Да...

Ангел усмехнулся:

— Надо стараться приносить немного тепла в жизнь других людей. Нельзя же думать только о себе.

В отличие от многих руководителей, Интервент не боялся держать при себе сильных и умных людей. Его ума и энергии доставало на то, чтобы руководить ими, оставляя максимум свободы действий. Потому его синдикат процветал и развивался, дела шли успешно. Этот человек был ему по душе, но он все же раздумывал, прикидывал, оценивал: «Парень слишком независим, к тому же себе на уме. Надо с ним осторожнее, только вторые роли. Или наоборот? Самостоятельную деятельность? Чтобы помощник не предал и был на все готов, его надо подбирать в пыли. Как он там оказался, в пыли и в грязи, его дело, но поддержишь, будет благодарен, если не законченный подлец».

Интервент знал эту простую истину. Надежного человека, тем более умного, такого, который не предаст, не будет претендовать на место лидера, найти не просто. Редкая особенность человека — не предать, не завидовать, следовать изначальному слову. Большинством рано или поздно начинают обуревать страсти: жадность, зависть, самолюбие, толкая в итоге к обману, предательству, измене. Потому помощников надо менять вовремя, чтобы не успели слепить свой предательский план. Если же абсолютно доверяешь, ставь рядом с собой, поднимай. Но не дай Бог ошибиться! «Этот не похож на отморозка. С этим «ангелом», надеюсь, у меня не будет ошибки», — глянул он на потенциального помощника.

— Расскажи, какие планы были у Паука? Ты о них упомянул.

— От Паука в его положении можно было взять только деньги и информацию. Еще перед его исповедью я изъял все деньги и документы, которые нашел у него в комнате, — все равно сгорят. От него получил информацию.

— О какой информации говоришь?

— Коммерческая программа и контракт на поставку продукции за рубеж. Толком я не разобрался, не до того было. Понимаю только, есть возможность перехватить его зарубежного партнера и окончательно похоронить их дело.

— Если это так, хорошо, — сказал Интервент. Большая энергия и самостоятельность этого парня его уже не смущала, он остерегался лишь возможных последствий укрывательства киллера. Потому, приняв решение, заговорил:

— Конечно, я тебя не выдам. Ты мне помог и выручил человека, которого я очень ценю. За это я тебе благодарен. Но ты, оказывается, не знаешь одной важной вещи. Ты считал, что руководит всей южной лавочкой Паук? А слышал ли ты что-нибудь о Приме?

— Кликуху слышал, но никогда не видел, — ответил Ангел. — Знаю, что она лидер группировки, контролирующей какой-то теневой бизнес и подпольные увеселительные заведения на Юге и Востоке.

— Правильно, — согласился Интервент. — Паук ходил у нее в помощниках. Она — противник сильный. Сейчас копает, как кобель лисью нору, разыскивая тебя. Но я почему-то думаю, что смерть Паука ей на руку, вендетту объявлять не будет. Скорее всего, не доверяла она главному помощнику. Возможно, поэтому ты и останешься жив. Только для понта шорох наведет.

— Я не знаю, кто ему доверял. Слушал только тех, кто на ухо поет, — вставил Ангел.

— На некоторое время я тебя спрячу. Придется жить в тихом месте и никуда не показываться. Надо посмотреть, как развернутся события. Когда все затихнет, привлеку к делам. Чем тебе заниматься, я уже наметил. Думаю, доверять тебе можно, — глянул он на гостя испытующе и остро.

Ангел смотрел на авторитета, не опуская глаз.

— А куда я денусь, с подводной-то лодки, — позволил он себе пошутить. Однако сам он еще не принял решения, хотя других планов не было. Он анализировал две темы: насколько надежен этот человек и, если все же надежен, то насколько перспективны будут его отношения с ним впоследствии. Кроме того, не сдаст ли его пахан в случае крутой разборки. Он знал, с какой легкостью крестные отцы отправляют своих подданных на казнь. Надо было всерьез подумать о страховке. Перспективы работы на Интервента он оценивал достаточно высоко, зная о колоссальных объемах его деятельности. Она охватывала почти весь теневой рынок Союза.

— У большого человека — маленькие хлопоты, у маленького — большие. Как скажешь, так поступлю, — наконец ответил он Интервенту. — Я знаю размах твоих дел. Это мне подходит. Вряд ли найду что-то более объемное. Кругом копеечная деятельность и большие страсти вокруг нее. Но все же я посижу у тебя сегодня, послушаю, подумаю, если не возражаешь.

— Хорошо, — ответил Интервент, бросив тяжелый взгляд на гостя и скрывая неудовольствие.

В комнате ощутимо похолодало.

— Сегодня же дам ответ, — почувствовав неудовольствие хозяина, уточнил Ангел.

Отведя глаза, Интервент закончил беседу:

 — Ладно, пойдем в столовую.

За столом нас было трое. Интервент не прерывал мой долгий рассказ, изредка посматривая на Ангела, будто оценивая его роль в этом деле: «Скрутил девку, отдал палачам». Когда я закончила, сказал:

— Только несчастный знает, что такое счастье. Счастливец не ощущает радость жизни. Ты, Сашенька, — впервые он обратился ко мне так ласково, — испытала муки и страхи. Избежав их, десятикратно будешь ценить малейшие проблески счастья.

У меня на глаза навернулись слезы, я отвернулась.

— Все прошло, не плачь, — положил руку мне на голову. — Мир жесток. Выжить можно, только карабкаясь наверх. Остановишься либо споткнешься — сразу затопчут...  Борьба ведется без правил, которые декларируются для видимости, для обмана противника. Я рад, что ты выстояла.

Потом спросил, обращаясь к Ангелу:

— Что скажешь?

— Сижу, слушаю, смотрю, какая реакция у тебя будет. Теперь знаешь все, сам  думай, принимай решение, — ответил Ангел.

Я, слушая и наблюдая их, естественно, хотела бы похлопотать о Косте, но, зная криминальные традиции, остановила себя: «Надо ли помогать своему другу? Другом я считала Ангела. Но другом был и Интервент. Умные люди должны сами разобраться».

 После затянувшейся паузы, еще раз убедившись, что в этом человеке кроме силы и находчивости есть ум, Интервент поставил точку в разговоре:

— Жизнь лучше смерти лишь в одном случае, — замолк не надолго. Повисла пауза, которая мне показалась угрожающей. — Если живешь по правилам и не во вред соседям. Спасибо тебе, что помог хорошему человеку. Я тебе верю.

Ангел, хотя был почти уверен в такой оценке своих действий, все же облегченно выпрямился и взял бокал:

— Да ладно, Интервент, сам рад, что выручил ее, — он взглянул на меня. — Может, для себя старался, — с пьяной самоуверенностью ляпнул он.

Интервент нахмурился и обратился ко мне:

— Считай, что у тебя началась новая жизнь. Забудь о плохом. Говорить с тобой будем позже, когда вернешься с курорта. Через день, другой улетите с Лешкой в Болгарию, отдыхать. Собирайтесь. Вас проводит пара моих ребят. Правда, дам вам одно поручение. Но о нем позже.

— Интервент, разреши и мне проводить Сашу? — спросил нечетким языком Ангел. Изрядная доля алкоголя подействовала на него.

Но Интервент, глядя поверх его глаз, ответил:

— Тебе уже нельзя, можешь и ее, и меня расколоть. А мне с тобой надо перетереть кое-что. Отдохни, а вечером еще покалякаем. Тем более что ты не ответил на мой вопрос.

Про себя же подумал, усмехаясь: «Ну вот, уже и на человека похож, расслабился».

— Проводи его в гостевую комнату, пусть отдохнет. Смотри, чтобы не мешали, — со значением закончил Интервент фразу, обратившись к одному из парней. — Саше дай машину, человека для охраны и отправь домой.

— Алексей и не чаял увидеть тебя. Будет рад, — обнял меня на прощание.

Я подошла к Константину, поднялась на цыпочки и поцеловала его, прощаясь. Интервент отвернулся.

 

***

Алексей был рад, точнее, бесконечно счастлив. Кто любит нас в жизни? Искренне и преданно — один-два-три человека. Всем остальным мы безразличны: общаются и терпят. Алексей любил свою сестру, как никого больше, и я любила его. Встретил, расплакался, обнял, приникнув всем телом. Любовь и нежность захлестывали его. Не мог удержаться: целовал, ласкал любимую, нежную, единственную, которую уже отчаялся увидеть. Отвечая на ласки, вспомнила слова Ангела: «Братство обездоленных, лишенных любви и семейных радостей детей, вознаграждали себя без ограничений, даря друг другу все, что желали душа и тело». Мы лишились семейных радостей. Я, настроившая себя на ненависть, испытав так много страхов и грубых эмоций, почувствовала, что должна отдать кому-то свою чистую и искреннюю любовь. Без этого невозможно, иначе душа исчезает, будто похищенная нечистой силой. Даже злодей, самый невероятный изувер, брошенный всеми, одинокий человек или старая дева, — все имеют осколок нежности в душе, изливая его на человека, на зверя, на мечту…

Сказала брату, уходя в ванную:

— Подожди…

Но Алексей не мог ждать. Вошел следом. Меня не смущали сексуальные аберрации. Древние инки царских фамилий и египетские фараоны брали в жены только своих единоутробных сестер…

Позже я долго рассказывала о себе и слушала его. Ему тоже было что рассказать. В мое отсутствие по поручению Интервента он провел сложную операцию по вовлечению в дело нужного человека.

***

Теневая фирма работает тогда безукоризненно, когда есть негласная поддержка в органах власти и правопорядка. Необходимы помощники во всех структурах. Способы вербовки разные. Чаще всего используется компромат на объект вербовки. Интервент планировал сделать прокурора города своим человеком, карманным и податливым. Был разработан план, по которому Алексей, на правах друга дочери, входил в дом прокурора. Планировалось наладить прослушивание его разговоров в квартире и в машине. Устройства должен был установить тоже Алексей.

Дочь прокурора, по агентурным данным, была слаба на передок. Боясь подмочить репутацию в кругу своих знакомых, изредка пользовалась услугами мужчин на стороне. Начал операцию Мусульманин — профессионал любовных интриг. Он отработал обычный прием, познакомился с Наташей, так звали прокурорскую дочь, — непроходимая и самоуверенная дура с комплексом собственной значимости и неотразимости. Традиционный напарник Мусульманина, прихватив ключи, навестил квартиру прокурора, пока там никого не было, установил записывающую аппаратуру, пошарил в документах. Ничего не похитил, кроме прокурорской записной книжки. Записная книжка, возможно, самый ценный источник информации, дешифрует и личную жизнь, и деловые связи. На другой день Мусульманин пригласил новую знакомую в ресторан с подружкой. Компаньоном на встречу взял Алексея, как ранее условились.

После первых свиданий Мусульманин исчез из жизни Наташи навсегда. Алексей остался на правах товарища. Девушка высокомерная и заносчивая, как многие дети советской элиты, была на два года старше Алексея и вначале снисходительно принимала его. Но Алексей старался. Эрудиция, внешние данные, а главное, то восхищение, которое он демонстрировал, делали свое дело. Она держала своего пажа в стороне от кружка постоянных поклонников. Постепенно перевела из разряда товарища на роль доверенного лица, а позже попробовала в роли любовника. Если есть потребности, хорошо иметь под рукой инструмент для их удовлетворения.

— Ты уже целовался с девушками? — спросила однажды, когда, расположившись на диване, они листали журнал «Плейбой», изъятый по одному из дел, которые вел прокурор. Она сознательно затеяла просмотр, подготавливая юного дружка на новую роль. Эротические картинки оказывали действие.

— Да, — сказал Алексей, готовый к вопросу, но изображая смущение.

— Нельзя быть таким застенчивым. Ну-ка, поцелуй меня! — назидательным, требовательным, подрагивающим от нетерпения и волнения голосом промолвила она. Сама впилась в него, когда он неумело ткнулся носом ей в лицо. — А еще что-нибудь умеешь? — спросила она.

— Что? — последовал вопрос.

В нервном раздражении она взяла его руку и положила на свое тело. Алексей перестал изображать наивность и, к удовольствию дамы, делал то, что требовалось, прикасаясь, трогая, возбуждая. Легкая одежда мешала.

— Раздень меня, — столь же требовательно сказала она.

Алексей, продолжая ее ласкать, снимал предметы туалета. Она нетерпеливо помогала ему. Девушка не была ему неприятна, он не был аскетом. Сдернул и с себя одежду. Страсть бушевала внутри юных тел. Она сделала все сама, следуя всем канонам и ухищрениям секса. Алексей наблюдал только шаловливо прыгающие грудки и искаженное сладострастием лицо с закрытыми глазами…

Утомленная всем процессом и финалом, очень активным, она упала возле него, но это еще не было завершением. Позволила ему немного отдохнуть, но не оставила без внимания поникшую было плоть. Добилась должного результата, затем жестом заставила ученика повторить традиционный урок сначала и самостоятельно...

Встречи продолжались с завидной периодичностью. Бывая в квартире прокурора, Алексей незаметно снимал накопленную информацию.

Состоялось знакомство и с папочкой. Вот тут началось неожиданное. Оказалось, что «яблочко от яблоньки…» — дочка бесконечно любила секс, папа любил мальчиков. А тут такой удачный сюжет: друг его почти взрослой дочери — юный, смазливый, стройный. Прокурор без труда узнал родословную Алексея, криминальное прошлое и его, и отца. Правда, не догадывался о сотрудничестве Алексея с милицейскими. Каждая структура хранит в тайне свои источники. Радуясь благоприятной ситуации, собирался приручить мальчика, изо всех сил обхаживал друга дочки. Абсолютно безопасно! В крайнем случае, кто поверит юнцу с таким прошлым. Алексей подыгрывал, изображая интерес к юриспруденции.

Однажды, найдя благовидный предлог, пригласил паренька, как друга, в прокуратуру, к себе в кабинет. Это еще не было интимной встречей, но витающие флюиды, некоторые слова и намеки подсказывали, что надо готовить плацдарм.

Интервенту были известны многие тайные дела подопечного. Длительный стаж в уютном кресле и знакомства с чиновниками различных министерств позволяли ему выступать крутым посредником и в промышленной, и в торговой среде. Всеядность удивляла: от поставок цветных металлов и закупки импортного продовольствия до поборов с различных структур. Греб под себя в это нестабильное время почти без опаски. Да и кого бояться? Прокурор! Встретив Алексея в очередной раз у себя дома, он покровительственно предложил:

— Позвони мне завтра на работу. Я хочу показать тебе кое-что интересное из следственной практики.

— Да, конечно, — ответил Алексей, — спасибо вам за заботу.

Назавтра Алексей связался с ним, но встретиться не смог. В прокурорском голосе услышал чрезвычайную досаду. Тот уже хотел бросить трубку, но Алексей сказал:

— Не хотели бы вы заехать ко мне домой вечером, я уже буду свободен. Посмотрите, как я живу.

— Ты думаешь, это удобно? — задал вопрос голосом, ставшим вдруг елейным.

— Да, вполне. Я буду один…

Незаконченная интонация, как бы делала намек на то, что собеседник понимает цель свидания.

И вот долгожданный миг. Прокурор был в настроении, ничто не обременяло его головы, кроме долгожданной цели. Быстро осмотрев квартиру, он убедился, что в доме никого нет, попросил, доставая бутылку коньяка:

— Ты можешь принести рюмки?

— Разумеется, — ответил Алексей, видя, как оставила гостя последняя неуверенность, расправилась душа, расслабилось тело, готовое к долгожданному моменту.

Несущий уверенность напиток помог Алексею имитировать соучастие. Гость приступил к завершающей части процедуры, он не стеснялся, преамбула не была долгой. Нетерпение вело его. Тело юноши, стройное, с гладкой бархатной кожей, твердое и нежное одновременно, с такими округлыми ягодицами, которые приятно взять в руки, погладить, прижаться, волновало его. Что может быть прекраснее и привлекательнее! Ласкал, все более возбуждаясь. Вдруг, обвив паренька руками, прижался к нему и стал целовать, повторяя с наслаждением, как будто дегустировал марочное вино:

— Вот видишь как хорошо, как хорошо, хорошо…

 Поцелуи мужика вообще отвратительны, но этот, в годах, обрюзгший и обвислый, прокуренный, с запахом алкоголя… Это было не отвращение. Это было неудержимое рвотное чувство… Мгновение спустя, он раздел и разделся, прислонился к ягодицам юноши, слегка двигаясь. Алексей в течение нескольких минут не мешал ему, изо всех сил сдерживал себя, понимая, что пленка должна запечатлеть максимум информации. Лицо прокурора, устремленное в камеру, демонстрировало почти дебильную похоть. Но вот эротические потребности превысили выдержку. Схватив заранее приготовленную тубу, воспользовался вазелином. Кадров было достаточно, и когда сластолюбец протянул уже руки к покорному, как ему казалось, юноше, Алексей, отпрянув, выскочил в коридор и на лестницу в том виде, в каком пребывал. Два человека, мужчина и женщина, «случайные свидетели», которые ждали спланированный сюжет, были наготове. Увидев обнаженного юношу,  который с искаженным лицом выскочил к ним, они разыграли роль в соответствии со сценарием. Стремительно и беззвучно появились в квартире и увидели прокурора, судорожно напяливающего на себя штаны. Они возмущенно уставились на него:

— Какой стыд, как вы себя ведете! Что вы позволяете по отношению к мальчику!

Герой сюжета замер, похожий на отлично сделанное чучело, смотрел глазами внезапно вытащенного с глубины палтуса, молчал от страха и ненависти. Увидев, что активности со стороны визитеров нет, продолжил одеваться. Наконец, почти завершив процедуру и немного овладев собой, заговорил:

— Зря вы на меня напали, — в его словах клокочущая ярость и первобытная злоба. — Мальчишка хотел заработать, сам меня пригласил. Я не хочу огласки, готов заплатить за молчание.

Свидетели ждали. Бесстрастная пленка продолжала фиксировать сюжет. Прокурор вытащил из бумажника несколько купюр, положил на стол и вышел. К великой радости, его никто не остановил. Пылая яростью, растеряв вожделение, он не вспоминал уже о внезапных свидетелях, мечтал только об одном: наказать мальчишку.

Завершение операции Интервент взял на себя. Вечером он появился в квартире прокурора. Операция была подготовлена чисто, сомнений в успехе не было, и потому он почти ничем не рисковал. Да и установленная в квартире аппаратура должна была зафиксировать последний акт вербовки.

Открыла дочка. Интервент представился сотрудником КГБ и прошел прямо в кабинет. Прокурор как раз обдумывал свое положение и план уничтожения Алексея. Когда появился Интервент, он недоуменно уставился на знакомого уголовника и потянулся к телефону.

— Не делайте глупостей. Я сегодня у вас вместо Ильина Алексея, — негромко сказал гость.

Рука хозяина кабинета дернулась и опустилась. Сначала он остолбенел и остервенился от такой дерзости, закричал: да как вы смеете, да я вас уничтожу и т.д. Но быстро успокоился, ожидая развития событий.

Интервент сел и, сознательно затягивая время, достал сигареты, наблюдая реакцию не по-прокурорски молчаливого хозяина. Отметил про себя: неглуп, неутомим, хитер, необидчив и изворотлив. Быдлонадменное лицо преисполнено показным спокойствием. Вместе с должностью на такие лица приходит обычно великолепная маска полубога, озабоченного судьбами прочих смертных. Сейчас его руки, дрожащие и постоянно в движении, трогающие то лоб, то губы, выдавали душевное волнение. Заглянуть в его душу, куда никто носа не смел сунуть, Интервенту удалось. Увидел во тьме подлинное: зигзаги, закоулки, такие миазмы и ароматы нечистот, что впору нос затыкать. Но он не отвернулся от этого зловония. Так же санитары морга могут преспокойно закусить в прозекторской. Жизнь приучила к подобному.

Интервент был холоден и нетороплив. Освоившись и закурив, он спокойно прочел хозяину небольшую лекцию, из которой тот, как умный человек, уразумел, что с гостем шутки плохи.

— Послушайте, — заговорил прокурор, — положим, что вам удастся спихнуть меня с места, хотя я в этом весьма сомневаюсь; но ведь и вам не поздоровится: у меня, знаете, большие, очень большие связи… Это во-первых. Во-вторых, что за выгода для вас — ябедничать?

— Согласен, поэтому и хочу довести до вас те сведения, которые стали нашим достоянием. Ваша коммерческая деятельность наверняка заинтересует гебистов. Вся информация, включая ваши счета за рубежом, вот в этой папке.

Он передал прокурору нетолстую папочку. Тот, поколебавшись, взял ее и раскрыл. То, что он увидел, заставило его побледнеть.

— Как вы получили это?..

— Давайте договоримся, — без вопросов, — перебил Интервент. — Одно могу сказать, несколько миллионов зеленью не заработаешь в прокурорском кресле.

Он подождал, пока его слушатель усвоит информацию.

— Но это еще не все, — и достал из портфельчика видеокассету. — Возьмите, это вам. Можете посмотреть на досуге. Оцените режиссуру и качество записи. Это еще одна статья, которую вы заслужили, — помолчал, ожидая вопросов, но их не последовало. — Ваше положение весьма незавидно, но я не буду объяснять его, а только сделаю выгодное предложение.

— Что вы хотите?

Высокомерная маска стекала с лица прокурора, являя традиционное мурло заурядного чиновника.

— Учитывая все факты, вам светит убытие в неизвестность. Но есть компромисс: я забываю все это, — он указал на папку с документами и кассету, — а вы изымаете из производства дело, которое начали по поводу моей теневой деятельности.

— Это невозможно. Дело получило огласку…— попытался в последний раз набить себе цену герой правопорядка.

— А для чего, по-вашему, вы там сидите? — указал Интервент пальцем вверх и продолжил, будто не заметив его возражения. — Вы должны утрясти дело. Договорились?

— Да, — вяло ответил собеседник.

— Но это еще не все, — продолжил Интервент.

Вялость как рукой сняло с прокурора. Забывшись, вернул на лицо великолепную маску, гневно уставился на наглеца. Интервент только усмехнулся:

— Помимо всего, отныне вы будете работать на меня, закрывая тылы, если возникнет необходимость. За это, кроме нашей финансовой благодарности, мы будем прикрывать вас и обеспечим дальнейшее пребывание на посту.

— Я должен подумать, — предпринял он еще одну попытку выпустить когти.

— Можете подумать, но недолго. Иначе я не смогу вам помочь. — Интервент начал собирать свой портфельчик. — Скоро сотрудники КГБ займутся вами. И вам придется объяснять не только наличие счетов на Западе, но и все остальное. Кроме того, можете себе представить собственное лицо, и не только лицо, на кабельном телевидении. Я сумею это организовать.

Сказанное окончательно доконало чиновника. Он устремил задумчивый взгляд на ковер. Судя по тому, как он сморщился, процесс протекал болезненно, но результат появился быстро, хотя Интервент его не торопил. Самолюбие жертвы и будущего помощника надо беречь. Наконец тот выговорил:

— Когда мне с бабой плохо, плевать мне на эпоху, как говорят…

— Ну и прекрасно.

Договорились встретиться через день для подведения итогов соглашения. На прощание прокурор даже шаркнул ножкой, склонил голову набок и засветился скорее кислой, чем сладкой улыбкой. Вновь Интервент видел чистую прокурорскую душу, ничем не замаранную, скрывавшую мысли и намерения тайно уничтожить и похоронить нового компаньона.

«Все пучком! Расколол урода! Шантаж! Старое, доброе, испытанное средство! Ничто с ним не сравнится. В любом самом трудном случае творит чудеса. Можно теперь и отвлечься от мерзости человеческой и от дел праведных», — думал Интервент, выходя из гостеприимных прокурорских пенат.

Когда машина отъехала, Интервент продолжил свои мысли. «Убийцы, воры, сутенеры, все те, кто парится на шконке, грубые нравы и отвратительные мерзости — ничто по сравнению с жутким лицом, которое можно увидеть в высоких кабинетах. Оно безобразно! Образованные люди, занимающие высокие посты, воруют и дерутся за деньги наподобие стаи бродячих собак, делящих кость. Алчность, жадность, предательство в душе и на языке. Надо напиться, чтобы смыть эту грязь». Бывший вор не преминул так поступить. Приказал водителю:

— Правь в наш кабак, на Приморский.

Когда водитель сориентировал машину, Интервент задал вопрос:

— Сколько надо выпить, чтобы забыться?

— Это, смотря кто пьет, — со знанием дела ответил профессионал.

***

В моей жизни началась новая полоса. Все изменилось. Я словно бы вернулась в свой прежний мир. И этот мир оказался вовсе не плохим. Необыкновенный отдых, как в прежние времена, когда еще был с нами отец, ждал меня и Алексея. Прекрасная гостиница, в которой лифт опускает отдыхающего прямо к выходу на пляж, комфорт, лазурная синь моря. Мягкий белый песок греет ноги, ждут своих гостей уютные кафе, в которых обслуживают по высшему разряду, вино и изобилие фруктов. Загорелые люди и на фоне отдыха и красоты — напыщенные супруги богатых чиновников, которые, непонятно почему, свысока смотрят на окружающих.

Первые два-три дня легкого, радостного бытия мы с братом наслаждались свободой, солнцем, морем, не задумываясь о будущем. Загорали на пляже, плавали, посещали кафе, гуляли по курортному городку, сцепив руки, словно боясь потерять друг друга. Мы видели взгляды, которые бросали на нас окружающие: девушка-красавица, привлекающая свежестью и непосредственностью, и молодой парень, красивый с умным взглядом ясных глаз. Умение отключиться от забот и гнетущих мыслей — редкий дар. Алексей им обладал всегда, и я вдруг обнаружила в себе эту утерянную способность. Неужели тоже от колдуньи?

Времена, когда лучшее курортное время занимали высокие чиновники со своими тайными любовницами или сиятельными женами, мордатыми и злобными, почти прошли. Там, где они ползали ранее в своих дорогих одеяниях и драгоценностях, раскинулись длинноногие красавицы, провозвестницы нового времени, спутницы будущих хозяев жизни, не обремененные ювелирным золотом, но готовые на все ради этого. Горячее солнце, белый песок, море красавиц на морском побережье. Бедра под минимумом одежд отплясывают чудный танец над высокими ножками, уютно раскачиваясь в такт целеустремленной походке молодых хищниц. Прекрасные головки озабочены только одним — как ловчее вытряхнуть очередного клиента. Главный эрогенный орган — головной мозг расчетливо оптимизирует ситуацию, изображая по мере надобности страсть, нежность, влюбленность, застенчивость, наивность, гарантируя тем пожизненный успех или, в крайнем случае, — сезонный. Робкая розовая блондинка или темпераментная апельсиновая брюнетка исполняют одну тему — скромность. Эту тему не найдешь в их глазках, скрытых солнцезащитными колесами.

Изредка появлялись на зарубежных курортах мужчины-одиночки. Высокородные государственные мужи убывали в командировку, чтобы отойти от завистливой алчности жен, отмякнуть в объятиях знойных красавиц.

Наш клиент, которого мы должны были обработать, прибывал через несколько дней. Мы готовы были выполнить задание шефа: вербовка одного из высоких деятелей. Он необходим был Интервенту для окончательного разгрома филиала на Востоке. Интервент не умел прощать своих врагов и не забывал зло никогда.

Чиновный деятель остановиться должен был в соседнем номере. Наконец появился. Он сразу проявил интерес к нам, своим соседям. Полный мужчина с раздавшимся задом, с голубыми глазами и узкими губками. Подбородок козырьком — признак настойчивости в достижении цели, в лице значительность человека, вкусившего власти; но в Пажеском корпусе, где манеры приобретаются и шлифуются годами, очевидно, не обучался. Сквозь стандартную номенклатурную маску просвечивала алчность. Глядя на него, невольно возникла мысль: за какие доблести подняли его во власть. Видимо, существует какая-то странная связь между положением в обществе и подлостью. Чем выше человек стремится подняться в своем статусе, тем чаще можно найти в нем проявление низменных качеств характера. Наверх легко поднимаются пресмыкающиеся.

Особенность деятельного, думающего человека состоит в том, что он не выносит долгого бесцельного существования. В нас уже появилась потребность к действию. Поэтому сразу приступили к реализации плана, заранее обсудив схему разводки козлоподобного государственного чиновника. Сблизиться с ним должен был Алексей. 

Первые дни мы неуклонно и вежливо не обращали внимания на покровительственные знаки внимания. Мы играли перед столичным вельможей роль провинциалов. Тот, несмотря на московский апломб, все же робел перед молодостью и красотой: уверенной, спокойной, холодной, как ему казалось и как было на самом деле. Наметил для себя схему поведения: стал изображать доброе, почти отцовское чувство, далее, все более, воодушевляясь успехами в сближении, видел уже безусловное поклонение провинциалов ему, столичной величине, был полон надежд и уверенности на успешное завершение курортного романа с красивой девочкой. Я с первой встречи, сознательно, чтобы как можно больше его завести, выказала ему свое неприятие, третировала деспотически, чуть не с презрением. Что только не делает с мужчинами женская красота!

Стратег-чиновник, зная, что Алексей мой брат, приложил все силы, чтобы установить с ним контакт. Алексей должен был получить максимум информации, пока я буду демонстрировать свою скромность, недоступность и неприязнь к случайным знакомствам, даже с таким великолепным и обходительным господином. Сосед старался изо всех сил, удерживая мальчика в качестве друга, в качестве единственной ниточки, которая может вывести на его прекрасную сестру.

Моя роль была сложна, но я с успехом вела партию. Алексей не менее удачно подыгрывал. Я умела прикинуться наивной, и чиновнику думалось: вот еще чуть-чуть, и можно будет приласкать это глупенькое создание. Я постепенно склонялась перед его великолепием. Встречаясь с прозрачным похотливым взглядом чиновника, отчетливо говорившем о желании, я вспыхивала рассчетливо-скромным румянцем. Он его воспринимал на свой лад, но и сам исполнял роль: не смотрите, что он такая туша и выглядит плотоядным зверем, он, на самом деле, невиннейшее существо, пуританин, платоник, эстетик, каких со свечой поискать. Он красоту обожает в чистейшем смысле этого слова. Ему нужна картинка, на которую он может любоваться издали и благоговейно преклоняться перед нею.

Сидение в чиновном кресле ведет к деградации личности: растрачивается попусту интеллект и талант, мельчает душа, ну а воли и характера в принципе не должно быть в том, кто прошел номенклатурную селекцию. Этот в чиновном помете был одним из лучших: призер бессловесности и наглой самоуверенности. Он уже давно считал, что жизнь хороша только тогда, когда кошелек полон. Убежден был, что для общения с красавицей достаточно лишь его положения и денег.

Дни стали проводить втроем: столичный покровитель и двое неопытных провинциалов. Я начала демонстрировать глазами восторг, внимательно слушая пустейшие речи чиновника, губы хранили застенчивую улыбку. Тот, ощущая все же пустоту своих разглагольствований, стараясь завоевать расположение и стремясь придать вес словам, выбалтывал все больше информации, о которой упоминать не следовало бы: дела, связи, суммы. Он выболтал  столько о себе и собственной деятельности, о работе, о семье, что этого хватило бы для полноценного досье любой спецслужбы. В словах — высочайшие связи, значительность! Контакты были обширны в промышленных кругах, в мире искусства, в армейской чиновной среде, в высокой придворной сфере, среди торговцев. Видимо, многие его уважали за полезность и даже гордились знакомством. Дела обделывал солидно и без шума, умел держать слово и хранить тайны, считался надежным партнером. Его услугами пользовались в высоких сферах, сильные мира сего доверяли ему святая святых, свои дела, фирменные тайны, секреты, и он мог многим помочь, так обтяпывал дела, не забывая и себя, что друзья-чиновники только восхищенно и завистливо головами качали.

Но и на старуху бывает проруха, не в том, так в этом. Потянуло на девочку, взыграла душа, забылась всегдашняя осторожность, захотелось перья распустить, себя показать. И показал. Все, что говорил, все, что делал, было зафиксировано на пленочке: и бахвальные слова, и конфиденциальная информация, за которую соратники будут в смертельной обиде, а государство упрячет лет на десять — пятнадцать. Одним словом — полный комплект документов. Бери и подшивай в дело, а если возражаешь, — откупайся. Деньги не нужны, нужна информация. Пора было «крутить динамо», как говорят мошенники.

Апофеозом, заключительным штрихом операции должна была стать сцена домогательств и сексуального разгула с девушкой — его встреча со мной, на которую, к великой радости сластолюбца, наконец согласилась провинциалочка. Гостиничный номер, его номер, заранее был «заряжен». Постарался человек Интервента, который приехал вместе с нами. Он не мозолил глаза, находился всегда в отдалении, но при необходимости оказывался рядом. Он и зарядил люкс чиновника, оснастив записывающей аудио-видеоаппаратурой. Местный криминал помог в этом. Братва всегда окажет поддержку и помощь друг другу.

— Сестренка, я завтра должен съездить в Софию, — обратился ко мне Алексей накануне.

Какой долгожданной радостью засветился чиновник, волнуясь и потея, предложил:

— Пока нет Алексея, предлагаю посмотреть видеофильмы. Как раз достал пару новых кассет.

— Хорошо, — согласилась я.

Нетерпение вело столичного друга.

— Сашенька, может быть, сразу пойдем?.. — уже за завтраком взволнованно спросил сластолюбец.

Чтобы не затягивать неприятный сюжет, я согласилась. Кассеты были приготовлены. Фильм с ходу начинался групповым сексом. Камера меняла одну сцену на другую. Кадры будоражили воображение чиновника, в его глазах появился плотоядный блеск. Не выдержав, он приступил к эксперименту. Для начала погладил меня по колену. Я сняла его руку.

— Вы не должны себе это позволять, — проворковала с таким смущением, с таким румянцем на щеках, которые может вызвать только возбуждение. В арсенал моих приемов не входили тонкие игры с запахами, декоративные оплошности в костюме, макияжные хитрости. Только невербалика: я могла порозоветь стыдливым девичьим румянцем, облизнуть губки в неизъяснимом волнении, исполнить позой, томным жестом все оттенки чувств, глядя прямо в глаза таявшему соискателю, или то же самое смодулировать тембром голоса. Все это настолько естественно, что не вызывало ни тени сомнения в чистоте, непосредственности, неопытности. Никаких атрибутов женских чар, только милое девичье очарование.

Чиновная душа пела от вожделения, несмотря на категоричность слов, манящая близость девочки вдохновляла. Но его тайная и подлая мысль была видна: «Погоди же, дай только добиться своего!» Вслух он горячо говорил, уверяя меня в своих искренних намерениях. Такая близкая мечта! Никаких слов не жалко для достижения цели. Слова лились неожиданно красноречиво и пылко. Общение с молоденькой девушкой так вдохновляет! Лицо преобразилось. Оно стало мечтательным, — насколько может быть мечтательным лицо чиновника со стажем.

Наконец предпринял вторую попытку. Он поднял мою юбку, и я, расслабившись, чтобы не выказать ненужные в этой сцене эмоции, играла роль: робость и преклонение перед значительной и пылкой личностью, невинность и желание испытать новое чувство, побеждающее страх. Я специально надела узкую юбку, чтобы затруднить его действия и продлить на пленке сцену почти насильственных действий. Он запустил руку под юбку, все еще не открывшую предмет его вожделений, и я ухватилась за нее. Но он был настойчив, через тонкую ткань трусиков попытался начать свои действия. Не имея сил больше сдерживаться, под экранные страстные стоны, сорвал с меня ткань летних одежд. Удовлетворенно отдуваясь, бросил обнаженное легкое тело на кровать. Стесняясь, видимо, непривлекательной наготы своего отжившего мяса, не раздевался. Смотрел, трогал, пытался ласкать. Я лежала неподвижно. Почувствовав мое равнодушие, он ощутил то состояние духа, когда, не сумев доказать состоятельность, мужчина, робея от смущения, ищет выход. Я решила подыграть и слегка улыбнулась ему. Ободренный, он придвинулся ко мне:

— Погладь себя, — попросил. — Я люблю смотреть, как девушки ласкают себя. Меня это очень возбуждает.

Я кивнула без слов, все более ощущала его экстаз, закрыла глаза, ожидая развязки. Вдруг почувствовала, что его голова приникла к моему лону. Вспомнились сцены с Монахиней, слышала судорожные всхлипы…

Очнулся чиновник от сексуального транса, услышав тихий стрекот камеры. Он, весь багровый, напрягся и замер. Поднял голову: в комнате находился человек, неизвестно откуда появившийся, который снимал на пленку его, высокого государственного деятеля! Сразу все понял. Несмотря на вид человека, подорвавшегося на мине, выдавил все же из себя нечто нечленораздельное, что можно было понять как гнев, или, возможно, покорность судьбе. Потом рассмеялся одними губами, отчего его лицо стало злым. Было от чего злиться. Но он знал, как поступить в любой ситуации, в том числе и в случае проигрыша.

Вся его жизнь складывалась как по заказу, он не ломал никогда головы над пустяками. Высокопоставленные родители, элитный вуз, теплое местечко, упругий шаг дорогих ботинок, импортный костюм, отсутствие проблем. И вдруг, впервые в жизни — проблема. До кульминационного момента вербовки было еще далеко. Но ген страха, засев в чиновнике, подготовил его уже к любому крайнему шагу: измене, предательству; единственное, к чему не был готов — к риску. Чаще всего такие верно служат тем, кто владеет их душой, точнее, информацией о грехах. Самый большой удар для такой персоны, — даже не обвислый кошелек, а потеря статуса, потеря власти.

Служить он будет Интервенту: безотказно, безропотно, всю жизнь…

***

Мы поступили в университет: Алексей — на матмех, я — на факультет журналистики. Криминал умеет принимать мудрые решения, вкладывать средства в перспективу и будущее могущество. Уметь заглянуть за пределы не только сегодняшнего дня, гораздо дальше — это удел впередсмотрящих и мудрых. Интервент, старый криминальный волк, «создавал» нас в своих целях. Сказал на проводах:

— У меня на родине говорят: «Без стыда лица не износишь». Ваш стыд — в прошлом, ваши биографии стали кристальны. Вы богаты. Ничего не существует невозможного для тех, у кого есть деньги и ум. Ваша цель теперь — знания и знакомства. Завязывайте контакты, чтобы потом можно было ими пользоваться. Удержитесь на уровне, которого достигнете с моей помощью, и идите выше.

Пока мы учились, Илья продолжал мыкаться по лагерям, досиживая очередной срок. Почти одновременно мы завершим образование: Илья — криминальное, выйдя на волю из тюрьмы, я и Алексей — университетское.

 Близились девяностые годы, породившие российскую демократию, которая, подобно некоему неведомому страшилищу морских глубин, утащила в свое логово и вывернула наизнанку всю страну. Деградировала власть, которая и не была особо умной, рухнула экономика, но как изменился человек! Лучший тот, кто наворовал больше других. Новые богачи, напоминая букмекеров, смывшихся с выручкой, изображали респектабельность и порядочность; «творцы-демократы» с непоколебимостью нахлебника, за которого расплачивается кто-то другой, возводили в закон воровские истины, отвергая былое, пренебрегая талантами, профессионалами, нуждами детей и стариков.

Утратив былых идолов, народ искал опору внутри себя, руководствовался моралью и принципами одиночки, которому надо выжить.

А где же лидеры? Из тех, кто может проанализировать, обдумать, принять решение, и уже «базар» невозможен!

 

 

Конец первой книги

 

К любому лидеру, производящему впечатление сильной личности и появляющемуся внезапно, чтобы «спасти» нацию, нужно относиться с крайним подозрением.

 

 

Книга вторая  МЕСТЬ

 

 

Глава 1.     МУДРЕЦЫ ИЛИ ПАРАЗИТЫ?

 

Если постигнешь причины, то с легкостью предугадаешь последствия. Криминал, с присущим ему пониманием простейших жизненных ситуаций, рано осознал наступление воровской эпохи в стране. До наступления этой поры у паханов не было ни системы, ни общего жизненного уклада, ни объединяющей цели. И если они были слиты воедино, крепче слиты, чем все другие представители народа, то спаял их воровской закон. Воровской закон не был бутафорской надстройкой над сообществом, это был базис, на котором развивался криминальный мир. Соблюдался закон непременно, а нарушения и отклонения карались жестоко. Главные статьи криминального кодекса: не наноси своими действиями ущерб воровскому сообществу, не подводи товарищей, беспрекословно выполняй указания главарей.

Если бы подобными принципами руководствовались те гордые люди, что взирают на нас с вершин власти!

Иван Матвеевич Злобин, авторитет криминального мира, обойдя многие препоны, стал крупной персоной теневого бизнеса, сохранив в новом статусе старую кличку — Интервент. Сила криминального лидера, превратившись в дар руководителя, обеспечила успех. Он работал и боролся; когда нужно, умел быть безжалостным, когда полезно — хитрым. Он никогда не был слабым, теперь же, когда стал богат, сила его умножилась.

Интервент изменил не только имидж, но и воровскую философию, и ареал обитания. Рецидивист перевоплотился в толкового предпринимателя, на равных, даже опережая, конкурировал с саблезубыми деятелями теневого бизнеса. Если раньше авторитет крепил силой, волей, жестокостью, то теперь больше требовались ум, знания и находчивость. Его знали во многих властных структурах. Настроенный соответственно, облаченный в костюм от лучших мастеров, он уверенно перешагивал порог любой высокой обители. В эпоху повального государственного воровства важно было первым оказаться там, где распоряжаются бюджетом и ресурсами. Средства, которые он раздавал в виде взяток, позволяли всегда выйти из высоких пенат с большой пользой для дела.

Вечером в квартире Интервента раздался телефонный звонок. Его бессменный помощник, Иванов, сообщил, что в сибирском филиале, на самом крупном предприятии, входящем в синдикат, возникли сложности. Из его слов Интервент понял: в филиале не примитивная чиновничья операция, направленная на вымогательство. Это действие других сил, тех же, что скупили наукоемкие производства страны и загубили их. Подумав немного, сказал:

— Буду в офисе в десять. Жду тебя и банкира.

Банкиром был Алексей Ильин.

В быту Интервент почти не изменил своих потребностей, ограничив их разумной достаточностью: хорошая еда, приличная одежда и квартира, никакой роскоши, но больше комфорта, возможность спокойно распоряжаться временем. Строгий, почти лагерный режим обогатил приятной процедурой — контрастный душ: сначала горячий, как только терпела кожа, разогревающий мышцы, разгоняющий кровь, а потом — холодный, дающий такой заряд бодрости, которого хватало, как минимум, до полудня. Куда бы ни торопился, какие проблемы ни одолевали его — каждое утро, без перерывов, непременно. Это помогало в делах, отвлекало от злых ночных мыслей: «Суки продажные рвут страну, а зелень гонят на счета швейцарских гномиков. На шконке бы их, пропадлин, пропарить!»

У подъезда ждала машина с водителем. Офис недалеко. Через десять минут был на месте. Встретил Иванов. Он почти не изменился. Алексей Ильин тоже ждал. Его трудно узнать. Лицо с чистой кожей, глаза умные и с холодком, манеры сдержанные и уверенные, шелковый костюм и дорогие туфли. Молодость в сочетании с опытом. Основав и возглавив после окончания университета банк, он легко общался с разношерстной клиентурой: с развязными, пронырливыми специалистами по продаже и покупке, с баскетбольного роста молодцами в кроваво-красных пиджаках и золотых цепях, с отставными директорами, догоняющими жизнерадостную молодежь в попытке спекулировать по мелочи или по-крупному. Интеллектуальное превосходство банкира позволяло ему идти на уступки клиентам, но в конце переговоров оказывалось: он возвращал свое и даже больше. Партнеры, однако, оставались довольны. Банк под его руководством процветал.

— Ну, рассказывай, — обратился Интервент к Иванову, когда расположились в кабинете.

— Банк Хусинского предъявил претензии нашему филиалу на сумму в двадцать шесть миллионов долларов. Они требуют либо погашения изначального долга, который банк взял на себя, как правопреемник предприятия, либо передачи дела под их управление, — коротко сообщил помощник.

— И что ты думаешь на этот счет?

— Такие претензии можно предъявить любому бывшему государственному предприятию. Это, видимо, новый ход западных финансистов по захвату промышленности. Главное даже не в том, чтобы купить производство, а в том, чтобы заставить прекратить выпуск продукции.

— Что можешь предложить? — перевел взгляд Интервент на банкира.

— Если немного подготовиться, то разведем Хусинского на деньги, — ответил Алексей. — Чтобы проучить, изымем такую же сумму, какую он требует за наш филиал.

— Интересно. И сколько времени тебе надо, чтобы подготовиться?

— Я думаю, недели полторы. Но после этого наш банк придется закрыть, а мне исчезнуть.

— Давно это наметили, пора уже. Так что готовься и проводи операцию. Параллельно потрогай за вымя других энтузиастов банковской романтики. А ты, — посмотрел он на Иванова, — займись вместе с нашим юристом судебной волокитой с Хусинским.

— Они выиграют процесс, — сказал Иванов.

— Да, возможно. Но это будет позже, когда у них возникнет масса новых проблем.

Несколько минут в комнате царило молчание, помощники ждали продолжения. Интервент набрал номер одного из высоких покровителей. Пока ждал связи, подумал: «Не покровитель, а шестерка исполнительная». С самого начала своей деловой жизни он поддерживал контакты с тайной агентурой в правоохранительных органах, органах власти и прессе. Без подобных персон, без официальных оборотней, успех был попросту невозможен. Агенты из министерств, из милиции, из Москвы отрабатывали свой хлеб. Немало помогали в делах средства информации, придавая ситуации должный акцент, окраску, фон. Интервент не жалел денег на их содержание. Не жалел, относя затраты к неминуемым потерям, —  как усушка, утруска в торговле, как битые яйца при транспортировке.

Мало кто из чиновной братии мог похвастаться знакомством с ним лично. Однако он знал многих. Странные лица появились там, наверху, в результате демократических катаклизмов: ни достоинства, ни мыслей — одни слова. Поверх этого — неуемное, алчное, избыточное желание денег.

Когда телефон ответил, поздоровался и назвал фамилию:

— Хусинский.

Подождал, слушая ответ абонента, сказал:

— Через недельку его надо основательно побеспокоить, — и замолчал, ожидая, когда тот назовет цену за услугу. Не ошибся — цифра со многими нулями.

— Согласен, — сказал он и услышал радостный всхлип сдерживаемого ликования на другом конце. Повторил цифру соратникам.

Алексей усмехнулся:

— «Сто слов, навитых в черепе на ролик», и на первом месте — «взятка». Для чиновного ума приемлема только жажда мгновенной наживы.

— Кто же откажется от права на взятку? Лучше один раз рискнуть по-крупному, чем много раз — по мелочи. Авось!

— На миру — и смерть красна, — завершил тему Интервент, набирая очередной номер.

Каждому своему «помощнику» он присваивал кличку, не мудрствуя особо в выборе: «Хряк», «Лис», «Кот», «Зуб». Все понимали значение конспирации и, смещаясь впоследствии из высокого кресла на лагерные нары, сохраняли и там заслуженную кликуху. Интервент не сожалел о потере, зная жадную ненасытность мздоимцев, спокойно наблюдал, как погибал очередной, и на его месте мгновенно оказывался следующий, такой же толстозадый в строгом костюме: «глаза, как два пупка, и маслянисто свесились бока». Никогда не помогал и не мешал процессу псевдообновления. С властью конфликтовать нельзя. Нельзя на нее и надеяться.

Когда абонент ответил, спросил:

— Сможешь зайти ко мне? — выслушав ответ, сказал: — Жду. Хочу заказать тебе разгромную статью на Хусинского… С фактами…

Подумал: у этого получится. Звонил корреспонденту газеты по кличке «Лис». Служить ему хотели многие. Но наибольшую пользу приносил один, этот. Король петербургских репортеров. Малый разбитной и нахальный, интеллектуал, напичканный новостями со всех общественных этажей, то ли желтый, то ли красный, не разобрать, стремящийся, на волнах своей популярности, к политической карьере, которой, несомненно, добьется.

На этом Интервент закончил совещание. Проблема филиала уже не беспокоила его, он наметил схему действий. Когда решение принято, беспокойство отступает.

Концерн Интервента, выйдя из тени, процветал. Времена ленивых «партайгеноссе» и номенклатурных генералов прошли. Большинство из них, не обладая необходимыми качествами, деловой жилкой, предпринимательским духом, быстро теряли или продавали основные фонды. Интервент уверенно шел вперед, разгребая на пути директоров-конкурентов, все еще ожидавших госзаказ, присоединяя их фирмы. Он ничего не ждал, да и откуда? Действовал. Почему не купить простаивающий, задыхающийся без денег заводик. Но покупал не все, что попадалось под руку, а обдуманно, с тем, чтобы завязать новую фирму в общее дело. Заранее намечал, отслеживал, готовился. С макиавеллиевой хитростью стремился узнать все об объекте, а уж потом — завоевать. Силой действовал по отношению к бесцветным личностям, появлявшимся по каким-то таинственным протекциям, наживавшим капиталы и исчезавшим. Сами личности его не интересовали, но вот судьбу капиталов важно было отследить. И отслеживал.

Были ли на него обиды? Конечно. Но что можно сделать с сильным и уверенным агрессором? Чтобы не промахнуться, старался не упускать ни одного движения помощников, партнеров по бизнесу, конкурентов. Ничего не забывал. Должников помнил. Не забыл Интервент и Кирюшкина, своего первого «инвестора». Тот готовился стать фабрикантом. Интервента не интересовало, каким образом скромный снабженец вновь добыл капитал, главное — изъять эти деньги. Пригласил Ангела, сказал:

— Набирай помощников, начинаем операцию «Снабженец».

Так Ангел появился на собрании акционеров старинной мануфактуры.

***

Российские граждане слывут самыми активными и удачливыми. Количество русских людей, разбогатевших за рубежами страны, оказывается наиболее высоким. А как богатели на просторах России!

На изломе перестроечных лет, благодаря традиционным качествам российской личности: расторопность, изворотливость, если надо, плутовство, — появилась новая когорта богатых людей. Творческий потенциал русского народа неодолим.

Неликвид — новое слово, порожденное в русском языке плановой экономикой. Так именовали продукцию, которая произведена в соответствии с государственным заказом, но никому не нужна. Как ее использовать? Недолгий путь кооперативного движения превратил огромную массу неликвидной продукции в полезный товар. Рынок заполнился самыми интересными, необычными и конкурентными изделиями.

Зароились мысли и в голове нашего знакомца Владимира Львовича Кирюшкина. Он долго мыкался, переваривая потери и сетуя на неудачи. Но все же проявил предприимчивость — зарегистрировал кооператив. Это было не просто: согласования, разрешения, счет в банке, печать — неодолимые бастионы, которые чиновники выставляли на пути активных людей.

Разработка залежей неликвидов стала коньком снабженца. Шляпки на головках красавиц в наше время редкость, а на складах — тонны шляпной резинки самых разных расцветок. Резинка для волос! Вот идея, для реализации которой нужна только армия старушек-надомниц, а из технологического оборудования — ножницы и плоскогубцы.

Есть в Петербурге на Лиговке огромный дом, который еще с дореволюционных времен зовут по имени прежнего домовладельца — Перцевым. Здесь располагалось прежнее обиталище снабженца, директора кооператива Кирюшкина. По числу квартир этот мастодонт не превзойдет многокилометровые «корабли» Петербург-града. Но по числу жильцов Перцев дом все равно возьмет верх над любым, самым длинным «кораблем», поскольку каждая коммуналка населена десятками городских аборигенов, в основном старичков и старушек. Армия исполнителей у работодателя была под рукой. Стариков брать на работу выгодно: работают качественно и денег особых не требуют. Ветераны мировой, которые, казалось, с самой войны не сходили со скамеечек у подъездов, грея свои кости на солнышке и перемывая косточки соседям, в одночасье исчезли. Они работали на Владимира Львовича.

Комната Кирюшкина превратилась в контору, склад, штаб, офис. Хозяин собирал товар от исполнителей и рассылал посылки с готовой продукцией своим коллегам-снабженцам по всем городам и весям. Те сдавали товар в кооперативные ларьки и по прошествии времени высылали коллеге переводы, оставив себе причитающуюся за услугу долю.

Реализовав идею, Кирюшкин получил около семи миллионов рублей, еще тех, полновесных, деревянных, приравненных к доллару, почти семь лимонов баксов. Ни инфляции, ни деноминации, обглодавших рубль позже, еще не было. Не было и сборщиков податей, мытарей, или, как стали их именовать, налоговой полиции с налоговой инспекцией, потому прибыль Кирюшкина была полной и окончательной. Миллионеру оставалось только думать о сохранности капитала и о том как вложить его куда-либо. Он перевел все в зеленую бумагу и стал ждать, одновременно занимаясь поиском новых идей. Творческое начало не остановить. Что такое несколько миллионов, если вокруг разбросаны бесчисленные состояния — социалистическая собственность.

Многие его партнеры и собратья, пометавшись в попытках легализовать шальные деньги, тихо покинули страну, предварительно переправив на Запад свои кровные. Владимир Львович решил иначе. Изощренный нюх снабженца уже тогда, в конце восьмидесятых, предчувствовал нечто необыкновенное. Какое предвидение! Он не ошибся, дождался!

Пришла светлая пора для чиновников, государственных деятелей и воров —  приватизация. Владимир Львович не мудрствовал и не искал долго и далеко, решил купить свое родное предприятие. Директор комбината, бывший партийный лидер Юлий Борисович, сменивший на этом посту Ильина-старшего, возглавил акционерное общество. Среди акционеров числились все работники фабрики, в том числе и Кирюшкин. Пользуясь тем, что директор не выплачивал акционерам зарплату, да и с каких шишей выплачивать, если все деньги уходили на личный счет директора в Швейцарии, Владимир Львович по дешевке скупал у недальновидных сослуживцев их акции, которые они получили на приватизационные чеки. К концу стремительно катящегося инфляционного года он стал владельцем почти всех ценных бумаг, выручая перед зарплатой коллег — продавцов ненужных бумажек — то червончиком, то полтинником, в зависимости от привязанности к алкоголю. Береженого — Бог бережет. Потому оформил покупку акций не на себя, а на бабушку. Она, прожив всю жизнь в коммуналке, на старости лет стала фабрикантшей.

Комбинат между тем стремительно деградировал, несмотря на все усилия директора, который, создавая имидж предпринимателя, поменял подержанную служебную «Волгу» на «Мерседес» и несколько раз в год, выезжая за рубеж в деловые поездки, заворачивал то на Канары, то на Багамы, в худшем случае — на Кипр.

Но грянуло собрание акционеров. Директор пытался провести его по былой схеме, когда заранее расписаны выступающие, когда известны избираемые лица. К своему ужасу генеральный обнаружил, что традиционный прием трактирных жуликов, выдающих за лучших друзей высоких персон, которые непременно обеспечат поддержку, — не сработал. Статус руководителя, взлелеянный годами номенклатурной службы, не возымел действия. Гендиректор оказался владельцем всего лишь десяти процентов акций, которыми закон о приватизации наделил его. На собрании акционеров присутствовало полтора десятка человек — столько осталось после Владимир Львовичевых операций купли-продажи — и бабушка-фабрикантша потребовала смены руководства. За ее спиной сидела пара дюжих ребят с плечами и бритыми затылками, которые и говорили от ее имени.

Владимир Львович недоумевал, откуда появились эти быки. Но поскольку вещали они в лад с его намерениями, остался доволен. Некоторое беспокойство продолжало мучить, но вскоре и оно заглохло под напором иных эмоций. Владимир Львович Кирюшкин, скромный абориген фирмы, стал  обладателем директорского кабинета и «Мерседеса». Вовремя вложил капитал в дело! Впереди маячили великие идеи, гениальные теории и волнующие предчувствия.

***

1991 год — год катастрофы России, которую назвали демократической победой. Мгновенно гайдаровская братва, вместо слабенького лигачевского оброка на кооперативы, ввела удушающие налоги на любой вид производства. Промышленность встала. Кооперативы, естественно, умерли, зато расцвели торговцы. Таможенная пошлина пустяковая, только вези. Западные и восточные фирмачи потащили в Россию залежалый товар, повезли все: от китайского «адидаса» до американского «рояля». Рынок расцветился импортными ярлыками. Такого изобилия колониальных товаров граждане «советов» никогда не видели. Правда, товар на поверку оказывался самый дрянной, но торгашам все «до пузыря» — прибыль высока. Мировая финансовая элита отошла от шока, производство на русских просторах заглохло, зато в «европах» заметно было оживление. Что было делать новому директору?

Владимир Львович сидел в кабинете, мучительно обдумывая ситуацию: куда двигать дело. Где гениальные предчувствия? Гордость удачливого предпринимателя и поэтическое вдохновение творца сменились апатией, сомнениями и даже отчаянием. Мыслительный процесс, судя по лицу директора, протекал болезненно и без особых результатов. Да и куда податься? Государство давило производителя, бандитский рэкет подпирал и обирал. Производство оказывалось нерентабельным.

Он уже думал более часа: ни счастливых комбинаций, ни логических обобщений, ни неожиданных выводов, которые позволили бы извести уныние бодрым настроением, подъемом духа. Не заметил, как вошла секретарь, наяда с парфюмерной улыбкой. В прежние времена Кирюшкин, рядовой сотрудник снабжения, тихо млел в ее присутствии. Время проходит! И сейчас красота и обаяние не исчезли в ней, но одолевали заботы, как дар женского обольщения превратить в капитал положения при новом директоре, на которого прежде не обращала внимания. Светлана Петровна старалась!

Наяда нежным пальчиком тронула плечо Владимира Львовича, прервав его размышления. Любезно и многообещающе улыбаясь скромным ротиком, доложила о визитерах.

Прошло совсем немного дней после пресловутого собрания акционеров. Директор морально приготовился к встрече гостей, но все же стушевался. Почему стушевался? Способность приспособиться к ситуации, мимикрировать в окружающей среде — искусство. Это было в его крови. Вся прежняя жизнь, несмотря на неказистую внешность, сложилась, благодаря этой способности. Он сумел выжить в войсках спецназа, где человечек его габаритов в принципе не смог бы существовать, выжил и преуспел в нестабильное время перестройки. Надо было приспосабливаться к новому времени, к новой роли. Поэтому быстренько наложил на себя заранее придуманный портрет и с задержкой вымолвил:

— Пригласите.

Наяда приемной, шурша нейлоном колготок, как змея чешуйками кожи, распахнула дверь, на которой золотом сияли буквы: «Кирюшкин  Владимир Львович.  Директор». Вошли двое. Первый из них, некто серый, но по моде. Скромный костюм в полоску, шелковый галстук и взгляд иезуита.. Отличительным признаком силы и власти был платиновый перстень с большим камнем. Лицо его казалось скроенным из двух, полностью противоположных по характеру: в глубине хитрого, оборотистого дельца проглядывал умный и опасный тип. Иезуит, войдя, не преминул хлопнуть наяду в знак благодарности пониже спины. Та попыталась притворно взметнуться, но, глядя на его лицо, сразу погасла и тихо закрыла дверь. Лицо посетителя при этом не изменилось. Таким впервые увидел Интервента Владимир Львович. Интервент тоже впервые видел давнего клиента. Встретились два человека, способные выжить в любой обстановке. Но какие они разные!

За спиной иезуита возвышался другой визитер, гораздо заметнее первого. Высокий, мощного телосложения, со шрамом и расплющенным носом, но умными, как ни странно, глазами. Директор запомнил его с собрания акционеров. Последнее обстоятельство, непонятно почему, порадовало владельца кабинета.

Владимир Львович встал, приветствуя гостей, но стоять перед этим вторым было бесконечно унизительно. Он, чувствуя себя пигмеем, подумал про себя: «пугают силой, чтобы слепить с ходу».

Протянув руку, иезуит представился:

— Интервент, — так меня зовут коллеги по бизнесу и братва. А это Ангел, — кивнул он на второго.

Владимир Львович склонил голову, обозначив два подбородка, предложил гостям со столь странными именами присесть. Спрятав глазки в толстеньких щечках, ждал начала разговора, который, как он полагал, пойдет о деньгах. И не ошибся.

— Если не возражаешь, сразу приступим к нашим делам.

Директор думал: «Почему на «ты», и о каких делах может идти речь?» Открыл рот, пытаясь сказать что-то, но так и не произнес ни слова. Гость, между тем, начал:

— Пока комбинат был госпредприятием, мы его не трогали. С государством академики не бодаются в открытую. Но теперь, когда ты стал владельцем этой коробочки, с тобой, Вовчик, мы должны перетереть кое-что. Профиль фирмы соответствует нашим интересам. Надеюсь, у тебя нет сомнений в необходимости беседы? — задал вопрос гость.

Владимир Львович судорожно сглотнул, проглотив фамильярное обращение, сделал придурковатое лицо, что ему было нетрудно, и опять ничего не вымолвил. Притвориться дураком полезно.

— Ты уже решил, куда будешь грести? — спросил вновь иезуит.

— Ну, э-э-э… — начал Владимир Львович.

— Понял, — перебил Интервент, — я работал на лесоповале. Большинство тружеников леса так говорили.

Кирюшкин поежился. Несколько мгновений в компании царило молчание и слышалось только тяжелое, похожее на хрипенье, дыхание директора. Красноречивый снабженец обиделся в душе:

— Откуда… вы… знаете… меня, знаете, что я…— каждое отдельное слово точно с большим трудом выходило у него из горла. Фразы он так и не кончил.

Гость усмехнулся и продолжил, не обратив внимания на невнятную реплику:

— Когда кругом лимоны и арбузы (миллиарды), грех раздумывать, — надо брать. У нас есть много способов, как это делать. Все простые, как гаммы первоклассника. Но с тобой мы будем работать наиболее честными и безопасными. С нами обретешь богатство и независимость. Согласен? — задал вопрос Интервент, серьезно глядя на двойной подбородок директора.

Владимир Львович, вспомнив свои тщетные мыслительные потуги перед приходом визитеров, все же не согласился с последними словами гостя, но икнул и осторожненько, едва приметно кивнул головой. У него был выбор: либо «тамбовцы», либо «звери», либо этот «иезуит», то есть Интервент, как его правильно... Неизвестно, что лучше… И об этом он раздумывал до прихода визитеров. Кивнув головой, принял решение: наши северные ребята лучше знойных кавказцев. Об этом визитере он хотя бы немного слышал от своего прежнего опекуна, Гетмана. В конце концов, безразлично кто, — все равно будут обирать.

— Да, лучше честные, — промямлил, наконец, Владимир Львович, — но я хотел бы знать эти способы.

Усмехнувшись, иезуит проговорил:

— Не задавай лишних вопросов. Ты же не дятел? — спросил он, хотя и знал прежнее амплуа Кирюшкина, и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Меньше знаешь, меньше шансов пострадать из-за своих знаний. Договорились?

Владимиру Львовичу ничего не оставалось, как снова кивнуть.

— Ну, вот и хорошо, — продолжил Интервент свой монолог с соглашающимся собеседником. — Для начала мы с тобой оформим долевое участие в этой коробочке. Сорок процентов акций ты отдаешь нам за «крышу», за идеи и в счет будущих дивидендов.

Владимир Львович судорожно дернулся, не соглашаясь. Интервент только усмехнулся на это: сила в эпоху беспредела главенствовала.

— Если не согласен, может случиться летальный исход. Наследников у тебя нет?

— Летальный? — повторил Кирюшкин, как пупсик. Замолчал, осмысливая ситуацию, жизнь, будущее…

Искусство жить и выживать в новом нестабильном мире предполагало умение отказываться. Отказываться от соблазнов и запросов, от амбиций и претензий. И самое главное, от каких-либо претензий к тем, кто стоит круче тебя. Круче же стоят три категории граждан: те, кто представляют власть, те, кто имеет деньги или носители силы. В соответствии с этим правилом, спорить, например, с гаишником — бесполезно. Себе дороже. Владимир Львович воспринял эту аксиому давно в своей снабженческой жизни.

Пока собеседник размышлял, Интервент продолжил, как ни в чем не бывало:

— Дивиденды будут, и большие. Ты сейчас ломаешь голову, чем занять производство. Ведь так? — задал вопрос гость и, не дожидаясь ответа, не глядя на хозяина кабинета, закончил. — С нами у тебя все пойдет как по маслу. Веришь?

— Но, поймите, это же невозможно!

— В этой фразе слово «поймите» лишнее. Оно было бы уместно, если бы ты, Вовчик, мне дважды объяснил ситуацию, а я по бестолковости ее не понял.

Интервент помолчал.

— Так ты сотрудничаешь с нами?

— Да!

Директор потерянно сидел на своем стуле, никакой веры и желания к сотрудничеству у него не было, глаза смотрели куда-то в сторону.

Закурив директорскую сигарету из пачки для визитеров, гость следил за душевными метаниями хозяина кабинета. Он знал, что приручит этого человечка и сделает покорным исполнителем своей воли. Если в криминальном прошлом ему приходилось ломать сопротивление, волю, характер противника, даже хребет нарушителю договоренности, то в новом амплуа делового человека ему стало гораздо интереснее обыграть, обставить партнера, используя интеллект, опыт и, конечно, характер. Он считал дело уже сделанным.

Но Кирюшкин был не так прост. Увидев удовлетворенные движения своего гостя, дым в потолок, самоуверенную позу в кресле, понял, что тот составил мнение о нем, и потому сделал еще более придурковатое и растерянное лицо: дальше решу, как поступить, — думал он.

— Начало будет у нас таким, — продолжил гость с уверенной  снисходительностью в голосе. — Оформляем большой кредит в твоем банке под залог нашего производства, — он выжидающе посмотрел на владельца, как тот отреагирует на слова «наше производство». Тот молчал, и авторитет продолжил: — Об этой операции мы с банком уже договорились. После получения кредита пускаем деньги в оборот. Крупный контракт проводим с помощью нашей братвы в Америке, поставка большой партии «рояля». Переговоры с фирмачами проведены. Пока государство размышляет и разматывает свои чиновничьи мозги, мы несколько раз провернем операцию и получим тысячу процентов прибыли. Твоя доля кусков сто — сто пятьдесят?

— Да эта фабрика стоит в сотни раз больше! — вскинулся Владимир Львович.

— Деньги с собой не унесешь, — вдруг процитировал с кривой ухмылкой второй гость буддийское изречение. — Лишь дела твоей жизни пойдут за твоим телом.

Интервент глянул на него одобрительно и продолжил:

— К тому же, это первая операция. Приобретение начального капитала. Или ты свои деньги вложишь в дело? — сказал он напористо и серьезно.

Фабрикант дернулся суетливо, пожал плечами и сказал слишком быстро:

— Нет, не вложу.

Интервенту подумалось: «Неужели опять наварил капусты?» но, не подавая вида, продолжил.

— Получение оборотных средств — только начало. Ты знаешь, что товары ширпотреба приносят доходы, сопоставимые с выпуском наукоемкой продукции, а затраты намного ниже?

Не успев примерить на себя маску собственника, приобрести апломб руководителя, Кирюшкин тушевался:

— Нет, не знаю, — выдавил он.

— А мы будем выпускать модный ширпотреб. Знаешь, что сказал Уайльд о моде?

— Нет.

— Запоминай, сынок: «Мода — это такой вид уродства, выносить которое невозможно более полугода, поэтому она так часто меняется», — процитировал Интервент. — Понимаешь, к чему я веду?

— Нет, не понимаю, — опять промямлил директор, как попка.

— Ну, ладно. Я и не ждал, что ты сходу врубишься, — затянувшись сигаретой, продолжил авторитет. — Чувствую, разговор будет долгим. Закажи своей девочке кофе и коньячок доставай. Есть ведь в твоем железном ящике?

Пока Владимир Львович распоряжался, гость взирал на точеные ножки служительницы приемной и молчал. Она старательно обошла его стороной. Когда наяда вышла, Интервент продолжил:

— Если ты пошьешь костюм или платье, какие деньги получишь от торговцев?

— Ну, не больше сотни, — оценил Владимир Львович.

— Правильно. А знаешь, сколько стоит костюм от Версаче? — помолчав, сам ответил: — Тысячу! Вот твоя фабрика и будет шить костюмы по образцам, и приделывать соответствующие лейблы от Версаче, от Диор. Мы обеспечим сбыт этой продукции. Работать надо в темпе. Раз в полгода — новая серия! Фабричка начнет дышать. Ты станешь почитаемым руководителем. Рабочие будут получать зарплату. Твоя сила — в гибкости. Улавливаешь?

— Улавливаю, — промямлил директор, думая, что ответ за мошенничество придется держать ему.

В этот момент наяда внесла поднос с кофейными чашечками и рюмочками. Интервент ласково погладил ее по ножке и бросил:

— Ну, вот и молодец, быстро справилась. Теперь так же быстро в прихожую.

Когда она торопливо вышла, спросил:

— Послушай, шеф, а у тебя только эти наперстки или аршинчики есть?

Владимир Львович достал из шкафа стаканы.

— Вот это дело, — разливая коньяк, улыбнулся гость и, чокнувшись с хозяином, заговорил снова. — В машине лежат образцы. Ангел сейчас принесет их, — он глянул на помощника и тот поднялся.

«Заранее все продумал и решил, что так и будет, — вот халявщик», — думал директор. А Интервент, не поднимая глаз, продолжал:

— Чтобы закончить тему: за каждый комплект шмоток ты будешь получать в два раза больше, чем сможешь получить у торговцев. Со сбытом проблем не будет. Как в советское время, гони вал. Но чтобы качество было на высоте, и секретность, понимаешь, тоже должна быть аналогичной. Это в твоих интересах, — он уставился на хозяина. Дождавшись очередного его кивка, отхлебнул из стакана, запил из чашечки и заговорил снова.

— Ты будешь ворочать с нашей помощью миллионами. Потому надо быть послушным и исполнительным, — вдруг поменял тональность со снисходительно-дружелюбной на агрессивную. Как будто уронил пудовую гирю прямо на голову бедному директору. И его провожатый, который вернулся с парой свертков и, окунувшись в волны серого табачного тумана, неподвижно сидел в своем кресле, молча кивнул головой. От этого у Кирюшкина сразу пропали все хитрые мысли, витавшие в мозгу.

Глядя на фабриканта, который за директорским столом казался совсем маленьким, гость улыбнулся, возвращая на лицо снисходительность, сказал, поднимая стакан, который назвал аршинчиком:

— Теперь обмоем начало нашего совместного дела.

Продолжил уже совсем дружелюбно:

— Хочу спросить тебя, Вовчик: почему братва сегодня поднялась выше многих?

Лик его светился не свойственным ему добром и простодушием. Кирюшкин мог бы, наверное, ответить: «Беспредел силы — при попустительстве слабой власти. Если власть ворует больше вас, братишки, то вы лишь прикрытие, тем более что народ надо держать в страхе, а на вас можно слить все грехи. Вы служите власти, но как только там окажется сильный человек и не вор, от вашей силы и предприимчивости не останется ничего…» Но он ничего подобного не сказал, предпочитая слушать авторитета. И Интервент, в опьянении от успешной операции, не дождавшись ответа прирученного терпилы, продолжил:

— В тюремной песне поется: «Нас триста лет татары гнули и не могли согнуть, а коммунисты так согнули, что триста лет не разогнуть», — он агрессивно, забыв, что перед ним соратник, посмотрел на директора. — Эти слова обо всех, кроме нас. Мы не сломались, мы сохранили характер. Благодаря этому и можем конкурировать с любым. Нам подчиняется и власть, и сила, и бизнес. Так что держись за нас, сынок, не пропадешь, — вновь вернул в голос снисходительность.

Возникла пауза, которую хозяин не в состоянии был заполнить.  Несмотря на небольшую разницу в возрасте, Владимир Львович действительно в присутствии визитеров ощущал себя маленьким и плохо соображающим человечком.

— Видимо, договорились, — закончил гость с едва заметной усмешкой. Владимир Львович только судорожно сглотнул и улыбнулся с таким видом, точно ему насильно растянули лицевые мускулы.

— Все дела будешь вести вот с ним, с Ангелом, — авторитет кивнул головой на соратника. Допил стакан, встал и направился к выходу.

Дверь кабинета закрылась за криминальными компаньонами бесшумно. Кирюшкин остался один. В жизни исполнительного директора начался новый и рискованный этап. Сидел долго, и Светлана Петровна так же долго не решалась заглянуть к шефу.

 «Говорят много, много обещают, создавая вокруг себя необходимый антураж, но все надо пригонять по месту. Зарабатывать деньги, это вам не разговоры разговаривать. Способности к этому надо иметь. Откуда у них они? Доверять новым компаньонам не приходится, полагаться на дружбу и порядочность тем более, — рассуждал Кирюшкин-мыслитель, вспоминая свой отдаленный опыт общения с криминалом. — Сконфузился, благодарил. Вот — натура! Вспомнить гадко. Но не мог же я смерить наглеца пронзительным взглядом и указать на дверь! Сил нет. Не я один. Тысячи и миллионы сегодня платят дань ворам от государства и криминала».

Два человека, которые сидели в нем, один — приниженный, жалкий и льстивый, а другой — хитрый и изворотливый, метались в поисках решения. Второй раздумывал, как, используя знания и информацию, получить преимущество над криминальной силой. Он понимал, что авторитет «скушал» его предприятие: «Может, это только начало разводки? Надо увеличить их зависимость от моих знаний. Нужно стать как можно полезнее для них. Использовать все мои возможности, но им — никакой информации. Только это защитит от их грозной силы. А может, против силы должна быть другая сила? Но так, чтобы они между собой не договорились», — выстроил директор предательскую схему. Изворотливый снабженец решил обыграть криминального волка. Удастся ли?

Несмотря на мысли, которые озадачивали коммерческий ум директора, он оформлял валютный кредит на миллион долларов. В эпоху перестройки-приватизации традиционная абордажная сутолока магазинов и вокзалов перекочевала в немногочисленные еще банки. Профессионалы сферы услуг старались и здесь умело поддерживать ажиотаж. Представителю криминала, фабриканту Кирюшкину, несмотря на устоявшиеся традиции, оказали прием по высшему разряду. Авторитет Интервента сказывался. Проси больше — и получишь все, включая уважение. Если за тобой маячат фигуры типа Интервента и Ангела-костолома, то уважение будет беспредельным.

Пронырливый, но хорошо откормленный управляющий банком принял его лично. Склонив хребет над низкорослым представителем криминала, сдерживая оком напор клиентов, галантный управляющий провожал его в свой кабинет, разгребая толпу руками. В своем статусе директора фирмы Владимир Львович не удостаивался столь высокой чести. Выше заместителя главного бухгалтера, желчной старой девы, его никто здесь не принимал. Управляющий рассыпался в любезностях, интересовался делами гостя, не требуя ответа, предлагал кофе и одновременно подписывал документы по кредиту.

«Этот из прежней номенклатуры, но уже научился быть обходительным, — думал Кирюшкин. — Приди я сюда один, о таком кредите и речи не могло быть. А сколько пришлось бы просить, убеждать, доказывать. Поддержка силы много значит».

Пока он обдумывал это, все документы приготовили, и Владимир Львович, поднявшись с кресла вишневой кожи, поддерживаемый ласково под локоток, унес, помимо кредита, впечатление собственного могущества, всемогущества силы и денег, которыми обладал. Он вдруг почувствовал, что стал умнее, сильнее, авторитетнее. Но появились сомнения: не подставляют ли?

 Дела между тем шли. Прибыла партия американского спирта “роял“, которая растаяла мгновенно,  принеся многократную, не обложенную налогом прибыль. У причала в невском порту стоял уже другой американский контейнеровоз с аналогичным товаром. Кирюшкин на этих операциях многократно оправдал кредит. Интервент распорядился пока не возвращать его.

 

***

Но Интервент не уследил за директором. И у криминала бывают промашки. Лукавый и осторожный Владимир Львович своих действий не афишировал. Открывая, независимо от Интервента, новое дело, решил: «Не с деньгами жить, а с добрыми людьми». Другая «крыша» опекала его новое дело.

Иные проблемы отодвинули заботы об основном поприще, о родной фабрике. Между тем, здесь Кирюшкина поджидала беда. Его забота, надежда и любовь, которая гнала одежду с лейблами мировых кутюрье, сгорела. Сгорела не в переносном, финансовом смысле — это было бы не удивительно. В новой России власть делала все, чтобы горело или тихо умирало как можно больше предприятий-производителей. Фабрика начала гореть с крыши, и когда подоспели пожарные, залив ее потоками воды, старая кровля рухнула, похоронив под собой все оборудование. Владимир Львович горестно бродил по пепелищу — евангельский Лазарь, даже не Лазарь, Иов в дни его несчастий. Не понимал радости Интервента, которую тот не скрывал:

— Форс-мажорные обстоятельства, зафиксированные в кредитном договоре, вступили в силу. Не зря я распорядился не возвращать кредит, — наконец поделился он.

Знаток конфекциона не смирился с потерей, разработал план возрождения фабрики. Для начала необходимо было очистить завалы, и он обратился к южному авторитету, своей новой «крыше».

— Серго, — сказал  фабрикант, — у тебя много земляков без дела, помоги мне разобраться с моей крышей. Надо ее убрать.

— Сколько даешь, — проскрипел в ответ Серго.

— Много не могу, но, надеюсь, ребята будут довольны.

— Не скупись на такое важное дело, — сказал тот, и Владимир Львович почувствовал то же, что когда-то в общении с Гетманом.

Еще через час раздался звонок Серго:

— Давай забьем стрелку. Надо уточнить детали.

Когда Кирюшкин, уже привыкший расставлять приоритеты в общении с криминальными собратьями, срочно прибыл на место встречи, его ждал сам Серго. Владимир Львович опешил: такой незначительный вопрос и крутой авторитет лично? «Неужели ко мне относится с таким уважением», — возгордился бывший снабженец.

Серго, не выходя из машины, открыл дверцу с другой стороны.

— Садись. Здесь нас никто не услышит. Проверено, жуков нет.

Владимир Львович озадаченно воспринял информацию и, не сгибаясь, вошел в звероподобный джип.

— Ты знаешь, мы рады расширить нашу деятельность. Но когда речь заходит о крыше, тем более о такой, надо быть особенно осторожным. Понимаешь? — внимательно посмотрел черными глазами собеседник.

Владимир Львович ничего не понимал, но кивнул головой. Авторитет продолжил:

— Мы должны очень точно разыграть партию. Ликвидировав крышу, придется все дело брать в свои руки. Без войны это не пройдет. Интервент крутой человек. Поэтому ты рассказываешь, почему именно меня просишь разобраться с твоей крышей. Я продумываю проблему, и мы вместе определяем, кого необходимо замочить в первую очередь, а кого — позже.

Владимир Львович онемел от страха. Он вдруг понял, о чем говорит авторитет: он, Кирюшкин — заказчик убийства Интервента и его окружения! Не мог вымолвить ни слова, только крутил головой, что в переводе означало полнейшее отрицание. Наконец, спустя минуты, в течение которых собеседник, не понимая, смотрел на него, он заговорил, жалко моргая глазами:

— Серго-джан, мы не поняли друг друга. Когда я говорил о необходимости разобраться с крышей, имел в виду работу по разборке завалов после пожара.

Теперь уже собеседник уставился на него в недоумении, его коричневая физиономия стала бледнеть от ярости. Наконец раздались ругательства, которые Владимир Львович, не зная слов, интерпретировал просто — конец жизни. Прошло минут пять яростного монолога, в конце которого авторитет разразился смехом.

— Ну, ты устроил мне стрелку. Век буду смеяться. Думал, самая крутая операция для моей братвы, а ты — разобрать крышу, — отсмеявшись, он опять уставился на собеседника напряженным взглядом.

— Забудем об этой встрече, мы никогда не обсуждали ничего подобного. Если ты, хотя бы во сне, проговоришься о нашем разговоре, считай, ты уже встретился с Аллахом. Понял меня?

Владимир Львович усердно закивал головой, понимая, что это и в его интересах. Так, кивая головой, и уехал. Потребность предать — неодолима, однако после совершения поступка — сильнейшее раскаяние. Это как алкоголь: тянет выпить, но на утро непременная головная боль и зарок — больше никогда.

 

***

На следующий вечер после встречи с Серго раздался звонок, и Ангел проговорил:

— Шеф приглашает тебя на встречу. За тобой заедут.

Кирюшкин замер. Он, естественно, увязал событие, которое случилось накануне, со звонком. «Как прознали о заказе! Откуда, каким образом, почему так быстро стал известен разговор с Серго? Неужели он сам заложил?» — лихорадочно метались мысли. Не находя ответа, приготовился уже к худшим событиям своей жизни, горестно сетуя на непомерное невезение последнего времени. «Объяснить ошибку? Но что объяснишь этому уголовнику, для которого не только слово, жизнь ничего не стоит. Может, скрыться? Но куда? Не бомжевать же». Впервые задумался человек, что нет у него друзей, которые помогут в трудную минуту. Теперь, когда жизнь, казалось, может внезапно оборваться, сетовал: «Где мои друзья? Не было их, никто не поможет. Всю жизнь хлопотал, бился, обманывал себя и других, и все попусту». Он обреченно застыл в ожидании.

За ним заехали двое. Владимир Львович не сомневался, что видит в их глазах мрачный огонек смерти, садистские ухмылки, нетерпеливое ожидание наслаждения. Один, квадратный, все время потирал руки, будто массировал их перед трудной операцией, другой, с длинным, как огурец лицом, вел машину, ковырял в носу, глядя убийственно равнодушным взглядом. Пока ехали — все молчали. И вдруг:

— Остановимся, выйдем, смыть улики надо, — сказал огурец, прекратив ковырять в носу.

Машина съехала на обочину, Кирюшкину показалось, что у него остановилось сердце. Он разом покрылся потом предсмертного ужаса. Глухое и сумрачное место. Выйдя из машины, попутчики оказались по бокам директора. Он стоял, дрожащий, с закрытыми глазами. Вдруг услышал, как ударили две толстые, как хобот слона, струи. От радости сердце чуть не выпрыгнуло из груди, попытался выдавить что-нибудь из себя, пораженного страхом. Наконец, с большой задержкой, робкая и замирающая струйка, отметила пыльную обочину. Еще никогда с таким облегчением Владимир Львович не совершал эту простую процедуру. «А вдруг это отвлекающий маневр, — мелькнула острая мысль, — сейчас осмотрятся по сторонам, никого нет, свернут шею, и в кусты». Мысль, как спазм, мгновенно остановила бушующую радость и перекрыла процесс. Спустя мгновение, успокоился вновь, не увидев в поведении квадратных агрессии. Провожатые, сидя уже в машине, насмешливо наблюдали потуги директора. Они ощущали, несмотря на толщину черепных костей, смятение этого человека и не скрывали презрения. Один даже с сожалением сплюнул на сторону, так хотелось поставить привычную точку в жизни этого давалы.

Вскоре они оказались на месте. Владимир Львович впервые попал в загородный штаб Интервента. Его привели и впустили в одну из комнат. Несколько кресел перед камином, и хозяин дома в одном из них.

— Садись, Вовчик, — указал Интервент на кресло рядом с собой и кинул на гостя угрюмый, как ему показалось, взгляд. — Перетрем наши проблемы.

В нем не было видно иезуита, держал себя строго, ни одного лишнего движения. Владимир Львович с заискивающей угодливостью виноватого человека исполнил приказание. На столике возле хозяина стояла бутылка коньяка и кофейник. Неторопливым движением с той солидностью, которая зависит от характера, он налил в большую рюмку коньяк и пододвинул гостю. Чтобы успокоиться, Кирюшкин быстро выпил и замер в ожидании, заглядывая в глаза Интервента.

— Мы заключили сделку, — заговорил тот. — Условие было простое: ты производишь, мы сбываем. Сейчас оказалось, что ты уже не можешь производить. Что же делать? Ты нарушаешь договор, это стоит денег. Надо либо делить затраты, либо отбивать бабки. Что ты можешь сказать? — вроде бы не глядя в его сторону, но видя, ждал ответа Интервент.

— Я готов выслушать ваши предложения, — тихо сказал Кирюшкин. Он был как на иголках, чувствовал, что у него ускользает придуманный тон, чувствовал, как странен он, и негодовал на себя.

А Интервент продолжал смотреть на него пристальным, смущающим взглядом, точно проникая в самую глубь души. Бледные щеки Кирюшкина покрылись лихорадочным румянцем, голос дрожал и звенел от волнения. Жгучий страх перед этим человеком жег его. Но в голове все же метнулась радостная мысль: «Неужели отпустит?»

Интервент, заметив реакцию гостя, усмехнулся кривовато, подумал: «Что-то натворил компаньон». К Кирюшкину вновь вернулось опасение: «Не отпустит...»

— Как ты использовал полученный капитал? — прозвучал вопрос.

«Начинается!» — со страхом подумал Владимир Львович. — Я вложил деньги в дело, — воскликнул фальцетом, словно защищаясь от несправедливости.

— Рассказывай, рассказывай, — просто и вроде бы дружелюбно проговорил собеседник. Но голос был такой, что не хотелось скрывать мысли и планы.

— Очень хорошо, — сказал Интервент, когда Кирюшкин замолчал. То ли похвалил, то ли осудил. — И кто из братвы тебя опекает?

Когда услышал ответ, сказал вновь с непонятной интонацией:

— Ах, Серый, хорошо…

Никак не прокомментировав услышанное, изложил план совместной деятельности. Идея состояла в том, чтобы взять новый, значительно больший кредит под сгоревшую фабрику. В разваливающейся стране на невозвращаемом кредите кормилось много жадных министерских чинов. Это была штатная операция, после которой Интервент планировал закрыть банк. Уголовную ответственность, если таковая возникнет, Интервент предполагал поделить между исчезнувшим банкиром и мошенником-директором.

Владимир Львович, не ожидавший благополучного исхода поездки, даже не думал о возможных последствиях предложения, сразу и с облегчением согласился. Интервент, который намеревался убеждать и ломать сопротивление шибера, был удивлен этим. Понял, что тот скрывает какой-то свой грех: страх и смущение на лице исчезли, только показная покорность, как у собаки, которая визжит от трепки больше для приличия и облизывается — она хорошо закусила. Ворохнулся в душе гнев, но преломил себя: ненавидят бессильные люди. Не показывая мыслей, сказал:

— Завтра встречаемся в банке.

Глаза директора-хитрована блестели. Фабрикант вновь поверил в свою звезду, в свою хитрость и изворотливость. Природная трусость исчезла под магическим воздействием жадности, вновь появился былой Кирюшкин: надменный взгляд, уверенная улыбка, в каждом движении самодовольство, при расставании все же не выдержал, с холопскими ужимками выпятился в дверь. Ему не было веры. Интервент знал, что и раньше предавал. Отношения аннулируются при любом сомнении в партнере.

***

Успех, даже кажущийся, лишает недальновидного удачника чувства меры, вызывает неоправданную самоуверенность. На обратном пути те же квадратные попутчики не казались Владимиру Львовичу такими угрожающими, наоборот, — само добродушие. Встреча с компаньоном завершилась благополучно, и исполнительный директор на радостях пригласил братков в ресторан. Расположенный на набережной, в советское время этот кабак считался самым забубенным местом питерской окраины. Было престижно гульнуть там и помянуть об этом факте в рассказах сослуживцам. Сейчас на фоне других роскошных точек он потускнел, полинял в обстановке, в кухне, в персонале. Кирюшкин не видел этого. То ли в эйфории кажущегося благополучия, то ли в предвкушении блестящих перспектив, быстро перебрал. Подвыпивший, с замашками загулявшего купчишки, он посматривал снисходительно на своих молчаливых собутыльников. В самомнении собственного великолепия глупо подмигивал им: детки, неужели я не обыграю вас и вашего шефа в следующей партии, делал пальцами какие-то таинственные знаки, чуть было не заговорил вслух об этом. Вовремя спохватился. Лишь слабый намек вырвался. Штатные костоломы, несмотря на неуклюжие извилины, поняли состояние богатого сотрапезника и изредка ухмылялись, переглядываясь: мол, потешься, потешься, старичок. Скоро разведем тебя, как и многих других уже развели.

Потеряв интерес к собутыльникам, Кирюшкин отпустил их, обратил взор и лик на окружающее. Длительное воздержание сказывалось. Вокруг, как ему казалось, сонмище драгоценных дев: ласковые глаза, макияжный румянец во всю щеку. Профессионалки тоже оценивали потенциального клиента и бросали на кавалера многоопытные взгляды. Доступные прелести возбуждали в гуляке прежний кураж, как в былое время: красотки, интимные утехи, изобилие! В следующий момент возле него оказались две девицы с буйно раскрашенными головами. Фабрикант положил неробкую руку на талию одной, дальше не отваживался, потерял навыки, пьяно бормотал:

— Как изменилось все в демократические времена, — опуская руку ниже, оценивал, делая выбор. — «Может, обеих снять?» В нем проснулся мот и гусар. Дальнейшее помнил слабо. Лишь горячие чувства заливали его директорскую душу, и он совершенно напрасно пытался объяснить что-то с помощью пальцев, возвышал речь все больше и хохотал все чаще...

С утра он обнаружил рядом с собой шматок нагого мяса. Невзрачная и проворная, несмотря на полноту, девица. Он всегда любил пышнотелых, и в этот раз не промахнулся. Правда, не сохранил воспоминаний о ночном взаимодействии. Неприглядность девы объяснялась отсутствием краски на голове — боевая раскраска путаны так меняет внешность,  а к проворству ее побуждала необходимость быстрее скрыться с добычей с глаз больного гуляки. Он не возражал. Любовь кончилась, оставив ему обвислый кошелек и больную голову.

«Пора отдыхать, — думал Владимир Львович, стоя под тепленькими струйками в душе. — Куда поехать: в Крым или закатиться на Багамы?» Больная голова не дала ответ на поставленный вопрос.

Когда кажешься себе особенно умным, тогда-то и вылезают ослиные уши. Владимир Львович переоценил свои успехи и самостоятельность. Рано он стал мечтать об отдыхе, а в банк ехать было уже пора. Вспомнил, заторопился. Чуть не забыл о делах в своем внезапном загуле.

***

На начальном этапе банкир Алексей Ильин придавал большое значение кодексу фирмы, выбирая партнеров и формируя коллектив, соблюдая этические нормы: честность, справедливость, уважение. Жил по принципу Макиавелли: «не наживай врагов, если можешь избежать этого». Постепенно жизнь корректировала взгляды. Алексей имел возможность наблюдать скрытные, как казалось его клиентам, финансовые операции многих из них. Испытывая на себе прессинг безнравственных внешних обстоятельств, он увидел выгоду и даже необходимость аморальных действий.

Творцы и воины — базис любого общества — никогда не были клиентурой банка. Откуда у них деньги? Только самоуверенная номенклатура, так и не выпустившая из рук основные нити жизни, и торгаши с грубыми лицами и манерами, выдававшими их натуру и профессию. Они давно оттеснили с подмостков жизни интеллектуалов, могли позволить себе все. В советское время они шли рядом: одни играли роль заслуженных и приобщенных, а другие, торговая элита, изображали рабочий класс. Теперь и те, и другие на паях скупали страну и развлечения. Потому Алексей не испытывал моральной неустойчивости, не мучился угрызениями совести, готовя заключительную разводку всей клиентуры. Потому хранил на дисках информацию о клиентах. Он спокойно проводил необходимые для дела операции, не отводил взгляда от глаз посетителя, своей потенциальной жертвы, который в ближайшее время потеряет все.

Владимир Львович, собираясь в банк на встречу с Интервентом, постарался одеться скромнее. Потрепанный костюм и общественный транспорт, надеялся он, забираясь в автобус, защитят от неприятностей. Подумал вдруг: «Может, не ехать в банк?» — но сам же ужаснулся столь крамольной мысли, представив себе иезуитски спокойного и смертельно опасного компаньона. Накануне в собственном лимузине расстреляли очередного предпринимателя. Хотя это не самая страшная смерть.

Незнакомый ему банк находился в старинном особняке. Дверь на входе открыл настоящий швейцар, даже в ливрее, с таким величественным выражением на лице, будто он управляет фрегатом. Вызвал сопровождающего, который следовал чуть впереди, провожая до кабинета управляющего. В приемной сидела девушка подиумной красоты. Любезно улыбаясь, она попросила гостя подождать: у управляющего — один из учредителей банка.

Владимир Львович огляделся. Дубовые резные панели, потемневшие от времени, бронза люстр и бра, сверкание хрусталя, мозаичный паркет придавали значительность заведению. Спустя некоторое время, за которое полностью уверился в надежности и непоколебимости банкирского бизнеса, Кирюшкин оказался в кабинете, где увидел Интервента и новое, но смутно знакомое ему лицо, напоминающее кого-то, кого он сразу вспомнить не мог. Этот неузнанный легко поднялся навстречу. Интервент представил ему управляющего:

— Алексей Глебович Ильин.

Отчество и фамилия, как молния, сверкнув в голове директора, напомнили, будто высветили, лицо этого человека. «Ильин младший! Это надо же, поднялся, выплыл!» — сидел, выпучив глаза, точно проглотил картофелину, которая на полсотни градусов горячее нормальной. Пытаясь сохранить любезность и внушительность, выбрать манеру поведения, судорожно перебирал варианты: то ли сердечно обнять, то ли проявить радость на словах, а может, сочувствие... Ничего не выбрал: только заискивающая растерянность провинившегося человека. Сюжет не банальный: жертва и предатель в одном лице. Это был как раз тот эпизод, какие Интервент умел устраивать своим противникам: огорошив неожиданно, достичь в момент цели. Он с интересом наблюдал за Кирюшкиным: лицо неподвижно, улыбка неестественная, взгляд подловатый. Подумал: «С этим человеком надо кончать». Но сказал иное:

— Владимир Львович, главное в деньгах не количество, а гарантия тайны вклада. Вы знаете Ильина младшего с детства, с его детства. Я думаю, его банк более надежен.

Интервент хмыкнул, когда заговорил о детстве. В присутствии Алексея он изменил традиционно фамильярный тон, перейдя на вежливое официальное обращение с директором. Это вселило еще большую растерянность в того. Интервент отметил это и спокойно продолжил:

— Алексей Глебович и ваш знакомый, и мой. Сейчас управляющий изложит нам суть операции. О ней будем знать только мы трое.

— Операция проста — невозвращаемый кредит, — объяснял Ильин банальные вещи. — Сейчас многие министерские пользуются временной неразберихой, выдавая бюджетные деньги приближенным на предприятиях и забывая потребовать обратно.

Алексей тоже видел эмоции предателя, но как бы не замечал душевных судорог гостя. Мысли предателя невозможно скрыть, они не зависят от срока давности, они постоянная составляющая души. Он хочет стереть былое, но давняя жертва, которая вдруг встала перед ним, которая не исчезла, не сгинула, напоминает о себе, заставляет просматривать в памяти давние события. Не хватает сил вычеркнуть, стереть, отвлечься. А так хочется! Кирюшкин не мог сосредоточиться, не в состоянии был слушать и думать, мысли метались в прошлом, страшились будущего! Наконец собрал всю волю. Банкир говорил. Голос спокойный и ровный:

— Вы получаете кредит у банка, под вашу несуществующую фабрику, банк возьмет деньги в министерстве. Об этом уже  договорились. Кредит большой, и ваша доля велика.

Владимир Львович, вопреки всему, не смог сдержать алчного блеска глаз. Алексей готов был вторично без колебаний развести давнего «друга» отца.

— Денег, правда, вы не увидите, мы вложим их в другое дело. Наш уважаемый шеф, — он вежливо склонил голову в сторону Интервента, — хочет купить завод в Сибири.

— Операция проводится без огласки. Поэтому прошу быть особенно скромным, — жестко добавил Интервент, задержав на собеседнике парализующий взгляд. Внушительно помолчав, продолжил: — Этой операцией вы существенно поможете банку и мне. Вам я доверяю.

Владимир Львович подозрительно покосился на него. Но глаза у того были искренними, правда, чуть насмешливыми. Алексей был спокоен. Когда Интервент замолчал, банкир продолжил:

— Все документы готовы, можете с ними ознакомиться, — пододвинул Владимиру Львовичу стопочку бумаг.

Читая, директор обдумывал ситуацию. До этой встречи он надеялся, получив кредит, восстановить фабрику и реализовать свою новую идею. Теперь, очевидно, из его затеи ничего не выйдет. «Может, к лучшему? — думал он. — Буду жить на ренту. Сотрудничая с этим уголовником, все же я здорово поднялся». Он недобро глянул на Интервента и вынужден был сразу заискивающе улыбнуться, наткнувшись на встречный взгляд. Горестно вздохнув, взял авторучку. «Как сложно жить стало», — уныло думал он, ставя последнюю подпись. Отходя от стресса, некоторое время не замечал окружающего, свинчивая рухнувшую нервную систему.

Согласованная с Интервентом операция «Снабженец» была последней в ряде других. Алексей Ильин выдвинулся на передовую финансово-криминальных разборок, где пуля чаще всего находит жертву. Форсировать исчезновение, он полагал, было еще рано, но подготовить пути и тайные возможности для отхода — необходимо. Осталась неделя, максимум две. «Необходимо сделать все перечисления и уничтожить документы», — думал банкир, пока Кирюшкин подписывал бумаги.

Интервент удовлетворенно поглядел на Алексея, сказал, обращаясь к Кирюшкину:

— Через неделю вы полетите в Штаты нашим полномочным представителем. Ваша задача будет состоять в том, чтобы… Впрочем, об этом я расскажу чуть позже. А теперь поехали, отпразднуем событие, заодно там все и обсудим.

Директор весь напыжился. Неужто началась полоса везения. Впервые шеф приглашает его.

***

— Вы, назареи, очищенной ведь не пьете и с ветчиной не ладите? — обратился Интервент добродушным тоном к соратнику в ресторане.

— Что вы, что вы! Конечно, пьем… ладим…

— Прекрасно! По-нашему, по-русски, между первой и второй не дышать, — усмехнулся Интервент, делая знак Ангелу.

Тот проворно выполнял распоряжения, подливая и накачивая гостя. Кирюшкин вел себя, как дьячок в присутствии архиерея: униженный и льстивый, пришибленный и раздираемый сомнениями, — улыбался, моргал и молчал. Но Интервент общался только с ним. Душа снабженца постепенно оттаивала от такого очевидного расположения. Пьянел и оживал, проявлял былую разговорчивость, присущую мелким торговцам и снабженцам, но все же маялся недоверием. Слушал благодетеля, постоянно поднимая бокал. В перерывах между тостами Интервент начал излагать мысли о деятельности Кирюшкина за границей:

— Деловому человеку некогда рассуждать, разбирать и отыскивать надежных партнеров. Но жизненный опыт научил меня, что лучше иметь пятьдесят друзей, нежели одного врага. Вы же друг мне, Владимир Львович? — назвал компаньона по имени отчеству.

Тот даже подавился от внезапного счастья, слова вымолвить не смог, закивал головой.

— Я не сомневался в этом. Уж кто-кто, а наш брат никогда адресом не ошибается. Знаем, на кого можно положиться, — кивнул Интервент Ангелу: налей.

— За истинных друзей! — провозгласил он тост, и когда выпили, продолжил. — Здесь я увязал свои предприятия в единую систему и действую, не оглядываясь на министерских и правительственных. В корпорации вы, Владимир Львович, — уважительно глянул он на директора, — были одним из лучших моих руководителей.

Глазки Кирюшкина заблестели, грудь высоко поднялась, он выпрямился, повел головой, казалось, весь стал огонь и энергия. Однако высокий шеф не давал возможность излить свою любовь и поклонение.

— За рубежом осели миллионы наших бывших соотечественников, — продолжал Интервент. — Усилиями правителей Русь вымарана, но русских в мире бесконечно много. Надо строить отношения не между странами, а между теми, кто говорит на одном языке, во всех уголках земного шара. Вы понимаете идею? — обратился он опять к Кирюшкину.

— Да, понимаю. Но вы, Иван Матвеевич, не обидитесь?

— Нисколько. Говори, не стесняясь; мы ведь и заговорили, чтобы выслушать все за и против.

— Против! Зачем против? Я совсем не против. Я только полагаю, что в вашей идее в известном отношении, понимаете? В известном отношении, а не во всех отношениях, стало быть… Притом надо принять в соображение…

Совсем замолк, потеряв мысль. Затянувшееся  молчание прервал Алексей:

— Матвеич, ты хочешь сказать, что все сбежавшие испытывают нежные чувства к этой стране?

Но Интервент словно и не услышал его, не поворотился в его сторону, вообще не обращал внимания на Алексея и Ангела: сидите вы, не питюкайте, не мешайте с умным человеком говорить. Однако на вопрос ответил:

— Ностальгия мучает все поколения эмиграции. Любой еврей на Брайтон-Бич с гордостью величает себя русским. Кто скорее сможет организовать сообщество по новому принципу, тот окажется мировым лидером. Китайцы давно заняты этим. Нам нужна структура, которая возьмет на себя проблемы взаимосвязи России и русского мира. Согласен? — положил Интервент свою лапу на жирное плечо соратника.

— Да, — вякнул Кирюшкин вдохновенно, хотел что-то добавить, но Интервент уверенно вел свою партию.

— Конкретные люди с уникальными способностями двигают дело. У тебя, Владимир Львович, есть такие способности, — поливал любимца елеем слов. — Но шапка Мономаха тяжела, золотого руна без забот и хлопот не получишь: золотой телец — капризное и бодливое животное; его надо стричь умеючи и, главное, не робеючи; а кто трус, тот лучше не подходи, изуродует. Трусу спокойнее и безопаснее сидеть дома. Колхида не про него писана: Колхида существует только для храбрых молодцов, как мы с вами, не правда ли? — заключил Интервент, лукаво подмигнув.

Фавориту становилось все легче и надежнее. Казалось, еще чуть-чуть, и взлетит. Он уже сидел, гордо подняв голову, держал себя с достоинством богатого родственника. Ангел и Алексей, наоборот, сидели понурые, обескураженные опалой, что еще больше пьянило директора. Он развивал в мыслях пылкие мечты и планы. Интервент говорил:

— Сгорело твое предприятие, ты свободен. Потому и хочу отправить тебя туда, как нашего полномочного представителя для организации дела. Не будешь скучать вдали от родины, от русского человека?

— Ах, мне до этой нищей страны, как до пузыря, — небрежно повел пьяной рукой Кирюшкин.

— Предаешь?

— А за что здесь держаться? — ответил, не думая, и осекся, испуганно глянув на бесстрастное лицо шефа. С его лица стремительно сбегал румянец. Заговорил быстро, заглядывая в глаза собеседнику, пытаясь исправить вылетевшие слова. — Я… мне надо… Но дело… друзей никогда … за это голову положить…

— Знаю, что положишь, — ухмыльнулся Интервент. — Я в тебя верю, не подведешь, не продашь меня в трудный час. А вот этим могу ли верить? — перевел тяжелый взгляд на собутыльников, как бы выказывая им недоверие.

— Эх, что обижаешь нас, Интервент! — сделал обиженное лицо Ангел, подыгрывая.

Но Интервент махнул на компаньонов рукой, как бы говоря: насквозь вас вижу, знаю цену, и обнял рукой Кирюшкина, подтверждая сказанное. Проверенный ход. Похвала на людях радует человека больше, чем финансовая благодарность. Искры тщеславия кружили голову, заставляли забыть прежние мысли. «Вот друг! А я сетовал, — нет их у меня. — И Владимир Львович растроганным, влюбленным и пьяным взглядом ласкал своего покровителя. Доброта и благожелательность хлынули в его душу мощной приливной волной. — Вот Человек! А эти двое действительно ненадежны, — пытался не смотреть на собутыльников. — Надо же, шеф банкиру не доверяет! А как иначе может быть? Сын уголовника». Пытаясь поймать сразу журавля, решил с ходу разделаться с конкурентами, зашептал что-то на ухо Интервенту. Было видно по его физиономии, что говорит гадости.

Пока тот шептал, Интервент с интересом поглядывал на всех. Потом подмигнул Алексею, — ясен человек — и перебил его:

— Дурак ты, Кирюшкин!

Тот так и осел, перекосившись, как авто со спущенным колесом. Интервент насмешливо продолжил:

— А впрочем, выпей коньяк, — налил большой фужер. — Все равно верю тебе.

— Ах, Иван Матвеевич, так вы правы… И я верю вам…

— Что ты мне шептал? Этим веришь? — кивнул на собутыльников.

Кирюшкин, глянув на Ангела, замер, поежился, будто его окатили водой, готовился сказать что-то, но Интервент не стал ждать, перебил, фыркнул мирно:

— Ну, что приуныли, козыри вы мои? Почему не едите, не пьете? Все же провожаем нашего друга.

Ангел потянулся к напиткам. Интервент сам взял бутылку и наполнил фужер коньяком:

— Дорогому другу — дорогие напитки!

Поднес бокал надежному партнеру. Тот попытался было отказаться, но Интервент с такой ласковой укоризной посмотрел на него, — не уважаешь! — что тот принял фужер, бросил восхищенный взгляд на благодетеля, попытался сказать нечто, не смог: чувства распирали его. Выпил до дна. Интервент расплылся в улыбке, ожидая завершения сцены. И оно последовало. Кирюшкина уже было не остановить. Из его слов следовало, что он провидец и аскет, творец и умница, абсолютно надежный и честный человек. Доказывая свою лояльность, с пьяной угодливостью вновь принялся шептать на ухо Интервенту свою правду о банкире настолько громко, что было слышно за соседними столиками. Сплетня — это плата за гостеприимство. Счастливо улыбаясь и принимая тосты, набрался до состояния, которое называется «ухом по земле».

Алексей думал: «Они мало учились или, вернее, совсем не учились. Но это пустяки, по их мнению: главное для них — деньги, а не литература и порядочность. А остальное… Ничего-то ему не дорого: ни страна, ни кров отчий, ни гробы родительские… Однако и навинтился этот пшют… Я что-то тоже набрался…»

 

***

Криминальное начало вызревает в каждом, кто занят бизнесом. Лох несет потери или ищет свой способ обмануть другого лоха. Цепочка обманов разрастается подобно цепной реакции. В банковском деле, связанном непосредственно с деньгами, где желтый блеск золота оказывает прямое воздействие на ведущий информационный канал, подавляющее большинство финансистов склоняются к обману: неустойчивая государственная система, обстоятельства, осознанные действия — все толкает на присвоение. Деньги пропадали. Вместе с ними исчезали банкиры, если они не были осенены элитарной неприкосновенностью, как в самых высоких финансовых обителях. Алексей, скромный рулевой частного банковского капитала, не принадлежал к элите и потому должен был исчезнуть. Это был последний день, когда он появился в банке. Деньги уже покинули хранилище, оказавшись на зарубежных счетах. Оттуда он их транслировал еще дальше.

Но в этом мире никогда не угадаешь, за каким углом таится Судьба с кастетом. Алексей обсуждал завершение дел с заместителем, университетским однокашником и товарищем. Вдруг раздался шум, и двери кабинета с грохотом распахнулись. На пороге стоял громила, который буквально головой банковского охранника распахнул дверь. За его спиной маячили такие же фигуры. Охранник не мог держаться на ногах, потрясенный ударом. Громила выпустил его из рук и с величайшей почтительностью отступил в сторону. Из-за него появился маленький и рыхлый человечек, чем-то чрезвычайно обозленный. Это был, пожалуй, самый крупный клиент банка после Интервента, гроза бомжей, авторитет глухонемых, мафиози помоек по кличке Клин. Он опекал все свалки огромного города. Каким образом ему удалось при своем неказистом виде и физическом дефекте организовать этот бизнес, было загадкой. Жесткий и осторожный, он управлял своей империей за счет силы и страха. Бомжи, аборигены помойки, работали на него, как рабы. Малейшее отклонение от установленных им правил каралось самым жестоким образом. Часто несчастный попросту исчезал в бесконечных глубинах свалки, зарытый собратьями. Клин сумел организовать сообщество из таких же глухонемых собратьев. О силе его власти говорила сила его быков. Сейчас он готов был на все.

Клин вошел в кабинет, самоуверенно и угрожающе глянул на банкира и уселся в кресло:

— Мне нужны мои деньги! — проскрипел он голосом дефективного.

Алексей закашлялся, скрывая досаду и растерянность, развел руками:

— Ну… э… Видите ли… Конечно…

Найдя выход из трудного положения, выстроив схему поведения, любезно улыбнулся:

— Что за скандал, господин Рожков, чем вызвано ваше вторжение?

— Ты, козел, уже неделю не проводишь мои платежи, я не могу снять свои бабки.

— Это недоразумение…

— Я узнал, что хранилище банка пусто…

По какому-то наитию Алексей вдруг понял, что источником информации для Клина был его заместитель, однокашник, товарищ. Предают только друзья. Он посмотрел на него, но тот старательно листал бумаги. В этот момент пришел в себя банковский охранник. Он застонал и пошевелился за спиной авторитета. Каким образом тот почуял, непонятно, но, повернувшись, глянул на своих быков, и те мгновенно выволокли охранника из кабинета. Двери закрылись. Алексей с легкостью в голосе продолжил:

— Деньги перечислю сегодня же, при вас. Это недоработка моих служб, — он еще раз обратил взор на заместителя, как будто указывая виновного в недоработке. Авторитет тоже посмотрел на того. — Чтобы вы убедились в ошибочности предположений, пойдемте со мной в хранилище, вы увидите нашу наличность. Это запрещено правилами, но для вас я сделаю исключение.

Глухонемой читал слова по губам говорившего. Заместитель, недоумевая, смотрел на шефа. Он знал о девственной пустоте сейфов. Алексей сказал, обращаясь к нему холодно:

— Вы можете идти.

Тот удалился.

Алексей вынул из стола небольшой мягкий сверток и встал:

— Пойдемте со мной, — предложил гостю.

Тот, недоверчиво глядя, поднялся. Выпрямившись, он едва доставал Алексею до плеча, а тот не был гигантом. Они вышли из кабинета и направились в подвальное помещение. За ними двинулись быки. На полпути у промежуточной металлической двери стоял банковский охранник. Когда они подошли, Алексей кивнул ему, и тот, проверив коротышку, открыл дверь.

— Ваши шестерки остаются здесь, — сказал банкир Клину.

Тот не стал возражать. Банковский охранник закрыл за ними дверь. Они спустились еще на один лестничный марш. Директор банка открыл решетку и вежливо пропустил клиента впереди себя в хранилище с огромным сейфом. Когда посетитель оказался в клетке, Алексей спокойно закрыл дверцу, оставив его внутри, помахал рукой и, не мешкая, направился к другой двери, ведущей из хранилища. По дороге зашел в туалетную комнату и раскрыл сверток, который прихватил в кабинете. Через короткое время из банка вышел рыжий паралитик с уродливым шрамом на лице. Охранники на выходе из банка недоумевали, откуда взялся этот странный клиент.

Кидалу не прощают. Тем более что жертвами в данном случае были не миллионы беззащитных и почти безропотных вкладчиков пирамид, а крупняк — деловой, промышленный и коммерческий. Каждый из них мог позволить себе потратить несколько тысяч и заказать банкира. Скрываться надо было основательно, иначе — жестокая казнь под пытками. Алексей исчез, оказавшись на время в удобном пригородном домике.

***

Пока банкир завершал свои финансовые операции, Кирюшкин — фабрикант и бизнесмен — прибыл в аэропорт. Его сопровождали баскетбольного роста молодцы, со стрижкой, близкой к «нулю», в цветных пиджаках и с прочими атрибутами представительского этикета криминала. Среди них мелкая фигура Кирюшкина попросту терялась. Но активный деятель бизнеса должен иметь свиту, и он покровительственно поглядывал снизу вверх на сопровождающих и на окружающих. Его высокомерие было не случайно. Он — полномочный представитель крупного бизнеса, летит для установления международных связей! Он выходит на международный уровень не для того, чтобы покупать по дешевке у западных фирмачей, мелких и жуликоватых, их залежалый товар. Нет, он совсем не фу-фу, не торговая мелочь, он стратег, доверенное лицо. Однако его глаза, несмотря на попытки казаться значительным и великолепным, выдавали какое-то беспокойство, как будто он озабочен грядущим. Химеры тщеславия боролись с туповатой осторожностью.

Объявили посадку на «боинг», вылетающий в Штаты. Кирюшкин, величественно кивнув баскетболистам, отправился в деловой вояж. У распахнутых ворот самолета негритянка в униформе встретила его улыбкой, сверкающей белизной  зубов. А он, поднимаясь по трапу, слушал, как вызревает конфликт в недрах его желудка: то ли съел что-то, то ли нервное. Впервые за рубеж, и с такой ответственной миссией! Усевшись в салоне бизнес-класса, Владимир Львович погрузился в воспоминания о своих прежних снабженческих метаниях по стране. Полетал он и поездил по просторам Союза немало. Разве мог думать в те годы, что станет столь значительной личностью. Свободно вытянув ноги, а не поджав их, подобно ребенку в чреве матери, как это случалось неоднократно в полетах на родных ТУ, он огляделся: рядом — господин  с сенаторскими  белыми висками, персоны и лица, знакомые по экрану телевизора. И он среди них: полномочный представитель, нет, бери выше, министр иностранных дел! Грандиозная международная перспектива пьянила. «Человек бездарный, неспособный не имеет и не может иметь успеха. Без особых данных ничего не добудешь. У него все есть. Как стремительно он поднялся: сначала директор комбината, а теперь вообще…»

Самолет уже летел, он не заметил взлета. Его гордые мечты, перемежающиеся беспокойными думами, прервала стюардесса, которая вкатила к ногам столик с закусками и напитками, предложив на выбор французский коньяк, шотландское виски, русскую водку, немецкое пиво… Давно и прилежно пьющий Кирюшкин остановил свой выбор на полном ассортименте напитков, чему стюардесса не удивилась, привыкнув к неограниченному аппетиту богатых русских людей. Изобилие!

Изрядно перекусив и опорожнив значительную часть спиртного, Владимир Львович откинулся на спинку кресла. Вновь предался воспоминаниям: как раньше питался и как сейчас! Ассоциативное мышление уводит чаще всего в прошлое, поднимая осадок воспоминаний. Нетвердый глаз уперся в кейс с золотыми застежками, лежащий на полке. Натуральный бок желтой кожи напомнил ему болотный дермантин саквояжа прежних времен.

По тому, как человек экипирован в дорогу, можно определить его жизненный статус, семейное положение, нрав и характер. Сейчас его чемодан был заполнен дорогими вещами: костюм от Бoссa, туфли от Вандербильда, полдюжины парижских галстуков и сорочек, икорно-коньячный набор. Но, несмотря на все атрибуты достатка и положения, Кирюшкин остался тем же снабженцем, без жены, без друзей, без интеллекта. Не было в его чемодане ни стихов модных поэтов, ни любимой русской беллетристики, ни блокнота для записей деловых мыслей и путевых впечатлений. Да и мыслей особых не было. Не было знаков женской и семейной любви и привязанности.

Кирюшкинской душе, разнеженной трапезой и воспоминаниями, захотелось найти эти ощущения, и он взял предложенный заботливой стюардессой вестник сексуальной жизни, журнал «Плейбой», обнаженная красотка на титуле которого сразу приковала внимание. Ветеран-холостяк любил рисунки, возбуждающие мужское начало. Он вожделенно перелистывал странички журнала, лаская взглядом обнаженные типографские прелести, представляя себя в пикантных ситуациях. Вдруг почувствовал на своем плече упругую массивность бюста. Владимир Львович судорожно сглотнул и, не поворачивая головы, скосил нетвердый взгляд, пытаясь аккомодировать на объекте. В пределах его бокового зрения оказалась акселератка в миниатюрном кусочке материи, девица какой-то международной национальности. Как же это он ее не заметил?

Соседка явно преуспевала в попытке соблазнить героя. Ей было не трудно выполнить задание шефа. Любовь вспыхнула мгновенно и равнялась глубиной своей океану, над которым летел самолет. Не подавая других признаков жизни, помимо твердеющего материала, Кирюшкин впал в раздумье: «Сорвать ли цветы удовольствия, не тряхнуть ли стариной и кошельком на американском континенте». Пытаясь принять решение, он, чтобы оттянуть время, остановил проходящую мимо стюардессу и, мешая немецкие и английские слова из своего небогатого лингвистического набора, попросил:

— Гебен зи мир тринкен, плиз.

И соседка слева тоже сказала фразу на непонятном Кирюшкину английском. Только когда негритянка выполнила заказ, он обнаружил у себя в руке бокал виски, а соседка заказала себе бокал «мартини». «Переводчик мне все равно нужен, а эта девица, чувствуется по замашкам, с гуманитарным образованием», — подумал полномочный представитель.

Эльвира, как представилась она Владимиру Львовичу, а в общении с  братвой — Липа, что более соответствовало ее фальшивому стилю жизни, — красивая, молодая самка, зарабатывала деньги всеми способами. Она никогда не училась в университете. Ее познания в английском ограничивались сотней слов на бытовые темы, которые усвоила, благодаря своей профессии «ночной бабочки». Она могла достаточно бойко вставить в нужное место и вовремя несколько английских слов. Лохи, с которыми она обычно общалась с целью разводки, воспринимали ее полиглоткой, и не один уже поплатился кошельком за доверчивость к развитой и образованной, как казалось, девице. Директор был отдан ей на заклание, и теперь только от ее таланта зависел успех завершающей фазы операции. Интервент организовал весь этот спектакль, чтобы все, добытое Кирюшкиным неправедным трудом, можно было спокойно перевести на счета концерна. Последнюю точку в сюжете разводки эмиссара должна была поставить «полиглотка».

Подбодренный бокалом виски, Владимир Львович осмелился взглянуть на соседку. Он не окостенел при ее виде, как это бывало в коммивояжерские годы при общении с гостиничными герлами. Наоборот, почувствовал решимость и прилив пьяных сил. Судьба благоволила Липочке, подарив ей статус переводчицы и возможность распоряжаться всем, кроме кредитной карты бизнесмена. Можно и подождать, поскольку это и было конечной целью операции.

В аэропорту Сан-Франциско с борта самолета в сопровождении очаровательной спутницы сошел представитель российского бизнеса: чванный, надутый, уверенный, что в этом спектакле он звезда первой величины. В своем модном костюме, с выражением лица, походкой и манерами, наскоро изученными перед зеркалом, он казался великолепным самому себе и, конечно, всем, имевшим случай им любоваться. Он имел вид человека, способного купить любую приглянувшуюся вещь. За ценой он, разумеется, не постоит.

Российского эмиссара встречал энергичного вида молодец. Казалось, он родной брат провожавших Кирюшкина баскетболистов. Только вместо кроваво-красного пиджака на нем был серый того же покроя, а лицо хранило багровые тона непроходящего калифорнийского загара.  Эмиссар не посмел взглянуть высокомерно на американского представителя. В кровь его, еще с советских времен, отмеченных синеватыми сосисками и серенькой водичкой, именуемой «кофе с молоком», впиталось почтение к Западу. «Переводчица» попыталась вставить в короткий диалог российского и американского бизнесменов несколько английских слов. На что американец, собрав в складки медный лоб, бросил:

— Ну, ты, соска, не вибрируй. Шевели поршнями, шибер ждет.

Владимир Львович с легкостью расшифровал фразу, не придав значения появлению российской фени в устах американского коллеги. Впрочем, и переводчица не обиделась. Программа рассчитана ненадолго. Можно оттянуться со вкусом, пока этот лох не превратится в лысого неудачника, в котором не останется ни жизненной энергии, ни долларов.

 

***

Алексей Ильин, банковский расстрига — прятался. Тихое место, удобный домик с хорошим подбором книг в библиотеке, камин в гостиной и сауна позволяли полностью отвлечься, отдохнуть, подумать. Кладовая и холодильник были забиты продуктами и напитками. Все хорошо, спокойно, можно подождать, пока не придет сигнал. После обилия дел, после большого шарлатанства, без которого не может обойтись ни одно крупное предприятие, он отдыхал и душой, и телом.

С зарубежным паспортом Ильина и визой в Швейцарию, страну банков и тайных вкладов, отбыл его двойник. Помаячив здесь и там, он должен был исчезнуть, точнее, появиться уже под своей настоящей фамилией. Это был сотрудник спецслужб в отставке. Его опыта хватало на то, чтобы, рискуя собой, отвлечь возможных преследователей, нанятых обманутыми клиентами. В том, что поиск начнется, и попытаются наказать исчезнувшего банкира, не возникало сомнений. Тогда берегись! Следы двойника и должны были запутать ищеек.

Профессионалы сыска умеют работать, особенно, когда за успешное выполнение задания обещан крупный гонорар. За деньги информация имеет особенность утекать и попадать в нужное место. Разгневанные вкладчики с удовлетворением обнаружили Кирюшкина, последнего кредитора, получившего в банке огромный кредит накануне исчезновения управляющего. Нашли его сгоревшую фабрику и его самого в далекой заморской стране. Это было нетрудно. Деятельность коммерческого гения закончилась. Операция «Снабженец» завершилась. Банкира продолжали искать.

Интервент, опытный и скромный игрок, никогда не стремился себя афишировать на финансовом поле. Недаром слыл мудрым и влиятельным лицом и среди братвы, и среди тех, кому перестройка дала возможность заняться почти респектабельным бизнесом. Чтобы выйти победителем, необходимо планы и действия держать в абсолютной тайне. Идеи и программы всех дел и в прежней жизни вора, и в нынешней он разрабатывал сам, никому не доверяя ни схемы действий, ни малейших деталей. Конкурентам-противникам засылал дезинформацию. Верхним чутьем вора, с младых ногтей познавшего темный мир насилия и жестокости, он знал, что косвенные меры воздействия не менее эффективны, чем методы прямого давления. Главное — талантливое исполнение. Конкурент не ожидает, как правило, глубокой интриги от противника, чаще всего недооценивая его интеллект. Потому запустить толковую «дезу» и ждать, когда противник клюнет на нее, — это было сродни его воровской азартной душе. Побеждая соперника, конкурента, врага, он, помимо результата, получал моральное удовлетворение.

И сейчас, в отношении грохнувшегося банка «деза» удалась, информация была благоприятна для Интервента. Но вкладчики жаждали даже не восстановить утерянное, а наказать. Интервент, чтобы быть в курсе разворота событий, включился вместе со всеми в поиск сбежавшего управляющего. Крупная сумма его вклада пропала вместе с банкиром. Неизвестно, верили ему или нет бывшие клиенты, но его счет в банке превосходил суммы многих обиженных.

***

Мобильник должен был работать только на прием. Однажды он ожил. Голос Интервента передал только одно слово: «Быстро!» Оно означало необходимость мгновенно исчезнуть из тайного пристанища. Алексей не стал брать машину, опасно. Вышел с задней стороны дома и растворился в лесу. Направился к станции, одновременно просчитывая  вероятные действия противной стороны. Его разговор по мобильнику, да и был ли это разговор — всего слово, вряд ли запеленговали, но чем черт не шутит. Лежбище обнаружили, раз поступил сигнал. В распоряжении оставалось пятнадцать, а может, пять минут. Подбежав к опушке леса перед станцией, Алексей замедлил ход, отдышался, стоя за толстой сосной. Огляделся, убедился, что его предположения были верны. Со стороны Питера пронеслись две автомашины. Развернувшись перед перроном, одна остановилась, вторая помчалась в поселок. Из первой десантировались двое гоблинов в камуфляже — то ли спецслужба, то ли бандиты — принялись оглядывать пассажиров. Вспомнив свой прежний опыт маскировки, Алексей зашвырнул пиджак в кусты, быстро взлохматил волосы, расстегнул пуговицы и по подростковой моде завязал края рубахи на пупке. Потом нацепил на голову дебильник и обдолбаным дизером, глаза в пучок, ленивой походкой направился к станции. «Жаль, нельзя рыжего дебила сыграть, знают уже, наверное, старое амплуа. Хорошо бы к девчушке какой-нибудь пришнуриться», — мечтал он, наблюдая краем глаза за эволюциями ищеек. Один из них скользнул глазами по задвинутому дауну, который медленно, погруженный в звуки, с видом полной сосредоточенности прохаживался взад и вперед от края перрона до павильона, и продолжил поиск. Электричка подошла.

В поезде Алексей не заметил ничего подозрительного. Подумал с гордостью за успех: все исключительное и надежное достигается лишь одержимостью храбрецов и мудрецов. На ловца и зверь бежит. Своего зверя Алексей увидел, когда уже успокоился. Вдруг засек острый, как крючок рыболова, взгляд слегка обрюзгшего, но еще достаточно крепкого человека, уткнувшегося в газету, у самого выхода. «Профессионал, науськан и натаскан, на лбу написано», — с досадой, но без волнения подумал Алексей.

Пристроился рядом с парочкой, сосредоточенно разгадывающих каждый свой кроссворд. Оба были поглощены делом и не обратили внимания на появление соседа.

— Что я хочу спросить, милый… Архипелаг — это ведь духовный сан? Да?

— Ах, не мешай, ради Бога! Да, да, духовный сан.

Прошло минут пять. Эрудитка хмурилась, видимо, кроссворд не сходился. Алексей стал пробираться к выходу, чтобы выйти, не доезжая Финляндского вокзала. Профессионал у выхода забеспокоился. Слава Богу, значит он один, некому передать жертву, словно эстафетную палочку.

Когда попутчик пошел следом по перрону, последние сомнения рассеялись. Унял биение сердца, собрался. Мысль обострилась и начала прокручивать варианты спасения. Спускаясь с перрона, на середине лестницы обернулся и увидел, что тот мужичок стоит в отдалении и усердно читает газету. Губы его шевелились, докладывал обстановку.

Зная, что сыщик за спиной, больше не оглядывался. Тот отставал шагов на двадцать. Алексей перешел улицу, остановился и закурил, кинув взгляд назад. Положил сигареты в карман, медленно завернул за угол, — и рванул. По расчетам, он секунд шесть мог находиться вне поля зрения ведомого. Мягкие туфли бесшумно промчали по тротуару. В проходной двор? Нет, миновал его, выбрал другой вариант. Влетел в вестибюль знакомого вуза и, перескакивая через ступеньки, — на второй этаж. Встав у окна, приступил к наблюдению.

Сыщик, не видя знакомой фигуры, метался на углу в растерянности. Потом бросился к проходному двору, приостановился и нырнул в арку дома. Минуты через три вновь появился, нервно озираясь. Немного постоял у дома, словно раздумывая, и решительно направился к подъезду института. Надо же, какой сообразительный! Постоял внизу, утирая пот, оценивая шансы. После непродолжительного колебания достал телефон, стал докладывать. Алексей не стал ждать: по коридорам, лестницам, дворам многочисленных корпусов перешел в другой подъезд. Выйдя на улицу, скользнул в проходной двор. Далее — метро.

Текущие события не вызвали у Алексея особой тревоги. Он был готов к этому. В отличие от Интервента, связанного своим огромным делом, он был свободен и мобилен. Особенно сейчас. Всякий раз, когда кого-то резали, стреляли, сажали, он был уверен в себе. Лишь бы не подставить голову под пулю киллера, а форс-мажор, такой как этот или любой другой, можно пережить. Пока ехал, обдумывал происходящее: уж очень умело провели операцию, исключив утечку информации. Ведь только в последнее мгновение предупредили. Либо Интервент его уже слил, но это маловероятно, либо работают высокие профессионалы.

У неказистого дома на одной из тихих улиц, примыкающих к Невскому, остановился. Запасная квартира. Все спокойно. Поднялся по лестнице. Оказался в просторной передней, за которой угадывалась широкая комната с большими, во всю стену стеклянными дверями. За окнами свободная огороженная площадка, с которой открывался вид на крыши района. Пейзаж непривлекательный, но впечатляла панорама города с трудно узнаваемыми в таком ракурсе очертаниями зданий. Войдя, замер на секунду, расслабляясь и собираясь с мыслями. Затем схватил сумку, стремительно рванулся на кухню, где одним движением выгреб в нее почти все имеющиеся в холодильнике продукты и питье. Потом бросил сумку, прошипел сам себе:

— На пикник собрался, дурень!

У выхода из комнаты стоял заранее приготовленный на случай экстренного отхода дипломат с паспортом, деньгами и средствами маскировки, с помощью которых он становился похож на фото в паспорте. Паспорт на имя гражданина африканской страны с готовой визой. Алексей, собираясь им воспользоваться, планировал выехать в Прибалтику, а оттуда — в Европу. Он быстро, но аккуратно сделал макияж, прихватил заранее приготовленный костюм, соответствующий его новому имиджу и внешности, и, с сожалением оглянувшись, открыл дверь на мансардную площадку.

Короткий маршрут по крыше до соседнего чердака, далее по лестнице и длинному подвалу, изредка освещаемому пыльными лампами. Алексей знал его издавна. Вышел за две улицы от квартиры, невдалеке от станции метро. Перед выходом надел костюм и полностью преобразился. Растворился в толпе пассажиров, спускающихся в подземку. Проехал пару остановок, вышел на станции, наблюдая, что творится за спиной. Все спокойно. Иного он и не ожидал. Вызвал такси по мобильнику и стал поджидать в подъезде, защищенном от нежелательных взоров.

Многим ему пришлось пожертвовать, но ценой в этой игре была жизнь. Если неудача, — покойнику не нужны ни деньги, ни квартиры. Все это будет снова, не сомневался он, раздумывая уже почти благодушно о случившемся: жизнь не сладкозвучная песня, а цепь колдобин и жестоких испытаний. И действительно, чего расстраиваться, когда тебе нет и тридцати, но ты уже миллионер, владелец нескольких предприятий. Дипломатического иммунитета нет, но есть другие средства защиты: несколько паспортов, возможность изменить внешность и способность разговаривать на нескольких языках, поддерживая имидж новоявленного иностранца. Молодость, свобода, независимость, возможность спокойно жить и мыслить, — что еще нужно? 

***

Когда не о чем беспокоиться, наслаждаешься жизнью. Отпуск — впервые за несколько лет напряженной работы. Здесь, на Канарах, на сверкающих пляжах с пронзительно-синей водой и крутобедрыми девицами, Алексей грезил о счастливых днях юности, кажется, таких далеких. Он спал, хорошо ел, думал, — три состояния, в которых пребывал первую неделю. Много свободного времени; можно спокойно взвесить былое, оценить перспективы.

Богатый человек, вкусивший отраву легких денег, уже не может настроиться на честность и созидание, настолько сильна и притягательна тайная власть наживы. Мысли Алексея были посвящены новому направлению деятельности предприимчивых интеллектуалов — взлому компьютерных систем. Объемы и обороты этого бизнеса превосходили самые удачные операции российских бюджетных воров и крутых гангстеров. Вместо грабежей с грозными выкриками и стрельбой, вместо изматывающих страхом воровских операций из государственной казны, — бессонные ночи перед мерцающим экраном компьютера в поисках информации в сетях банковских и государственных учреждений. Это один из способов развития интеллектуальной составляющей нации, — решил отставной банкир. — Тем более на фоне вонючего, внушающего отвращение воровства чиновников. Алексей строил перспективный план, ориентируясь на разводку чиновных воротил. Компьютерная разведка, поиск информации, интеллектуальный рэкет — вот необозримое поле деятельности. Можно наблюдать и отслеживать чиновных воров, обрабатывать сведения и наказывать, изымая наворованное. Сюда и направлю силы, — думал он. — По возвращении открою консультационную фирму. Это будет началом информационного бизнеса. Но необходимо сменить имидж. Сначала надо замести следы, расстаться с прошлым. Возможно ли это? Чтобы скрыть следы, учил Интервент, надо начать трудовую деятельность на новом месте, жениться, взяв фамилию жены, поменять место жительства. Эту комбинацию можно проделать несколько раз. Если сделать пластическую операцию, то и сестра родная не узнает.

Вспомнив о сестре, переместился в мыслях домой, на родину, в Россию, где остался самый близкий человек. Как она там, сестренка, друг, любимая!

***

Саша и Алексей, которых Интервент считал своими воспитанниками и помощниками, совсем не участвовали в делах. Сколько лет ушло на то, чтобы развить и поднять их на нужный уровень. Старался ради них, ради общего дела, и вот!

Все годы, с тех пор как сменил воровское амплуа, Интервент работал без остановки. Вкладывал всего себя в дело; не только отдыха, отвлечения не было. Дело увлекает, затягивает, не отпускает. Оно дает удовлетворение, но и выматывает. Это ярмо, которое не скинешь, не отставишь в сторону, не переложишь, приходится тянуть и тянуть. Устал! Вдруг навалилась на него давняя, нечеловеческая грусть. Почувствовал себя ненужным, одиноким, старым. Раньше не задумывался об этом, а теперь стало невмоготу. Но — не только усталость одолевала. Одиночество! Тосковала душа: ни друзей, ни близких, ни родственников. Одиночество порождало и усталость, и апатию, и депрессию, выматывающую душу, которую можно заглушить только непомерной работой или алкоголем. Работать не мог. Подошел к шкафу, достал бутылку коньяка, налил в стакан.

У любого человека, неважно кто, вор или задубевший в чиновном кресле бюрократ, душа требует любви, понимания, разрядки. Ничего этого не было в его жизни. Сил нет, даже спать не мог. Сидел в темноте, одолевали неясные, горькие мысли: «Помрешь, ни один кобель не взвоет». Хотел закурить, но, задумываясь, всякий раз забывал. Голова набита странной кашей из мыслей. На улице горели фонари, едва освещая внутренность комнаты. «Почему вдруг сегодня такая тоска? Ведь это не только усталость», — думал он.

«Сашенька!» — проговорил с горькой улыбкой. Все истекшие годы он видел и встречал Сашу случайно и редко. Раньше хотя бы приходилось видеть, теперь нет. У нее свои дела. Чем ближе к власти, тем выше риск проколоться на встречах с криминальным лидером, даже бывшим. Почему думает о ней? И вдруг понял и свою усталость, и бессонницу, понял, что его одолевает! Себя не обмануть. Любовь развертывает лепестки медленно. Хотелось думать об этой женщине, видеть ее. Сашенька! В мозгу, просветленном этим именем, в старом сердце появилось что-то горячее, безумное, как молодость, и одновременно тоскливое, как слезящаяся старость. Неужели это любовь?

«Любовь старика! Трагедия и фарс! — думал он. — Нет, не любовь, это — старость. Завистливая и подлая старость, которая от бессилия и пустоты хочет сожрать молодую душу, надеясь выжить. А вся жизнь! Где воспоминания, мечты, веселье, радость, наслаждение? Все миновало, не коснувшись. Никогда не было красавиц, которые целовали и которых ласкал. Никогда сладко не трепетало в руках молодое любимое тело. Ни юношеских грез, ни таинственного шепота в темных аллеях не ведала его изломанная юность, тем более, одинокая и угрюмая старость. Нельзя быть счастливым без любви. Всю жизнь, не зная настоящего чувства, пробавлялся бесчувственным сексом: раньше — воровские марухи, теперь — услужливые девушки. Исполнительно и профессионально, но не задевает, не волнует душу. Так хочется близости, не только физической, духовной. И вот на старости лет бессильные и смешные муки криминального Фауста! Смешной и жалкий старик в своем непосильном увлечении. Что для меня еще может быть?»

Подумал внезапно со злобой: вор, ничтожество! Походил по комнате, как зверь, улегся и замер без движения. Возникла мысль о родном доме, о родине. Не был тридцать лет. Никого из близких не осталось, но что-то тянет в те места. Близких нет не только там, вообще нет никого в целом свете. Вновь обошел квартиру из комнаты в комнату, рассматривая свою холостяцкую обстановку. Из каждого угла смотрела глухая пустота, его забытое одиночество. Вдруг пришла мысль: «Что будет, если оставлю все на неделю, на месяц, навсегда!» Заснул с этим, вдруг успокоенный.

Ностальгия не спрашивает, а ведет, вытаскивает из настоящего и опускает в прошлое. Утром встал, одержимый идеей: поручу дела помощникам-заместителям. Съезжу на родину, в маленький российский городок. Приехал в железнодорожные кассы, что на канале Грибоедова, послонялся по залу, глянул в расписание поездов и взял билет на ближайший день, чтобы не передумать. Предпочел элитному вагону плацкартный. Захотелось ощутить прежний дух, когда в общем вагоне, на верхней полке, еще молодой, перемещался по просторам страны. Разговоры, знакомства, да и дела воровские, что греха таить.

***

Вечером сел в поезд. Все привычно: от запахов до богатой матерщины, от железнодорожной суеты до непременного поездного конфликта. Подобное помнил по пятидесятым, когда на посадке пробивались в вагон, рискуя сломать ребра, прилагая все силы, в том числе и силу слова. Наконец поезд тронулся.

«Осень, и погода ясная, и солнышко, а грусть одолевает. Это не от осени», — думал Интервент, глядя в окно. Внезапно рядом, как нечистая сила, возник человечек. Криминальный опыт не позволил ему ошибиться, помог сразу распознать в нем поездного шулера, гусара. Однако не показал вида. Тот, чуя перед собой человека не бедного, суетился. Белобрысый, с бегающими глазками, большим, как будто вечно нюхающим, красным носом, выдающим приверженца алкогольного зелья, он был прост и очевиден. В давних сторонниках Бахуса утверждается нечто нескладное, поврежденное, что открывает их сущность, хотя ведущий инстинкт — надувать и плутовать — не отказывает до последнего дня. Одежда мастера оригинального жанра намекала на жизненные неудачи. Ощущая свою нестабильность, гусар егозил льстиво:

— Папаша, может, развеем тоску, сыграем в картишки?

Несоразмерно длинные руки и тонкие подвижные пальцы, точно взятые от другого человека, наводили на размышление. Ими можно очень ловко совершать любые действия. Интервент давно не занимался карточными махинациями, хотя каждый уважающий себя вор должен владеть мастерством и хорошо бомбить фраеров.

— Ладно, давайте, развлечемся, — отозвался папаша простодушно, не поворачивая головы, запрятав иезуитские глаза, изображал прямо-таки скромника и простака.

— Раскинем в подкидного, потом еще кто-нибудь подойдет, — суетился радостно мастер, сдавая карты.

Только начали игру, появилась девушка, довольно привлекательная, видимо, напарница шулера. В поводу вела мужичка: уболтала, поскольку смотрел на нее почти преданными глазами. Подручная мастера, хотя и новичок в ремесле, — это чувствовалось, — глянув на Интервента, все же ощутила опасность, задумалась. Сделала понятный партнеру жест, но тот только нервно дернул плечом, мол, не отвлекай по глупостям, женщина. Сазан приличный, а ты панику разводишь. Особо бутафорить не считал нужным. О подкидном речи уже не шло.

«Подожди же, щенок, узнаешь, кто из нас лох. Будешь в следующий раз слушать женщину», — подумал Интервент и улыбнулся ей простовато, старательно исполняя принятую на себя роль. Напарница, входя в амплуа, отвлекала клиентов разговорами, чтобы не заметны были шулерские уловки мастера. Улыбалась Интервенту и простаку-мужику многообещающе:

— Какие у вас часы замечательные, — воскликнула и наклонилась, разглядывая «роллекс» на руке Интервента, загородив пассы напарника.

Тот старательно сдавал карты, изображая из себя дилетанта. Но переигрывал. Что у него в арсенале, посматривал Интервент, знакомый со всеми приемами. Естественно, метки: рубашка подрисована или наколки. Нет, не видно и не прощупывается. Ага! Вот в чем дело! Клины, ощутил выступающие углы некоторых срезанных карт. В первой игре, разминочной, когда шулер старался завлечь клиента, Интервент увидел весь арсенал его приемов. Другой партнер по игре больше смотрел на даму, чем в карты. Чтобы еще больше разжечь азарт мастера, Интервент, после первого небольшого выигрыша, как бы предвкушая еще больший успех, достал и положил рядом с собой пачку денег, сделал большую ставку.

Шулер не смог скрыть вожделения во взгляде, суетился. Напарница, наоборот, внимательно посмотрела на жертву. Ей бы быть мастером. Но Интервент не ответил на ее взгляд. Жадность явно губила плута, он хотел денег и нарушал все неписаные шулерские каноны. Никакого вовлечения и завлечения, лишь примитивный хапок. Интервент, затаив неприязнь, думал: «Погоди же, козел! Мастер малых дел…»

К крупной игре, которую предложил Интервент, требующей хладнокровия, расчета, систематичности, гусар явно был не готов: метался из стороны в сторону, бестолково суетился, и если что-нибудь выходило, то по чистой случайности. В текущей партии Интервент проиграл сознательно, изобразив на лице величайшую досаду жадного до денег человека. К следующему кругу он приготовился: изображая азартное желание отыграться, поднял ставку, снял весь банк. Было приятно: несмотря на годы, сохранил форму. На гусара смешно и жалко было смотреть.

Для профессионального шулера проигрыш фатален. Главное в неудаче не потеря денег, а потеря уверенности в себе. К тому же от неудачливого мастера часто уходит помощник, с которым сработался, замену которому, особенно в случае профессионального невезения, найти трудно. Как уничтожающе посмотрела помощница на него. Взгляд говорил: «Предупреждала тебя, фуфло!» Встала, вышла молча. Мужичок потянулся за ней. И мастер не выдержал, пытаясь держать себя слишком спокойно и слишком с достоинством, как крупный авторитет, глядя исподлобья, бросил:

— Выйдем в тамбур, перетереть надо кое-что…

В тамбуре заговорил резко, оскалив зубы, пытаясь запугать:

— Ты, фрайер, развел меня на деньги. Гасить не буду, если…

Дрожащие губы, дрожание голоса, брызги, летевшие изо рта, говорили о величайшей трусости, производили обратный эффект. Лишь жадность двигала им. Глаза Интервента потемнели, но он переломил себя, почти миролюбиво заметил:

— Зубы-то побереги, пригодятся.

Шулер угрожающе поднял руку и Интервент, не задумываясь, рубанул ребром ладони над ухом, сказал, не дожидаясь, когда тот очухается:

— Слышал что-нибудь об Интервенте? А о Звездочете? — ввинтил имя бригадира синклита поездных шулеров.

— Да, — только и смог ответить гусар. Спесь с него слетела, точно лопнул или порвался пузырь.

— Лезешь в волки, а хвост собачий. Пришли ко мне свою соратницу. С тобой разговаривать не буду, исчезни, чтоб не видел больше.

Тот ретировался задом, и вид у него был, как у барана, стукнувшегося башкой о ворота.

Когда появилась подручная шулера, он отдал ей часть выигранных денег — приятно ощущать себя благородным — сказал только:

— Бросай этого козла, пропадешь с ним. Это тебе на обустройство, за твой опыт.

Женщина насмешливо глянула на него: филантропия в этих кругах не принята. Но Интервент не жалел о содеянном. Не возвращаясь на место, направился в ресторан. Сделал заказ, погрузился в мысли, не обращая внимания на окружающее веселье. Эпизод всколыхнул всю прошлую жизнь. Перестук колес будил воспоминания.

В юности провинциальный парень мечтал об университете, а попал в стройбат. Не муштра, не жесткий распорядок карантинной службы — беспредел мелкого и недалекого человечка, получившего власть, невыносим. Власть маленького человечка, как и самая высокая власть, не терпит в подчиненных характера, воли, самобытности. Внизу это проявляется особенно резко. Там обосновываются самые примитивные и неразвитые. Таких, исполнительных и на все готовых, верхний уровень иерархии сознательно ставит командовать или руководить. Их используют, они приемлемы для верхних, для тех, кто сам не отличается высоким интеллектом.

Сержант, замкомвзвода в стройбате, необразованный и недалекий, был безнадежно туп. Получив власть над сообществом в тридцать человек, возомнил о себе: он командир, он приобщен, он все может! Думать такая человеческая личинка не в состоянии, не понимает, куда он ведет свой небольшой коллектив, что он может дать, почему стал лидером. Власть туманит голову, и напыщенное, бездарное право управлять трансформируется в недалеком уме в возможность помыкать и унижать.

Уже в карантине, так называется отрезок военной службы между призывом и принятием присяги, Иван Злобин оказался объектом постоянных придирок сержанта. Не умом, скорее инстинктом, тот ощущал независимый нрав, стойкий характер подчиненного. Такие черты присущи русской глубинке, где еще сохранились, в отличие от центра, исконная самостийность, изначальный характер, стремление к независимости. Потому молодой солдат не стерпел плебейского высокомерия миникомандира. И стычка произошла. Сержант в незначительном эпизоде попытался показать свое командирское право, решил обуздать нрав провинциала так, как это обычно делается по отношению к бесправным призывникам — нагло и бесцеремонно. Он был, как ему казалось, на высоте, он имеет право и может подогнать под себя этого новичка.

— Ну, ты, скобарь, делай то, что тебе говорит командир, иначе на кухне сгною.

И вдруг, вместо ответа, в глазах солдата полыхнула такая ярость и ненависть, что маленький человечек отодвинулся сначала, а потом, повернувшись, попытался уйти. В русской провинции бытует простое правило: если обижают, и ты чувствуешь себя правым — бей. Более того, правило русского толковища  учит: бить надо первым. Сержант нарвался на такого провинциала, может быть, на одного из лучших представителей народа. Именно такие люди оберегали просторы страны, отстаивали ее интересы, расширяли границы. Но с некоторых пор они оказались не нужны. Над ними ставили недалеких и мелких исполнительных сержантов. Иван, видя перед собой эту гнусь, не сдержался. Уже вслед убегающему сержанту, воткнул ему в ягодицу автоматный штык-нож. Накопилось, довел до черты.

Трибунал отмерил ему пять лет. Так сломалась судьба провинциального парня, мечтавшего об образовании, о науке, об университете. Ничего не свершилось из того, о чем он мечтал. Все, что удалось ему получить от жизни, он получил в тюрьмах, в лагерях, в криминальном мире. Что же было в нем преступного? Характер и патриархальная наивность, доброта и отвага, он не скрывал свои недостатки и не выставлял напоказ добродетели. Чисто русский характер. 

И вот теперь он впервые возвращался в маленький городок, откуда десятки лет назад уехал, полный надежд. Пока был вором, не хотел бывать дома. Кто он теперь? По-прежнему вор или может именовать себя предпринимателем; имеет право с гордостью показаться в родном краю, или скрываясь, маскируясь, как пристало криминальной личности?

Было уже поздно, когда забрался на полку. Заснул, не заметив как, крепким, неожиданно молодым сном.

 

***

Проснулся почти в полдень. Давно не чувствовал себя так хорошо. Все осталось там, позади: проблемы, заботы, дела… Молодо спрыгнул с полки, побрился, помылся. Глянул на соседей-попутчиков: бабка, видимо, с сыном, неразговорчивым, читающим, женщина средних лет, довольно живая, но неинтересная. Да, придется смотреть в окно.

А вот и станция. Крупная. Вышел на перрон. Традиционная для узловых точек картинка, еще с тех пор, как заливали в тендер паровоза воду, меняли бригаду: те же торгующие тетки с горячей картошкой, квашеной капустой, солеными огурцами — русское изобилие. Со дна сумок достают «зеленогрудых», которые в комплекте с предлагаемой закуской идут очень хорошо. Интервент набрал всего, на чем остановил взгляд. Когда поезд тронулся, вошел в вагон, нагруженный свертками, разложил все на столике. Горячая картошка, посыпанная укропчиком, дохнула теплом и ароматом, огурцы, моченые яблоки, жареная курица. Пара «зеленогрудых» завершала натюрморт.

Доброжелательно и гостеприимно раскинул руки: присаживайтесь, дорогие попутчики, составьте компанию. Не чинясь, соседи приняли приглашение, оживились, задвигались: бабка достала пирожки, читающий сын принес стаканы, попутчица-хохлушка порезала сало. Что надо в дороге? Стаканчик, снимающий отчуждение, добрая закуска и хороший разговор. Время летит, как поезд. И уже темно за окном, и душа забылась, отошла, и спать после этого хорошо под стук колес.

Ночью поезд пришел в родной город. Старинный городок, не блистающий ни деловитостью, ни уникальным производством, ни чистотой улиц, — лишь своей патриархальной добропорядочностью. Но тянет сюда, в провинцию. Странные чары владеют нами, протягивая нити из детских лет до самого последнего дня жизни. Что это? Никто еще не определил. С волнением, почти со слезами вышел на такой знакомый перрон. Все по-прежнему. Странно, ничего не изменилось. Больше тридцати лет! Пока стоял на ступенях вокзала, закуривая, привыкая, немногочисленных пассажиров быстро всосала темнота близлежащих улиц. Не торопясь, двинулся и он.

В соответствии с рыночной экономикой вокзальная площадь забита покосившимися разномастными ларьками. Некоторые открыты, торгуют и водкой бодяжной, и пивом, и закусью. Изобилие! Прихватил пару бутылок самой дорогой подделки, полдюжины пива затолкал в чемодан, пошел по неосвещенным улочкам. Темнота его не смущала, помнил до сих пор каждую выемку на этих старых тротуарах. Мимо центра города с незнакомым ему суперзданием. Прежде был, конечно, горком. Что теперь здесь? Мимо изношенного Ленина, чуть покосившегося, как будто от отвращения ко всему, что видел гипсовыми глазами. По бульвару с чахлой растительностью, которая даже в ночи пахла пылью. Но были и другие запахи, знакомые и далекие, из детства: табак, мальва, — и звуки. Безумствующие цикады, еще что-то забытое, но знакомое издавна. Чарующая прелесть родины и дома. Испытал чувство ностальгического подъема и одновременно потерянности. Кто не ощущал его, когда возвращался к родительскому крову, туда, где прошло детство, юность, где впервые поверил в себя и где рождались юношеские мечты.

В таких российских городках, в евроазиатском пограничье, где смешивались эпохи и расы, славянская распущенность и азиатская апатия, каким-то чудом формировались настоящие люди и характеры. Отсюда, из глубины, из провинции шла сила российская. Здесь, в этих краях, прадед из крепостных крестьян Прокопий Злобин, отчество не помнил, предприимчивый и энергичный, сколотил каким-то образом состояние, стал уральским промышленником, сделал имя. Ничего ни от имени, ни от богатства уже не осталось его потомку, только деятельная натура и характер. Убийственная селекция не коснулась далеких отпрысков энергичных людей. Криминальная жизнь лишь добавила в характер железа. Но вырос он, Иван Злобин, здесь, на этой земле провел свое нищее детство. Отсюда уехал парнишкой, сюда вернулся старым человеком. Душа, несмотря на радость встречи с прошлым, по-прежнему была одинокой и грустной, и ночь, казалось, вела свою тему в той же тональности: пусто и глухо. Нет людей вокруг. Куда идет, к кому? Казалось, ноги сами вели к родному дому…

Проходя мимо одноэтажных строений, затиснутых еще царскими архитекторами-землеустроителями в узкое пространство, отделенных друг от друга массивными, дореволюционной постройки деревянными воротами, он ощущал себя в том далеком и, несмотря ни на что, счастливом прошлом. Сейчас он богат, независим, стар. Тогда был молодым, полным энергии грядущих свершений и нищим. На какое будущее может надеяться провинциальный пацан из бедной семьи. Горькая, несправедливая действительность разбивала мечты многих…

Не заметил за мыслями, как подошел к родному дому. И темень не помешала. Древние ворота с покосившимися полотнищами не закрываются, как старческий рот: тихо, темно, даже собака не лает. А в те далекие годы из-под каждой подворотни вылетала лающая шавка и, поддерживая ее, улица оглашалась собачьим разноголосьем. Сейчас никто не лает, видно, охранять нечего, коль в желудке не всегда полно. Сел на лавку у дома. Кажется, все та же. Посмотрел вдоль улицы, где вдалеке горел одинокий фонарь. Закурил, вспоминая былое. Теплый ночной воздух, как тогда, давно, окутывал, заставляя уйти в прошлое, но голова не давала забыться, гнала страшные, гнусные эпизоды жизни… Ему хотелось опять стать Ванюшкой, Иваном, который бегал по этим улицам беззаботно и весело. Но душу не переломить, оставался Интервентом — вором по биографии, современным дельцом, жестоким и страшным человеком.

Достал бутылку, свернул пробку, сделал большой глоток и ожесточенно затянулся, осветив тлеющим огоньком клочок пространства. Там, где ты пребываешь, — светло даже в темноте. Все остальное — мрак. А ведь было когда-то счастье. Вон там, через дорогу, дом, где жила его любимая девушка. Что с нею стало?

В доме, у которого он сидел, зашевелились. Здесь когда-то жил его друг, друг детства, Толян, не разлей-вода. Куда подевался? Ни о ком ничего не знал. Трезвой и горестной рукой потянулся к бутылке. Отпил еще, и вновь воспоминания: о матери, где похоронена, о любимой девушке, которой ни разу так и не написал, о друге-Толяне, удастся ли найти, о других людях далеких и почти забытых. Огляделся в темноте, задумался: «Зачем приехал, к кому? Обратно на вокзал, что ли? Да, куда же еще, только в Питер. Проведал, вдохнул родной воздух… А что ты хотел? — рассуждал про себя. —  Тридцать лет ни слуху, ни духу. Живи и дальше — куркуль-куркулем, никому не нужный. Здесь уже никого. Весь мир за эти годы так изменился, как будто минули эпохи, тысячелетия», — грустно махнул рукой.

Стукнула дверь в доме, заскрипев, отворилась калитка в воротах, в темноте показалась светлая невысокая фигура, раздался голос:

— Ты чего, мужик, расселся здесь, да дымишь так, что вся горница провоняла? — спросил почти дружелюбно, понимающим и хрипловатым голосом заядлого курильщика.

Интервент молчал, ожидая продолжения диалога: если дружелюбие сохранится, тогда можно сказать что-либо, извиниться, поговорить, если жлоб, — тогда говорить не о чем. Мужик, видимо, понял мысли нежданного ночного гостя. Лавка у дома — это владение, частная собственность, присесть на которую неписаные русские традиции попросту не позволяют. Если сел, даже как сейчас, ночью, — вторгся в чужое владение. Интервент понимал это, потому проговорил:

— Вот, сижу, две только подруги: чарка да цыгарка. Хорошо б  еще с душой человеческой спознаться.

— Кому можно бы спознаться, а кому и нет. Смотри! Ежели только что…

— Жигани, жигани его, да покрепче, — подначил Интервент.

— Ну, был тебе сказ, а там, сколько хошь балагурь на здоровье! — проговорил хозяин, не меняя дружелюбного тона. — Дай прикурить, что ли. Сейчас жену услышишь. Она меня всю жизнь за табак пилит.

— Что, с коготком?

— Нет, из староверов, не принимает ее душа табачный дух.

Интервент чиркнул спичкой, дал прикурить. По зековской традиции спички предпочитал зажигалке — живой огонь, как из прошлой жизни. Помолчав, буркнул негромко:

— Извини, что помешал да разбудил. Сейчас, поди, часа четыре?

— Да, около того, — ответил хозяин.

— Я тут взгрустнул немного, вспомнил былое, помянул старое время и людей ушедших, которых знал. Может, составишь компанию? — протянул бутылку.

Такой поступок тоже в русской традиции — угостить внезапного знакомого, поговорить за жизнь, а потом и выпить крепко за новую дружбу. Никого такое дружелюбие на Руси не удивит. Хозяин, не чинясь, взял бутылку, отпил, вернул назад и бросив: «Погоди», — скрылся в калитке. Спустя мгновение, появился вновь. Протянул Интервенту что-то. Он взял на ощупь, — огурец соленый. Сказал:

— Да, лучшей закуски не знаю: ни икра, ни рыбка деликатесная, даже грибки солененькие не идут ни в какое сравнение с соленым огурцом, — отпил снова из бутылки, с хрустом откусил огурец и, передав ее соседу, молвил: — За знакомство.

— Анатолий, — представился мужичок, после того как, опрокинув в себя содержимое и куснув огурец, аккуратно поставил пустую тару рядом на землю. Продолжил разговор:

— Такими деликатесами, которые ты упомянул, не закусываю. Огурец да картошка — наша пища. Сами вырастили, сами поели. Иного давно нет в нашей глубинке.

Говорил еще что-то. Интервент молчал. Темнота скрывала лицо, растерянное и растроганное. Он оказался на мгновение не жестким криминальным лидером, бизнесменом и предпринимателем, а просто человеком. Мог себе это позволить. «Кто же это? — думал он сквозь туман водочной эйфории. — Неужели мой друг, которого я не надеялся встретить?» Впрочем, почти не сомневался, что это друг детства, — Толя Зайцев.

— Что-то ты все молчишь, — продолжил хозяин с пьяной словоохотливостью, алкоголь начинал действовать. — Один, в темноте, с водкой и без слов. Впрочем, может, ты и прав: мудрости слова не нужны.

Интервент подумал, — философ — все так же, молча, достал еще бутылку:

— Разгрызем еще шкалик?

— Подожди, братишка, — сообразил, наконец, друг детства, — что-то ты темп набрал.

— Ладно, Толик, не гони пургу, — перебил его Интервент, — могу же я себе позволить на родине, да еще с другом, выпить? — проговорил Интервент, сворачивая крышку.

Темнота молчала. Интервент ждал, когда прорежется память или мысль в голове, вырубленной ударной дозой, в голове, отвыкшей от пищи, от дела и мыслей в периферийной нищете.

— Ты кто? — наконец откликнулся голос.

— Иван я, Злобин.

— Ванька, — выдохнула темнота, и рука дотронулась, как бы проверяя реальность этой личности…

Продолжение было уже в знакомом с детства домике.

Внезапное появление друга детства, исчезнувшего на десятилетия, — праздник. Все — на стол! Интервент смотрел на друга: неужели это Толян? Узнавал и не узнавал: взгляд, возбужденный встречей, но без былого интереса к жизни, плотно сжатые губы — следствие постоянных проблем, — которые пытались радостно улыбаться, корявые руки человека трудной жизни, — все в нем представляло беды и напасти провинции. Видимо, как многие в стране, оставшиеся не у дел, сник от горя и безысходности. Друга можно было признать только по шраму на лбу, — заработал, ныряя в их неширокую, но глубокую речку. Тогда Иван едва успел вытащить его на берег, без сознания, с проломленным о застрявшую корягу лбом. Но не меньшее удивление ждало Ивана, когда из спальни появилась хозяйка.

Женщины стареют быстро, особенно в нищете, в неудачах, в безысходности. Он с трудом узнал в этой изношенной, поблекшей провинциалке любимую девушку, которую вспоминал даже сейчас, сидя на лавке у дома. Она, — но лицо утомленное и спокойное. Глаза, правда, выдавали мысль, которую не погубит ни тяжелый быт, ни невзгоды, ни личные неудачи. Но в них не шевельнулось никакого чувства, только настороженное недоумение, смешанное с досадой. Поздний ночной гость!

Интервент подумал, как воспринимают друзья юности сейчас его. Внешность не та, что в юности. Время изменяет портрет; тюрьма, мрак, жестокость — изменяют душу. И эта внутренняя перемена наиболее заметна глазу. Обратил внимание, как его друг осторожно поглядывает на незнакомое лицо.

Наконец Лиза поняла, кто перед ней, ровно кто под коленки ударил. Растерялась, лицо покрыл старческий румянец, глаза наполнились слезами, ничего не могла сказать. Ушла в другую комнату. Толян убежал куда-то, хлопоча по хозяйству.

Интервент осмотрелся. Низкий потолок горницы, который он едва не задевал головой, обстановка, которая казалась все той же, что тридцать лет назад. Огромный пузатый комод неизвестного возраста с узорчатым покрывалом и фарфоровыми слониками, на стене — большое зеркало с почерневшей амальгамой, но зато в раме красного дерева, несколько допотопных стульев вокруг массивного стола под оранжевым поблекшим абажуром, продавленный диван, спинка и валики которого были завешены сохранившимися исстари филейными салфеточками, да возле печки буфет, в котором сберегались разномастные тарелки.

Спустя короткое время вновь появилась хозяйка. Успела открыть ящик комода в спальне. Старые фотографии, весь сор и пепел истекшей жизни хранился в этом ящике. Перебрала их, всплакнула легкими бабьими слезами, пришла в себя. Специальные нервы не для русской женщины. Как изменилось ее поведение, когда вошла. Радость, робость, стеснительность за свой столь неказистый вид, тайные и несбывшиеся желания, — все просматривалось в неловких движениях, в выражении лица, в глазах, которые вдруг загорелись былым, знакомым огнем. Кажется, увядшее тело стремительно наполняется прежней, молодой легкостью, улыбка и жесты исполнены прелестью и изяществом. Однако это казалось только одной ей, лицо и тело утратили всякую привлекательность, и нет сил, которые заставили бы по-иному настроить взгляд. Интервент, демонстрируя внимание, скрывая разочарование, спросил:

— Хорошо ли живешь, Лиза?

— Как уж на роду довелось, — выговорила и вздохнула тихонько, накрывая на стол. Женщина, хотя и сознавала, что некрасива, в этот момент забыла об этом, жила тем далеким временем своей юности, когда любила и была любима. Добродушная провинция.

Долгое застолье, наполненное рассказами, разговорами, но более всего воспоминаниями, продолжалось до утра. За тридцать лет, казалось бы, всего не перескажешь. А тут столько: одна подруга юности, которую помнил Иван, померла давным-давно от родов, друг детства стал местной знаменитостью, начальник милиции, самый близкий сосед сначала был портным, но спился и умер, еще один служил на Севере, да так там и остался. Все уже старые, брюзжат да стонут.

— А Ваську-то, наверное, помнишь, с соседней улицы? Убил Генку Красного, рядом с ним жил, пырнул ножом, — с далеким ужасом говорила Лиза уголовнику-рецидивисту, — так и пропал в тюрьме, не вернулся.

Тем для разговора оказалось достаточно, странные и новые мысли.

— Возвратился к нашему чернозему, — говорил Толян коснеющим языком. — Провинция тянет, от вас из столицы ничего, все отсюда — к вам…

Дорогие люди, знакомые жесты и взгляды, понятные темы, и за все надо выпить. И вот уже прошлое, настоящее и будущее становятся почти понятным. Но выпитое не дает дойти до завершения мыслей, и для закрепления ясности нужно принять еще чуть-чуть, еще рюмочку…

***

Наутро, точнее, когда пробудились ото сна, днем — все иначе. Неловкость, натянутость в отношениях, даже отчужденность. В голове каша вчерашних разговоров и похмельная боль. Чтобы убрать все эти вторичные нюансы, друзья вышли на пленер, туда, где в детстве и юности проводили столько времени. Маленький дворик, небольшой сад все с теми же, казалось, вишневыми и сливовыми деревьями. Все скудное, бедное, но знакомое и родное. Сели под навесом-беседкой, укрытым вьюнком, мальвами и другими ветхозаветными растениями. Отчуждение не проходило. Восстанавливает истинное и искреннее чувство разгонная. Потом другая, и началась беседа.

— Послушай, Толян, хочу спросить. Не обидишься?

— Спрашивай, — удивился хозяин.

— Любой нормальный мужик с мозгами за эти годы мог заработать кучу денег на новую жизнь.

— Может быть у вас в столицах и так, здесь все по-другому.

— Что здесь другое? Деньги валяются у ног. Надо только нагнуться чуть пораньше других или вместе с другими. Проще простого.

— Дела никакого, кроме огорода, а пенсия микроскопическая. Видно, ты ничего не видишь и не знаешь, столичный житель.

— Не столичный, петербургский.

 — Неважно. Окапитализдевшие правители так быстро разбогатели, что  у них в башке, кроме пробора, ничего не осталось. Местные воруют, почти в открытую, здесь, на периферии, это хорошо видно, но с мудрой укоризной смотрят на бедствующий рабочий класс.

— Что же еще остается им делать? Надо на кого-то слить свои проблемы.

— Правильно. Работяга виноват: ленив, не профессионален, да еще и пьяница.

Толян горестно развел руками, взял бутылку и налил еще по стопке. Когда выпили, продолжил:

— Из всех прав оставили одно, — умирать с голоду. Смирному человеку плохо, а кто повороватее — живут.

— Управлять — это не бабу е…, голову надо иметь.

— Бандюки рядом с ними восседают. Непонятно, кто правит, чиновники или бандюганы. Беспредел организовали такой, что не пикнешь.

Интервент посмотрел на друга, помолчал, спросил:

— Что у вас здесь купить можно?

— Помидоры, огурцы, вишня, к сожалению, уже прошла…

— Ты мне тюльку не гони. Базарь по делу. Что можно купить на деньги?

Толян, не понимая, уставился на него.

— Заводы, фабрики, корабли, самолеты… — уточнил Интервент. — Врубился?

Анатолий кивнул головой, причмокнул по-пьяному, провел рукой по лицу, точно не мог проснуться:

— Работают с грехом пополам только маслобойка и пивной заводик. Оба дышат на ладан.

— Много мы покупать не будем. Боюсь, не справишься. А вот пивной заводик, пожалуй, возьмем. Займешься пивным делом?

— Да там же братва ошивается!

— Ничего, с местной братвой договоримся, поделимся, — сказал, усмехнувшись нетрезво, Интервент.

Анатолий недоверчиво уставился на него. Биография друга была ему неизвестна. То ли алкогольное изобилие, то ли воздух родного края пьянили Ваньку. А Интервент преобразился. Грудь широко дышала родным воздухом. Друг Толян только кивал головой, удивляясь. Появилась Лиза. Принесла большую сковороду яичницы со шкварками, хлеб, зеленый лук.

— Что вы с утра да на голодный желудок. Вот, поснедайте лучше. Яички и сальце свои, — поставила она сковороду между ними.

Села рядом. Муж налил ей стопку. Выпила и по-женски пригорюнилась, глядя на мужиков, уплетающих яишню. Недолго посидела, приложив руку к щеке, входя в роль, в тему, в настроение, и запела.

Казалось, все затихло вокруг, песня лилась, спускаясь низкими мягкими октавами прямо в душу, грустная, как сама жизнь. Столько безысходной тоски, глухой жалобы, неизбывной печали. Это была и ушедшая молодость, и грусть, и русская нищета. И тяжело, и хорошо. Что пережила она за ночь, ведомо было только ей. Здесь, в провинциальных городках, терялись мечты и надежды, разбивались иллюзии, уходила молодость и жизнь. Ни радости, ни знаний, ни будущего.

Тоска, лившаяся в песне, и скупые слезы застилали глаза Интервенту. Мысль летела вслед за песней. Удача мало кому сопутствует, и безысходность выводит голодную, нищую, злую шпану на темные улицы городов пробовать силы, испытывать удачливость на случайных прохожих и торговых палатках. Два пути есть у провинциала, думал Интервент: покорный человек влачит рабское существование, как Толян, в старой хибаре, доставшейся еще от деда, а человек с характером, не терпящий рабского быта, часто оказывается на нарах, совершенствуя там воровские знания и навыки. Треть, четверть, пятую часть населения, точно не известно, провела система через эту школу. На месте исчезнувших в ее глотке, навсегда или на время, вырастают другие, такие же голодные, нищие и злые. Их он встречал везде, бывших или будущих зеков, отмеченных невидимым клеймом каторжника, искореженных железными решетками лагерных окон, с лицами, на которых как бы осел тюремный мрак.

Отвлекли от этих грустных мыслей визитеры, которые то и дело заглядывали в калитку. Чем меньше городок, тем сильнее обывательское любопытство. Вся улица уже знала, что приехал пропавший Ванька Злобин. Вновь пошла гулянка. Интервент не скупился. Бутылки в три ряда, необходимая для качественного возлияния закуска…

***

Наутро, ближе к середине дня, Толян вывел свой лимузин, который не видел света белого не меньше года. Сначала заехали на заправку, и Интервент залил полный бак. По пути к зданию администрации города заехали к местному авторитету. На периферии все знают криминального лидера и относятся к нему с большим уважением, чем к официальной власти. Интервент прошел за глухие ворота и оставался там не меньше часа. Толян сидел в машине; не пристало мужику участвовать во встрече авторитетов.

Нет нигде такой массы установленных канонов, зафиксированных требований такта, как в криминальной среде. Малейший промах, лишнее, на ветер брошенное слово, робость, торопливое движение — и авторитет утерян, все пропало, результата не получишь. Местный лидер по кличке Крест встретил гостя во дворе усадьбы, отнесся к нему довольно подозрительно. В потрепанной одежде, руки испачканы, занимался хозяйственными делами: однако не смутился, хотя почувствовал в визитере собрата, старался держаться уверенно и авторитетно. Лет на двадцать моложе Интервента, не знал его ни в молодости, ни сейчас. Да и высота полета разная. Небольшого роста, но жилистый и живой человек. Ума настоящего в нем не чувствовалось, но хитрости было с избытком, глазки в глубоких впадинах смотрели одновременно хитро и дерзко. Он был из племени сломанных, но не раздавленных, сумевших приспособиться. Такие живут на халяву, не пренебрегая никакими способами и средствами, отыскивают и натаскивают подростковую пацанву, выросшую в изначальной нищете. Недалекий ум и безжалостность толкают их на скорые, плохо организованные и непродуманные воровские дела, благо, что молодые рекруты всегда рядом, под рукой. Благодаря таким лидерам, тюрьму, суд, лагеря заполняют новички, молодые преступники, но хитрость и опыт помогают самим им остаться в стороне. Интервент припомнил послужной список визави: хитрый и изворотливый в воровских делах, при неблагоприятных обстоятельствах обнаруживал самую черную неблагодарность, хитрил, обманывал и предавал.

Интервент держался, как привык, с тем неуловимым достоинством, какое ощущает в себе думающий человек. Он представился, со спокойным вниманием рассматривая хозяина:

— Интервент. Из Петербурга.

Хозяин — взгляд презрительный и высокомерный, но блуждающий и тревожный, — похлопал глазами, не ожидал такой оказии, но пригласил в дом. В комнате было аккуратно, чисто, почти уютно. Видно, хозяйка вору досталась приличная.

Спустя некоторое время, приведя себя в порядок и сделав распоряжения домашним, он появился в комнате. Зеленоватые глазки, скрывая растерянность, шныряли по сторонам: не находил доступного объяснения визиту.

— Хочу обсудить с тобой небольшое дело, — начал Интервент, когда Крест уселся напротив.

— Дел у самого до усов, — уклончиво ответил тот хрипловатым тенорком. Хитрил, чтобы поднять свой рейтинг, однако настроился слушать. В этом достаточно глухом городке особых дел не было. Интервент, понимая это, продолжил:

— Странное сегодня время! Братва и законники становятся бизнесменами и предпринимателями.

— Зато власть и чиновников тянет к воровству, — проговорил внезапно собеседник. Интервент с интересом уставился на него, решил: здесь можно не тянуть с темой.

— Предлагаю на паях выкупить у города пивной заводик.

Замолчал, ожидая, как среагирует хитрец. Тот молчал, переваривая сказанное, отыскивая правильный ответ и надлежащую реакцию. Поскольку Интервент ждал, проговорил, наконец, пожимая плечами:

— Я как раз сам подумывал об этом. Почему тебя вдруг заинтересовала наша глушь?

— Родина здесь моя, — только и ответил Интервент.

— Какие же условия ты предложишь землякам? — спросил осторожно Крест.

Интервент знал, что это главная тема обсуждения. Он затевал дело не ради наживы, потому ответил сразу:

— Деньги вкладываю я, ты обрабатываешь городских чинов, доходы пополам.

Крест не ожидал столь выгодных условий сделки и сосредоточенно перебирал возможные мотивы щедрого поведения гостя. Хитрость не помогала найти ответ, потому он напряженно молчал, глядя куда-то в угол. Интервент не мешал ему. Наконец Крест не выдержал:

— Пойду за «разговором» схожу…

Вскоре появился с бутылкой водки, за ним женщина с подносом, на котором стаканы и закуска. Пока ходил, видимо, нашел какое-то решение. Неприятное худое лицо его пыталось скрыть довольство. Разлив водку в стаканы, коротко сказал:

— Со знакомством.

Интервент поддержал тост и, выпив, продолжил тему:

— Я вложу деньги в реконструкцию заводика, но у меня есть условие.

Крест ждал.

— Руководить фирмой будет мой кореш.

— Кто такой?

— Местный, ты его, возможно, не знаешь. Он не из братвы.

— Укурено, — согласился Крест.

— Сможешь надавить на центральную площадь, чтобы шухер не подняли? — спросил Интервент, имея в виду администрацию города.

Крест самодовольно выпрямился на стуле:

— Будет порядок. Но, конечно, важно, сколько они на карман получат.

— Ты сам с ними разберешься. Только смотри, без обмана, — сказал безразличным голосом Интервент. — И еще об одном прошу.

— Говори.

— Я сейчас поеду к вашим главарям вести переговоры. Начну без твоей поддержки, хочу посмотреть, как будет вести себя городской голова. Мне это интересно. Потом ты подключишься на финишной стадии.

— Укурено, — еще раз согласился Крест.

— Кстати, кто правит этим местечком?

— Баба скользкая и оборотистая, из бывшей номенклатуры, и задними, и передними ногами бьет. Была бы сейчас купчихой по своей родословной, если бы не порезали их в семнадцатом.

— Чем занималась?

— Последняя ее должность при коммунистах — начальник собеса. Перестройка спасла от нар.

— Осторожна и подозрительна?

— Никому не доверяет. Когда коммунистов свалили, она открыла первую фирму, торгуя продуктами питания из гуманитарной помощи. Сейчас она держит всю городскую торговлю.

— Анонимно, под чужими фамилиями и вывесками?

— Естественно. Десятки заведений и торговых точек.

— Ты на паях с ней?

— Да.

— Без досье на соратницу ты не жил бы спокойно?

— Без этого нельзя, — ухмыльнулся нагловато Крест, обдумывая, где бы добыть информацию на этого борзого. Надо, хотя культурно ведет себя, на басы не берет, бульдозера не танцует.

Интервент вышел из дома удовлетворенный. Его провожал сам хозяин. У ворот Интервент остановился:

— Вечером приглашаю в ресторан. Отметим знакомство и совместное дело.

—  Заметано.

Когда Интервент сел в машину, друг Толян, храня на лице выражение крутого мэна, отъехал от домика по направлению к центру. Минуту спустя, городок маленький, подъехали к зданию городской администрации. На входе — милицейский в жеваной униформе, скорее, подтверждающий статус, а не обеспечивающий защиту объекта. Входя в здание, Интервент с любопытством взирал на дворцовое великолепие бывшего партийного святилища, такое нелепое в провинциальной нищете.

В приемной их встретил худосочный юноша с фригидным лицом, всем своим видом напоминающий клерка. Тщедушный и юркий, с мелкими нервными движениями, безгубым, брюзгливым ртом и гнилыми зубами, скрытыми золотыми коронками. Особым интеллектом не блистал, но в глазах была видна хитрость и отсутствие чувства юмора. «Откуда такого добыли ко двору?» — думал Интервент.

— Референт главы администрации, Альберт Башмаков, — представился он. Голос был чист, и, сознавая всю его драгоценность, он умел пускать его мелкими фиоритурами, благодаря чему, видимо, и осел в приемной. Говоря, референт потирал руки и подозрительно посматривал на костюм и стоптанные ботинки одного из визитеров. Но Толян уделил ему ноль внимания.

После ответного представления Интервента: петербургский промышленник, референт пропел:

— Сейчас доложу, — и скрылся надолго за дверью ценной породы дерева.

— Пытаются уточнить диспозицию. Сплетни, как ртуть, во все стороны рассыпаются, — с усмешкой глянул Толян на друга. «Держится хорошо, не робеет перед высоким начальством», — отметил Интервент. В новом костюме, много лет назад вышедшем из моды, он был уверен в себе и независим. Наконец фригидный юноша появился, сияя любезной улыбкой:

— Проходите, госпожа Слушкова вас ждет.

«Матерая баба. Опережает многих по темпам воровства и накопления», — подумал Интервент, глянув на особь в руководящем кресле. Глава городской администрации, заматеревшая жрица власти с продувной мордой, осанкой государственного человека и благородными манерами. Благородство мошенника и шулера. У коммунистов, как их не рассматривай, все же были надлежащие манеры, лоск и такт. Новые не успели приобрести необходимого антуража, слишком стремительно выскочили.

Почувствовав в Интервенте  сильного противника, или, возможно, уже получив кое-какие сведения, хозяйка кабинета решила придать себе большее очарование: вздернула голову так, что мешки под подбородком разгладились, вздохнула и выставила грудь вперед. Как ни маскировалась, дурные привычки спекулянта, вертуна и одновременно чиновного баловня высвечивались фальшью на некогда красивом лице, которым странно улыбалась гостям. Так улыбаются по утрам перед зеркалом новые руководители, познавшие азы пиаровских наставлений. В отличие от прошлых времен, когда приходилось платить начальству, руководителям горкома и исполкома, сегодня она была абсолютно независима и самостоятельна. Где они былые шефы? Канули в небытие. Ей повезло больше, чем кому-либо из городской головки. Всегда мудрая, осмотрительная и всеядная, в товарищеских застольях она тщательно собирала слова, словечки, полсловечки, зорко наблюдала за другими. Глядь, — появлялся необходимый материал. Кто опередил, кто информирован — тот выжил.

Интервент еще раз представился. Пока шел обмен стандартными фразами, думал про себя: «Власть! Сколько здесь пустышек. Раньше «билет» выдвигал, теперь-то что? Ни ума, ни души, ни идеи». Изложил цель визита. Дама выслушала его с традиционным высокомерием чиновника, сказала с ядовитой любезностью:

— Это муниципальное имущество, вряд ли мы сможем решить вопрос положительно.

Интервент проглотил ее высокомерие, ответил с неуязвимым спокойствием:

— Литвак ознакомлен с проектом, он завтра к вам заедет.

Сказал небрежно, но с нажимом, как это положено с такими, и принялся рассматривать жирный подбородок хозяйки с особенным вниманием. Литвак — фамилия Креста, произнесенная вслух, сразу изменила не только поведение, но и лицо хозяйки кабинета: макияж перестал скрывать морщины лица, в нем обнажились пороки и недостатки, высокий апломб испарился, модный костюм сделался смешным.

— Ах, вы уже обсудили с ним это дело, — проговорила она как-то особенно кисло и фальшиво, пытаясь скрыть словами мысли. Но в ее маслянистых глазах мелькало что-то, приглядывалось, искало.

— Мы с вами должны определить сумму сделки. Деньги я перечислю завтра.

Упоминание о деньгах вдохнуло надежду, дама засуетилась, вернула на лицо прежний самоуверенный вид и даже с некоторой любовью глянула на визитеров. Интервент для антуража шибанул ее парой фамилий из правительства, заговорил о производстве, экономике, о доходах, наконец, об истории района. Она с молчаливым почтением внимала, но все косила взгляд на второго, не понимая, кто же это в старом костюме и стоптанных ботинках.

— А это — новый директор завода, Зайцев Анатолий Васильевич, —  представил Интервент Толяна.

Хозяйку кабинета перекосило, радушие на лице погасло, как сгоревшая лампочка. Она эксплуатировала денежное место через своего человечка, а тут — чужой. Интервент, не обращая внимания на ее эмоции, достал блокнотик, и что-то чиркая в нем, не глядя на хозяйку, уверенно вещал:

— Этим городком интересуется известная особа в правительстве, у нас есть планы… Ну-с, давайте посмотрим ваше пивное производство…

— Я вас не буду провожать, — выговорила дама, планируя, видимо, в отсутствие гостя навести справки и уточнить расстановку сил. — Вас проводит мой референт. Когда осмотрите, возвращайтесь сюда.

Фригидный юноша, проявляя безграничное уважение и подобострастие, стелился впереди. Интервент шел вслед, замыкал шествие Толян. Интервент уверенно уселся в побитый «москвичок», бросив в ответ на приглашение занять место в черной иномарке:

— Мы на своей…

На заводике, видимо, были уже предупреждены о важном визитере. Интервент ходил по грязным цехам и территории с мрачным видом:

— Вы так работаете?! — в траурной тональности заговорил он в кабинете действующего директора, краснорожего субъекта, явно фаворита главы. — И вы руководите заводом?! Простите, ваша профессия?..

— Я? — побурел тот. — Я, собственно, занимался медициной…

— Это к делу не относится, — поторопился вмешаться референт. — Товарищ Чистый здесь недавно и временно…

Тот смотрел на Интервента, на его спутников, не знал, что сказать, что делать. У его головы за спиной висел какой-то выгоревший диплом в рамочке; кожаное кресло у массивного стола и батарея пустых и полных пивных бутылок за стеклянными дверцами шкафа завершала интерьер.

— Как мы сюда наших европейских инвесторов пригласим? — продолжал в той же тональности Интервент, как бы не слыша замечаний референта. — Надо начинать с санитарного врача… Необходимо составить акт о состоянии производства. Вы, господин Зайцев, завтра же займитесь этим с директором… Вы, господин Чистый, пожалуйста, подготовьте все к завтрашней ревизии, — сказал он поникшему директору.

— Товарищ Злобин… и вы, товарищ… прошу обедать! — пригласила глава города, когда друзья вновь оказались в ее кабинете. — Там все обсудим.

— Спасибо, уважаемая госпожа Слушкова. Мы не можем принять ваше приглашение, у нас намечена встреча в другом месте. Но о моем визите сюда станет известно в правительстве.

У главы округлились глаза: видно, много было грехов за ее широкой жирной спиной. Интервент, увидев ее реакцию на свои слова, решил не вносить сложностей в судьбу нового директора.

— Я доложу наверху, и сделаю это с удовольствием, что товарищ Слушкова, энергичный работник, обладает незаурядным знанием дела, имеет хороших помощников, — бросил взгляд на референта, от чего тот расцвел. — Надеюсь, на мое сообщение обратят внимание. Вы нам пригодитесь, возможно, не только здесь.

Госпожа Слушкова — вся внимание, смотрела подобострастно, дрожали пальцы. Чего же больше? Лучше не придумаешь.

— Может быть у вас есть пожелания? — проговорил в заключение Интервент, протягивая руку на прощание.

Она прошептала:

— Местечко в центре…

Мадам была не промах!

— Запомнил, постараюсь. Только… ни слова! Просьб много! — Интервент провел кистью по горлу. Глава понимающе склонила голову.

— Бывает и на старуху проруха, а на девушку бабий грех, — довольно глянул на Толяна Интервент, когда они сели в машину и референт, замерший у подъезда и склонивший голову в знак трогательного расставания, истаял вдали.

— Да, думаю, до новых веников не забудет встречу с тобой. А на мой характер, взял бы ее, да как кошку, за хвост и об стену…

— Ну, ты крут, — только и сказал Интервент. Проехали некоторое время молча, спросил:

— Кабак на том же месте? — имея в виду единственное в городке питейное заведение.

— Да, там же, куда заглянули перед твоим отъездом. Есть еще один, на вокзале. Но там совсем не празднично.

— Поехали ужинать, правь к ресторану. Гулять будем по высшему разряду.

Будущий директор кивнул головой, соглашаясь, но добавил:

— У нас на периферии все погулять сводится к водке без меры.

— Не будем отступать от традиции.

На входе в ресторан, витрины которого были оформлены еще в доперестроечное время, дебильный бык, видимо, ставленник Креста, попытался оценить визитеров: один, вроде местный, из старперов, второй, тоже старпер, но совсем незнакомый. Хотел было устроить выпендреж, покрасоваться перед несколькими потрепанными жрицами любви в рабочей раскраске, которые работали под его глупой опекой, но, глянув на Интервента, почему-то раздумал. Может, это и есть столичный пахан, к которому на стрелку приедет Крест. Тачка только уж очень потертая.

Профессионалки старательно разыгрывали свои роли, но друзья, минуя их, прошли в зал. Заняли один из многочисленных свободных столиков. На них обратили внимание. Слух о сделке, несмотря на интимность переговоров, уже гулял по городку. В провинции невозможно сохранить новость в секрете, аборигены с жадностью набрасываются на любую новинку, а потом быстро свыкаются с ней и забывают. Сегодня новость обсуждали во многих домиках местной элиты.

— Сможем ли здесь отметить событие, — с сомнением проговорил Интервент, оглядывая пустой зал. Толян ничего не ответил, боясь нарушить тишину. Он восседал за столиком, будто в лучшем европейском ресторане. Подошел официант, потрепанный, как и его лоснящийся смокинг. Тем не менее, манеры выдавали профессионала, которого судьба, скорее всего привязанность к алкоголю, забросила в это полупустое пристанище удовольствий. То ли с перепоя, то ли потеряв профессиональную выучку, подошел с ленивыми глазами, подал меню:

— Ну?

— Давай так, любезный, — сказал Интервент, отодвигая в сторону потертую дермантиновую папочку. — Пару пузырей, только чтобы качество было на высоте, шампанское и самую лучшую закуску, которая есть на кухне. Чтобы все было свежее. На троих. Понял?

Официант, не распознавший с ходу выгодного клиента, теперь пытался аккомодировать взгляд и мысли.

— Да шевели поршнями! Если угодишь, будет тебе стакан и закусить.

Халдей от неожиданной радости — не принято такое на периферии — икнул и испуганно прикрыл пасть лопатой ладони. Не говоря больше ни слова, кивнул головой и стремительно удалился. Ждали недолго, вновь появился с подносом, и даже полотенце, которым протер фужеры, оказалось свежим. Вскоре подошел Крест. Его появление сопровождалось испуганно-восторженным шорохом: власть на периферии весьма уважают, особенно криминальную власть.

Попоище удалось. Пили все и за все. Наконец, обнявшись и поддерживая друг друга, направились на выход. Едва сумели попасть в дверь. Расцеловались, прощаясь, как три брата. Местного авторитета аккуратно уложили в иномарку подручные. Петербургский гость заполз в побитый «москвич». Машина катилась по темным улицам, новоявленный директор пивоваренного заводика осторожно выбирал дорогу. У дома остановились, с трудом выкарабкались из салона. В гараж машину Толян не стал заводить из опасения не попасть в ворота. Сели на лавку отдохнуть. Последний вечер на родине!

***

Счастья не замечаешь, как не замечаешь своего здоровья. Интервент три дня был счастлив. В больших дозах счастье трудно вынести. Пора в обратный путь. Теперь он был в настроении. Родной дом, друзья, воспоминания о былом, как благодатный источник, дают новые силы. Уже не тянуло в общий вагон, хотелось одиночества. Взял все купе.

Платформа точно дрогнула, унося назад Толяна, нового директора, который должен преуспеть в жизни. Дайте русскому человеку только возможность! Лизу, таящую в себе пробудившиеся, больные воспоминания о первой, несбывшейся любви. Местного авторитета Креста, который питал иллюзии на обновление и изменение своей криминальной судьбы, благодаря знакомству с петербургским коллегой. Даже госпожа Слушкова с кружком своих приближенных прибыла на перрон, тоже мечтая о значительном изменении карьеры. Кто из нас не мечтает!

Интервент расставался с родными местами, может быть, навсегда! Новые встречи порождают новые идеи. У него бродили в голове планы. Много препон на пути дельца, но они лишь разжигают вкус к делу, а преодоление их придает особую остроту восприятию жизни. Большие деньги, власть, которую он продемонстрировал, вернувшись на родину, не вывели Интервента из состояния самодостаточности. И раньше ему доводилось держать в руках полный до краев сосуд криминальной власти. Но не в этом была его цель. Большое дело для умного и энергичного человека — как наркотик: увлекает, привязывает, не отпускает. Оно благоприятно действует не потому, что делает его всемогущим или создает иллюзию этого, а потому, что для творца, каким и должен быть человек, результат собственного творчества приносит большее удовлетворение, чем финансовые, моральные и другие награды. Лишь отчасти наркотическое влияние успеха объясняется возможностью принятия бесконтрольных решений или подавления окружающих идеей и волей. Главное — само творчество. Этого никогда не могли понять ни былые лидеры, ни чиновные беспредельщики демократических времен. Для них сама власть — цель. Дело, которое должна двигать власть, их не интересует. Но они, бездарные и ненасытные, всегда во власти.

Глава 2.  КАНУН КАТАСТРОФЫ

Глупость на самом верху власти молчаливо требует от своего окружения покровительства. Окружение всегда встает на защиту сюзерена, поскольку удобно иметь над собой недалекого правителя, дергать его за ниточки и вкладывать в голову нужные мысли. Российский повелитель управлял так же, как мыслил, не заглядывая вперед, беззаботно, с шуточками, сильно под хмельком, подмахивал дарственные и откупные грамоты — указы, по которым в распоряжение присным отдавал заводы и здания, кредиты и территории. Ближайшее окружение, будучи не умнее, но смышленее своего патрона, разжигало в господине томительную веру в собственное величие, в то, что страна и он — неразделимы, что он создал новую Россию. Не в состоянии задуматься и опомниться от угара, он брел по пути вожделения. Отсутствие мыслей позволяло ему легко увлекаться любой затеей, затем очень скоро остывать, забывая и указы, и распоряжения, и слова. Легко забывал и своих приближенных. Клевреты весельчака, понимая это, максимально использовали возможности фаворитов двора, друзей семьи, советников и собутыльников, талантливо выжимали все новые привилегии, превратив былую советскую монополию в монополию небольшого клана управителей.

Все они принадлежали к разряду тех неунывающих плутов, распознать которых тем труднее, что ими до совершенства усвоены все внешние приемы и замашки людей порядочных: «дубайсовского» достоинства — масса, слова так и льются, мысли витиеваты, скрыты многословием и непонятны окружающим. Непонятны потому, что вуалируют одно: как, используя высокий пост и краткосрочное пребывание наверху, извлечь максимум прибыли себе во благо. Связи их стали более неразборчивы, чем при групповом сексе в темноте. Вокруг такие же скользкие представители бизнеса, с мавродиевскими манерами и безглазыми глазами. Здесь же нашли свое место и криминальные лидеры: то ли — компаньоны, то ли — опора и движущая сила. Этот симбиоз власти, бизнеса и криминала, чтобы увеличить собственные доходы, превратил страну в огромную биржу, на которой исполняли одно — «работали» с бюджетом. Оставалось только ждать — кто кого скушает, хотя это и необязательно, и что возобладает — природная смекалка и ум криминальных деятелей или неистребимое желание «кинуть», прорезавшееся в бизнесменах и чиновной братии, как молочные зубы у новорожденных.

Новый, грядущий век был на подходе, но даже не представлял, в какие одежды нужно рядиться в этой непонятной России: то ли традиционно коммунистические, то ли новые капиталистические, то ли кислые демократические.

***

Криминальный авторитет по кличке Гром, ныне удачливый предприниматель Илья Александрович Громов — теперь его величают Академик — занимался делами с достойным удивления коммерческим талантом, широко и толково используя представившиеся возможности, прихватывал и слева, и справа, и сверху. Этим, впрочем, он не отличался от «государевых людей», которые тоже гребли отовсюду. Высокий, атлетически сложенный, он обладал железной волей, ничего не боялся и никому не доверял.

Академик сидел в одном из новых ресторанов, довольно многочисленных в середине девяностых, но дорогих и потому недоступных большинству. Этот ресторан считался традиционным местом встреч и отдыха деловых людей города. Раз в неделю, иногда чаще, Академик заходил сюда и, отвлекаясь от повседневных, достаточно муторных проблем, которые сопутствуют любой деятельности, в особенности, делам в бизнесе, неторопливо ужинал и размышлял. Он любил бывать здесь: одному — есть возможность подумать, отвлечься; с друзьями — оттянуться по полной программе. Правда, друзей особых не было, скорее, партнеры. Отсутствие друзей казалось нормальным. Ни в криминальных делах, ни в бизнесе не может быть дружеских отношений — только деловые. Да и как иначе? Если случается какая-либо оказия-неприятность, необходимо спасать себя и свой капитал, не отрекаясь, но и не стремясь помочь партнеру.

Сегодня, как всегда в конце недели, Академик сидел, погруженный в мысли, смакуя коньяк после хорошей трапезы. Что мы знаем о нем? Ему двадцать семь лет, из них девять — в зоне. Треть прожитого! Выносливость, сила и ум помогли сохраниться. Трефовая масть на теле свидетельствовала о загубленной молодости. Потому и решил Академик ограничиться имеющимися уже тремя куполами собора на спине, чтобы оставшиеся, возможно, недолгие годы криминального авторитета прожить на свободе и по-человечески. Потому и ушел в легальный бизнес. Качества натуры и ум выдвинули его здесь, как и в криминальном сообществе.

Он не питал иллюзий к тому сообществу, куда толкнула его судьба. Дно, пена, отбросы общества — эти эпитеты во многом соответствуют истине. Но среди убийц и злодеев с изуродованными лицами, пустыми, без мыслей глазами, среди зловония и грязи сумел увидеть человеческие отношения, которых и на свободе не найдешь. У криминальных ребят, познавших лагерный быт, вырабатывается главное качество человека — характер. Характер придает устойчивость и самостоятельность, заставляет действовать, не то чтобы не задавая вопросов, а в соответствии с устоявшимися понятиями, помогает занять достойное место в суровом волчьем мире.

Илья понимал, что образования ему уже не получить. Но ум требовал знаний. И он черпал их в чтении. Читал всегда, везде, на всех этапах жизни заключенного. Выбирал самые разные книги и до всего доходил цепким, как повитель, умом. Он знал, что есть хорошая литература и прекрасная музыка, но в прежней жизни были проблемы с тем, чтобы узнать их, а сейчас совершенно не было на это времени. Одевался не без шика, умел занятно вести беседу. Кстати, использовал лагерную лексику и в то же время имел речь человека образованного. Лицо интеллектуала — мог бы сойти за преподавателя университета.

После долгой тюремной баланды он познал вкусную пищу и тонкие вина. Но теперь, на свободе, есть приходилось чаще то, что попадало под руку, и как можно скорее, «заглотив стакан» или «квакнув», как называлась процедура возлияния. И это не по потребности, а от стресса. Его тянуло на природу, а вместо этого какие-то тусовки и бесконечное дело.

Задумывался часто Академик над многими проблемами: унизительное существование в нищем детстве, воровство, тюрьмы и лагеря, грязь и изнанка жизни, а сейчас бездарная деятельность торговца — без просвета и радости, неизвестно во имя чего. Наливал и опрокидывал стакан, но не было спасения от серых мыслей, шла голова кругом, и пил он горький напиток, а дна все не было и не было…

В ресторанный зал вошел Стратег. Он навещал это заведение не для куража, для встречи с деловыми партнерами. Окинул взглядом столики — нужной персоны не было. Приметил Академика, поколебался — подходить, не подходить — уж слишком тот был навеселе, но все же направился к нему. Стратега интересовал этот лидер криминала и бизнеса, который сумел, несмотря на неравенство условий, подняться и обойти многих былых комсомольцев и номенклатурщиков, не сумевших распорядиться дико нажитыми деньгами.

— Здравствуй, Академик. Разреши, присяду к тебе?

Илья гостеприимно придвинул стул, протянул руку:

— Привет, Стратег. Рад видеть. За стопкой коньяка нет ничего лучше хорошего собеседника.

— Стопка, пожалуй, великовата, — усмехнулся Стратег, глядя в его разбегающиеся глаза.

— Да, пью свою горькую чашу, — буркнул Академик прилипающим языком.

Заметно было, что с приходом Стратега настроение его улучшилось. Познакомились они недавно, но он ценил это общение, чуя в нем авантюриста крепчайшего, и далекого, и в чем-то близкого. Его он устраивал, остальные же…

Увидев официанта,  Стратег жестом подозвал его. Тот подлетел.

— Чашечку кофе. Угостишь коньяком, — обратился он к Академику.

— С тобой море выпил бы, но ты ведь аскет, — хмыкнул Академик, наливая ему коньяк.

— Таланту выпивка не нужна, а часто и не по карману, кутит только серединка и бездарность.

Академик уставился на него, соображая: кто талант, кто серединка или бездарность, но Стратег не дал ему додумать:

— Рассказывай, что тебя заботит?

— Что рассказывать, ты все знаешь, — нетрезво пошевелил пальцами Академик. — Дела на подъеме. Контакты расширяются, капусты много. Но нет радости.

— Чтобы обсуждать эту тему, действительно надо море выпить. — Стратег отхлебнул капельку коньяка. Еще раз оценил потенциал собеседника, выбирая необходимую тональность разговора.

— Представь самого себя десяток лет назад. Что было бы с тобой?

— Остался бы вором. Ты об этом?

— Да. Смена власти привела к эволюции человека.

— Конечно, в то время другого пути не было.

— Ты присмотрелся и понял нехитрую науку торговца, которая сама по себе очень проста, если бы не осложнялась принципом: «не обманешь — не продашь». Этот принцип обращает простую технику торговли в «науку», перед многими ее приемами и хитрый Эдип встал бы в полный тупик. Но ты сумел освоиться?

— Да…

— Следовательно, ты изменился во времени, но не потерял, а приобрел. Произошла эволюция?

— Да.

— Правильно. Вокруг тебя энергичные, предприимчивые, решительные лица. К сожалению, в них не увидишь света морали и воспитания, потому грязь, которая сопутствует нам в жизни, на улицах, в подъездах, оказалась в делах этих предприимчивых. Действуют, не задумываясь, без ограничений, без души, только вперед, — к единственной цели, к наживе.

— Прежние тоже были ловким народом. Но я тебе сказал, что мне о наживе думать и говорить тошно. Мелкая возня букашек…

— Ты — редкое исключение. В тебе есть и мысль, и крохи воспитания. Однако все, кто рядом с тобой, и птенчик в бизнесе, только вчера спорхнувший со школьной скамьи, и матерые представители власти действуют одинаково: как можно больше, как можно скорее, втихаря, и только для себя. Хищные, воровские инстинкты.

— Крохи воспитания! — проговорил Академик. Его, видимо, задело это. На все остальное не обратил внимания.

— Если бы в тебе было воспитание, то не пил бы, как гужбан-извозчик.

Академик потер нос: признак не смущения, работы мысли. Стратег смотрел на него, как он среагировал на замечание. Тот, несмотря на величину принятой дозы, задумался.

— Если бы ты был евреем, — продолжил Стратег, — тебе была бы близка и приятна цель, которой сегодня следуешь. Они живут ради наживы и не чувствуют от этого ущербности. Правда, для них деньги всего лишь средство: с помощью денег они лидируют в жизни. Не обладая особыми талантами, только усидчивостью и работоспособностью, они диктуют миру свои условия.

— Жизнь — ради денег, деньги — ради власти?

— Да, многие, даже творческие личности, не видят в этом плохого. Большие деньги, как стопка водки перед трапезой, лишь возбуждают аппетит, толкая к главному дьявольскому соблазну, — к власти.

— Что же туда тянет?

— Тайные желания и гордыня. Первое важнее; гордыню отставят в сторону, если будет нажива. У нас на Руси во власть стремятся только ради воровства. Посмотри на всю верхушку, насколько обуреваема она этим желанием.

— Да, почище нашей братвы…

— Тебя за твою привязанность «вертеть углы» десяток лет держали в зоне. Эти — нахальнее трактирной гетеры, но не опасаются напасти от правоохранителей.

Академик только качал головой. Стратег продолжил:

— Есть три категории людей: творцы, дельцы и жрецы. Для первых цель жизни — свобода и творчество, они могут жить в нищете, лишь бы было любимое дело; для вторых цель — нажива и деньги; третьи мечтают только о власти, поскольку ничем более не в состоянии заниматься. Последняя — самая гнилая категория:  жадные, завистливые, продажные, подстерегая друг друга, карабкаются вверх.

— Не остановить этих упырей…

— Нет защиты от глупости, которая бродит по свету и попадает, как правило, во власть. Туда умные, знающие и порядочные не идут. Потому меня не волнует этика, я готов обмануть государство, если представится возможность. Многие поступают так же, и совесть никого не грызет…

— Зачем говоришь это?

— Будущее, скорее всего, окажется нелепым и безрадостным. Уже сейчас много нездоровых, спившихся, обколотых, совсем нет веселых людей, веселье судорожное под визг кодирующей поп-музыки, — кивнул головой он на музыкальный квартет. — Богатые, которые живут гораздо зажиточнее остальных угрюмых людей, тоже не умеют ни радоваться, ни жить, — лишь фальшивые удовольствия. Жажда счастья не идет далее жажды наживы, на это направлен весь интеллект. Что-то волчье и одновременно овечье в характерах.

— Лучших уничтожили, не жалея. Как будто боятся их.

Стратег с удивлением воззрился на собеседника — такую фразу пристало услышать от философа, а не от былого зека. Но Академик, не заметив его удивления, продолжил:

— Послушай, Стратег, где же современные «мономахи, петры великие, сталины», которые могли сами все продумать и «использовать» западных и восточных во благо Руси?

Он налил еще себе и хотел налить Стратегу, но тот отвел его руку, усмехнулся:

— Спасибо, я уже гульнул. Хочу тебе сказать… Русь наша, как ось, новая Гиперборея, вокруг которой вращается Запад и Восток, Европа и Азия, мусульмане и иудеи, финансисты и технократы. Америке только кажется, что она центр вселенной. Здесь у нас, на Руси, центр интеллектуальной мысли и зарождается новая духовная цивилизация. Но это не те, кого сегодня называют реформаторами. Что они из себя представляют? Люди, начитавшиеся вредных книжек, вредных потому, что они искажают основы учения, а читатели не в состоянии усвоить его дух. Они слабы волей и несвободны душой. Они смешны и жалки со своими смелыми фразами, взятыми напрокат из книг, с их робкими затеями и поступками. Когда перестают говорить и начинают действовать, недомыслие обнаруживается сразу.

Стратег допил кофе и закончил, вставая:

— Оставляю тебя, додумывай свои мысли. Заезжай, обсудим тему…

С уходом Стратега стало окончательно неинтересно в этом зале. Мелькали обрывки мыслей: «Чиновная верхушка жирует, как вурдалак на кладбище. И что же, невозможно что-либо сделать? Поменять, может, амплуа, заняться потрошением этих жирняев? Что-то совсем скучно стало жить».

Поднял голову и палец, мгновенно появился услужливый, почти по-британски вышколенный официант, ловкач: и прислуживает, и стучит.

— Принеси приговор, любезный, — бросил ему гость.

Тот с готовностью положил перед ним счет. Академик рассчитался, не глядя вокруг, встал, покачнулся, направился к выходу, где его ждала машина с водителем и охранником. Привычная картинка: то ли имитация охраны, то ли необходимый антураж. Начало новой странной эпохи — эпохи вороватых чиновников и деятельных воров.

***

Неофициальный прием проходил, как всегда, тускло. Новоявленные нувориши любили блистать необыкновенным великолепием. Лучшие особняки города распахивали свои массивные двери. Строгие костюмы деятелей власти перемежались малиновыми пиджаками бывших уголовников — нынешних советников и помощников. Хлипкий и эфемерный мирок в сиянии хрустальных люстр и отполированной бронзы. Украшение и антураж раута — корифеи творческой интеллигенции, попы в рясах, дипломатические работники в смокингах, дамы в волнах парижских духов и декольте. Сказочные красные и лиловые искорки вспыхивают на драгоценностях, отражая яркий свет люстр. Когда успели полюбить бриллианты? Ну, чем не великосветское общество! Очаровательно! Восхитительно! Шарман! Сюперб! Главное — мелькнуть в элитарной тусовке. Новое время устанавливает новые ориентиры.

Здесь, в неофициальной обстановке, дельцы предлагают сделку власть имущим, деятели власти продают свою подпись промышленным и торговым. Деловые контакты коротки, дела решаются мгновенно: назвал сумму и получил согласие. Все можно — только плати деньги.

Ум и красоту часто приближают к власти. И я, Александра Ильина, оказалась здесь среди властителей и прихлебателей, среди роскоши, позолоты и хрусталя. Многим казалось, что перед ними женщина, которая рождена любить и быть любимой, для которой без любви не должно быть жизни, любовь — единственная цель и смысл существования. Никто не знал, что все мое обаяние — лишь инструмент достижения цели, странной, неженственной, жестокой цели, которую не должно знать никому.

Я научилась играть на человеческой душе. Шекспир полагал, что это страшно трудно, и что на флейте исполнить мелодию несравненно легче. Я не играла на флейте, но на нервах без особого труда разыгрывала довольно удачные мотивы, извлекая потрясающие звуки, интересные в жизни, но еще более в психиатрической клинике. Хотя моя клиентура была далека от психиатрии: жесткие, жестокие, фальшивые и вместе с тем простые, как «дайте стакан чаю». Я их видела, использовала и выставляла, говоря криминальным языком, а они только облизывались: «Любимая! Нежная!»

Окруженная вниманием, я держалась естественно, легко дарила ничего не значащее благоволение, изучая тех, кто кружился во власти, от первых персон до самых незначительных клерков: этот недалек и мямля, другой жесток и эгоист, третий наделен низкими привычками, врожденными или приобретенными, и еще масса всяких. Но их ценят, потому что проверены, преданно служат.

Нет характерных личностей, портрет однообразен: внешний антураж, речь и движения всегда продуманны, академическая поза в общении с просителем и угодливо согбенная спина при подходе к корифею, способность глубокомысленно выслушать или промолчать, а то, что взамен планов и стратегий обрывки и кончики чужих мыслей — не существенно. Но виду не подавали: слава Богу, не деревенщина какая-нибудь, а питерский интеллигент. Держат их потому, что на их место могут попасть еще более незначительные и бездарные, сюда стремятся лишь те, кому лень трудиться, а на денежки — аппетит.

Я отлично изучила чиновную фауну. В этом сообществе коммерсантов и канцеляристов иногда появлялись поэтические натуры, из бывших интеллектуалов, ныне крупных воров, типа Березовского, Гусинского. Они усматривали не только тело, но и интеллект, и страдая, как и я, ущербностью окружения, припадали к стопам красоты и обаяния. Какие слова я вкушала: «Я знаю, что с вами надо изъясняться не иначе, как языком нежности! Ваша цель — обожание. Но понять вас может только человек, являющийся таким же блуждающим метеором в жизни, как и вы, одинокий, один из сотен тысяч!»

Собеседник умолкал, предоставляя мне время догадаться, что таким метеором является только он: богатый интеллектуал, который пренебрег моральными заповедями и потому превосходит всю окружающую шатию.

Женщина всегда ощущает флюиды, исходящие от потенциального поклонника. Поэтому мне не трудно было заранее подготовиться к захвату субъекта, собрав заблаговременно необходимую информацию, но не о его творческом иди сексуальном потенциале, а о финансовом экстерьере. И раньше я могла определить многое: мораль, запросы, настроение, положение. Теперь ловила мысли, ощущала страсти и пороки, угадывала тайные желания, скрытые словами, неискренностью, фальшивыми улыбками.

Задаваясь целью произвести над персоной эксперимент, говорила коварно:

— Я так сожалею, но в правительственных кругах ходит информация о том, что ваши вклады…

Надо было видеть лицо поклонника в эту минуту. Он до такой степени терялся, точно ему внезапно наносили удар в сердце. Я продолжала фатальную для него тему, медленно отчеканивая слова, всматриваясь в лицо, в котором, как в раскрытой книге, читала подтверждение всех воровских деяний. Много времени не требовалось. Когда все детали становились ясны, я завершала общение:

— Я верю, что нас может связать только общая тайна, предлагаю вам план…

И излагала заранее разработанный план операции. Догадаться, что целью плана является собеседник, было невозможно. Нельзя заподозрить прекрасную богиню, а иметь с ней общие греховные замыслы многим казалось соблазнительным. В воображении мошенников вызревали преступные цепочки, нисколько не уступавшие по своему коварству планам Цезаре Борджио. Но жертвы моих стратегических замыслов не знали, что их мысли отстают от моих планов.

Когда испытуемый не поддавался на прием и был непреклонен, не собираясь отклоняться от эротической темы, — то ли настороженность, то ли информация, уже витавшая вокруг меня, — я поступала просто: с холодным и безразличным видом, кивнув головой, направлялась прочь.

— Александра, еще два слова, — непременно следовала фраза вдогонку.

Я оборачивалась с холодным видом:

— Видите ли, мой дорогой, я имею обыкновение сразу решать: могу ли быть полезна тому, с кем говорю, или нет. Я вас выслушала и бесповоротно решила — нет.

Стройная, с хорошими формами, с массой каштановых вьющихся волос, я была хороша и умела пользоваться этим. Карие глаза смотрели на мир то наивно, то непозволительно смело. Собеседник пытался мило смеяться, с видом, который должен был заменить извинение. Я тоже улыбалась.

— Кто многое понимает, тот умеет многое простить. Если бы от меня зависело, я готова вынести оправдание всему человечеству. Вам тоже…

Эпизод решался в мою пользу.

На приемах мое любимое место  — у зеркала. В нем можно видеть многих, не привлекая внимания. И сейчас, глядя в зеркало, поджидала заранее намеченного субъекта. Вдруг в глубине зала увидела знакомые черты: неужели Илья? Строгий темный костюм, замкнутый и непроницаемый вид. Только глаза были прежние, но смотрели невесело, словно отражая прошлое. Не раз за все годы я думала о нем. Да, это он! Я смотрела на него, и меня уносило в прошлое. Подавила в себе высокомерие и пренебрежение, которое всегда ощущала в этой толпе.

Я видела в зеркало, как он приближался. Даже со спины узнал. Не забывал никогда, ждал встречи? Повернулась. Вор и представительница власти встретились впервые за много лет. В его глазах отражались сомнение и колебание, но зрачки расширились, выдали душевное состояние, исподволь демонстрируя радость от встречи. Что он видел? Новая, неизвестная красавица, приобщенная к власти, но просматривается и прежнее, дорогое и незабываемое.

Несколько настороженно протянула руку давнему другу в ответ на его приветствие.

— Выглядишь, как прежде: нежная, сияющая, уверенная и недоступная, — сказал он, задерживая мою руку, как затягивает пожатие пожилой, ласковый доктор.

— Не могу быть ненасытной, напыщенной и примитивной, как все эти.

Пытаясь разобраться в нем, я уже отметила совсем нового человека. Лицо интеллигента, глубокие морщины на лбу, незначительная седина в темных волосах, спокойный взгляд и свободная речь многоопытного человека. Рубашка, модный галстук, хороший костюм и обувь дополняли портрет. Чем совершеннее личность, тем труднее понять ее сущность.

— Мир мал и тесен. Эту истину знают шпионы и уголовники.

— Как ты попал сюда? — глянула на него вопросительно.

— Авторитет удачливого бизнесмена. Однако остался тем же уголовником, замаскированным под бизнесмена. Мимикрия, современная интерпретация.

Я удивлялась его лексикону, существенно отличающемуся от того, к которому привыкла в юности. Несмотря на криминальное прошлое, да и настоящее, в его облике, в лице нельзя было поймать зековских черт. Это часто бывает с теми лицами, которые генетически не принадлежат к разряду преступников, а оказались ими в силу трагических обстоятельств.

— Если судить по тебе, бизнес процветает?

— Жаловаться грешно. Совсем не так, как в моем нищем детстве.

— Прошлое — дорого. Найди время, позвони, буду рада. Вот мой телефон. А сейчас извини, человеку власти нельзя демонстрировать свои привязанности,  — отошла, дружески тронув его за руку.

Но он заметил выражение моих глаз, в которых увидел нечто настоящее, несомненное, словно завернулся краешек безрадостной жизни и, как подкладка, сверкнула на миг радость. Стоял, глядя мне вслед. Мне казалось, я слышала его мысли: «Старинное серебро на бархате! И бойка, и тиха, и жарка. Влюбиться можно!» Понравилось и намерение, и метафора, но подумала: «Разве ты не был влюблен в меня все это время?»

Илья послонялся по залу и двинулся было вон. Вдруг на выходе наткнулся на Интервента. Интервент бывал на таких раутах, не стесняясь, покупал представителей власти и депутатов. Он слыл удачливым предпринимателем, потому вплыл солидно и важно, окинул все и всех молниеносным оком, узнал Илью, хотя давно не встречались.

«Вторая встреча за вечер! Что за оказия?» — подумал Академик.

— Ну, здравствуй, Академик, — редкий человек, — проговорил Интервент, протягивая руку. — Почему демонстрируешь невнимание к сиятельному обществу? Уже к выходу направился. Подожди, раз уж встретились, посмотри, что здесь творится, да пообщайся со мной, стариком.

Академик, поколебавшись, остался.

— Хорошо, Интервент. Расскажи мне об этом гадюшнике, — кивнул на скопище.

— Пошто обижаешь пренебрежением? — хмыкнул Интервент. — Здесь много полезных персон.

— Да я все как-то с московскими контачу, — ответил Академик.

— Высоко летаешь, но они все одинаковы: тщеславие и готовность продаться.

— Моих от этих отличает только цена за штуку.

— Не жалеть же денег на подношения? Где Господь не догадается, чиновник домыслит...

— Стоят дорого?

— Не дорожатся, изображают из себя альтруистов. Но без подношения контакт теряется словно с мертвыми.

— Лишь бы ухватить что-нибудь поскорее?

— Это было вначале. Теперь свыклись с местом, установили цены, реестр услуг. Преподносят при этом себя как патриотов и филантропов, страдая, однако, от ощущения зависимости.

— А ты сам независим? — усмехнулся Академик.

— Ты прав. Богатому человеку доступно многое, правда, не все... Посмотри — главные действующие лица в этой массовке, корифеи власти, — кивнул Интервент на кучку персон, появившихся солидно, уверенно, по-хозяйски из двери напротив. — Вот они, возможно, наиболее свободны.

Корифеи расползались по залу, занимали свои законные места, и вокруг каждого группировались сторонники и прихлебатели, так что вскоре образовались великолепные, но разобщенные созвездия. Корифеи светились своим искусственным светом, но всех затмил вальяжный лидер, как будто великий жрец вступил в капище в сопровождении свиты, счастливый победитель, завоевавший провинцию. Важно скользил он между группками, салютуя слабой улыбкой наиболее близким, не стараясь внести в этот калейдоскоп общность и связь.

— Любит демонстрировать себя в свете, блистать в окружении. Прежняя карьера — сплошное мытарство, и вдруг взлетел высоко, — сказал Интервент насмешливо.

— Перебор?

— Ну, отчего же. Считает, что президентство по плечу. Однако столичная рать обошла своим вниманием, не приняла, хоть очень старался. Вот и вернулся сюда, откуда выплыл, — на Невские берега.

— Кто же его сглазил?

— Видимо, не знал первейшей аппаратной заповеди: интригуй, но не против тех, кто стоит выше.

— Интервент, пойду, пожалуй. Поговорил с тобой и хочется головы откручивать.

— Ладно, не забывай старика. Заходи, я все там же обитаю.

 

***

Стукач, наушник, доносчик, осведомитель, сексот, ябеда, — как много синонимов одного понятия в русском языке. Это обилие означает одно: чрезвычайное распространение явления, востребованность поступка и приемлемость черты в социальном портрете человека.

Стукач, независимо от таланта, образования и личных качеств, преуспевает в жизни, делает стремительную карьеру, в крайнем случае, удерживается на посту, вопреки всем социальным катаклизмам. Старательных доносчиков много, чрезвычайно много, и власть всегда старалась приблизить подобных людей к себе. Самые примитивные, злые, некрасивые, с холодными глазами, с фальшивой улыбкой выживают, благодаря этим качествам, и живут, питая душу злобой. Как много их, ничего не умеющих, подъедается вокруг власти и во власти. Они служат критерием распознавания: чем их больше, тем бездарнее система.

На каждом рауте, за всем, за встречами и беседами следят многие. Вот очень внимательный наблюдатель, постоянная обитательница мероприятий. Холодными глазами, не стараясь быть обаятельной, — возраст ушел, карьера, о которой мечтала, не состоялась, — она смотрела и запоминала. Взглянув на нее, не сразу можно было оценить внутреннюю сущность: слишком незаметна и незначительна. Это была Ломанова, бывший партийный работник, которая, несмотря на смену амплуа, сидела в том же Смольном и, может быть, в том же кабинете, поскольку по-прежнему занималась идеологией: то ли культура, то ли средства информации. Неутоленная карьерная страсть глодала душу, заставляла, как в былые годы, предавать, строить козни, плести интриги. Это была зловещая и мстительная сплетница. Никто не мог бы предположить, что эта административная муза, покровительница творчества — стервятник, который прикрылся личиной и должностью. В этом, только в этом была цель ее жизни. Наступавшая старость придала ей некоторое благообразие, скрыв пороки и недостатки под морщинами и застывшими складками, которые на протяжении десятков лет патология психики накладывала на лицо.

Несмотря на крушение системы, она спаслась, быстро адаптировалась к новым условиям. Слава Богу! Удалось остаться в аппарате. Сначала, когда начались катаклизмы, была тихой, незаметной, зафиксировав зловредную душу на исполнительность и улыбку. Постепенно все успокоилось, увидела рядом те же, духовно близкие, понятные лица, с кем можно слово сказать, с кем всегда была заодно. Теперь можно действовать!

Ломанова смотрела на Ильину и вспоминала Ильина-отца. Его она уничтожила, и сколько уже усилий потратила на эту молодую женщину. «Неужели нельзя воздействовать?» — безнадежно, с озабоченностью думала. В этот момент на ее лице можно было увидеть тлеющую ненависть, и она замечала это в зеркале, хотя всю жизнь училась искусно прикрывать зловещие пороки маской деловитости. Опасалась, что увидят другие, но в этот момент не могла сдержать себя — так прекрасно было другое лицо: ум, обаяние, красота.

Ломанова давно, усердно и затаенно отслеживала ее. Впервые увидев эту красивую девушку, сразу ощутила в душе мутное, как тошнота, чувство. Это еще не было ненавистью. Неистребимая ненависть, много лет закваской бродившая в душе, возникла позже, когда узнала, что уверенная в себе красавица — дочь Ильина. Почему она считала ее врагом? Не объяснила бы. Точно так же отслеживали своих жертв доносчики в далекие годы репрессий. Что ими двигало? Идеология? Нет! Патология ненависти. Как импотент, не способный к сексу, убивает своих жертв, так и злодеи, не способные к любви, взращивают в себе звериное чувство — желание уничтожать.

Если была уверена в безнаказанности, Ломанова пыталась влиять: распускала ядовитые сплетни, сеяла слухи, информировала. Теперь мало что удавалось. Только подготовит почву, выполнит необходимые, как ей казалось, дискредитирующие действия, — эту науку вполне освоила в прежние времена — девчонка уже вышла из зоны досягаемости, переместившись к иному лицу, к другому покровителю. Начинала заново. Как некстати рухнула система, на которую прежде работала. Ей это было непонятно, ведь она так старалась всю жизнь. Почему?

Сейчас она с чрезвычайным вниманием наблюдала за встречей помощницы высокого муниципального руководителя с криминальной личностью — зловредная старуха в роскошном платье вновь копила материал, строила свой паучий план.

 

***

Расставшись с Ильей, я задумалась о том, что пора информацию преобразовывать в дела и результаты. Я была решительнее, чем даже сама о себе думала. Когда мне приходила в голову идея, у меня в то же время появлялось желание завтра приступить к исполнению. Все вороватые и недалекие должны стать объектом разводки. Мне нужны были помощники. Илья — первый среди них. Встреча с ним вдохновила. Я не сомневалась, что он позвонит, и приняла твердое решение сделать его своим компаньоном против жадных, бездарных и вороватых.

Вдруг я прервала мысли, какое-то беспокойство заставило отвлечься, — как будто споткнулась, увидев отраженный в зеркале, желтевший ненавистью, направленный на меня взгляд. Дама некрасивая, с холодными глазами, с фальшивой улыбкой. Энергия мысли, даже если это ненависть, вуалирует неприятное лицо, придает ему черты мыслителя. От этой женщины будто шел черный флюид. В ее лице мелькало что-то торжествующее, откровенное, накопленное, от чего невозможно удержаться. Вокруг всегда много врагов.

Припомнила: это — Ломанова. В прежние встречи любой контакт с ней сопровождался какой-то неудачей и неприятностью. Я не задумывалась об этом, и вдруг сейчас ее улыбка, похожая на оскал змеи перед укусом, взгляд, скользящий мимо, — она не замечала, что я вижу ее в зеркале — как будто высветили лицо, открыли мысли и душу. Я вспомнила давние слова отца: «Ломанова живет тем, что жрет человечину». Тогда я не поняла этих слов, зато сейчас почувствовала всю глубину выражения, как будто увидела смертельную тень: мрачную, черную, ненасытную. Преступление и порок несут на себе печать, излучают необъяснимое поле, ауру, внушающую беспокойство, по которому их можно распознать.

Деспоты и хитрецы не выносят устремленный на них пристальный взгляд. Ломанова будто почувствовала, что ее узнали, раскрыли. Лицо стало напряженно-мертвым. Я посмотрела прямо на своего врага, та прочла в моем взгляде все, но не поверила, не могла поверить, что ее тайные идеи и дела известны кому-то еще. Преступление ищет тьмы, и человек полагает, что его мысли достаточно скрыты от постороннего ока в самых потаенных уголках души. Она верила в это, и в ее голове родился план, новый, дерзкий, опасный, который уничтожит эту красавицу. Ее лицо изменилось: зубы стиснулись, появилось выражение затаенной мстительности, и из темных глаз полилось пламя. Женщина, вступающая на путь зла, ужасна; казалось, из ее глаз выползают змеи...

Словно окружающая атмосфера и опасность повлияли на меня. Я ощутила себя силой, вкрадчивой и умной, загадочной и неуловимой. Настроилась, сконцентрировала волю, привычным приемом вошла в мысли: трехмерная, в красках картина человеческой ненависти. Увидела душу — черная душа, узнала дела не менее черные: судьба отца, злоба и бесконечные пакости на протяжении многих лет. Никто не видел, кроме меня, что роится в ее голове. Ломанова тоже была уверена, что она единственная свидетельница своих планов. Напрасно она торжествовала.

Страх постоянно живет в душе, достаточно слабого толчка, и ужас охватывает все существо человека.  Прошло какое-то время, я почувствовала в глубине ее злой души беспокойство, потом маленький, почти незаметный, постепенно усиливающийся страх, перерождающийся в ужас, видела, что она понимает, — это исходит от меня. За первым моментом изумления лицо ее исказилось, по губам пробежала усмешка, и вдруг она истерически, но безмолвно рассмеялась — лицо исказила гримаса смеха. Глядя на нее, уже не в зеркало, направилась к ней. По мере моего приближения ужас охватывал Ломанову, она забыла все, поглощенная новым, внезапным, как таинственное нашествие с чужой планеты, чувством. Оно было сильнее ужаса смерти, одиночества, насилия, это был ужас непознанного и непонятного, почти потустороннего. Она чувствовала, как ее вечно торжествующая, тайная уверенность распадается, становится ничтожной и исчезает. Никогда не задумываясь об этом ранее, она вдруг поняла себя, она забыла прежний, такой привычный уклад жизни, появились странные для нее мысли. Кто она? Одинокая, старая женщина, наполненная ненавистью, мелкий и завистливый человечек, вместилище злобы, подлых мыслей и тайных пороков. Что же дальше?

Жизненные ресурсы отказывались служить, она стала вдруг совсем старой, поблекла, на лице проступила печать безмерной усталости, почти смерти. Стоявшие рядом застыли, пораженные внезапной метаморфозой, смертельным ужасом в ее глазах, направленных куда-то. Я знала, она смотрит только на меня. По гостям прошла волна — сначала легкая, шуршащая, потом колыхнулась шире, расчищая пространство вокруг, лишь кто-то пытался оказать помощь. Она в ней нуждалась, но ничто уже не могло помочь, казалось, не только силы оставили ее, куски тела отваливались, выпадали волосы, шатались зубы. Как злобное существо в фильмах вдруг превращается в гнусную, шевелящуюся слизь, так и она готова была распасться на кусочки, превратиться в ничто.

Магическое воздействие по внешним признакам не отличается от способов, которыми в цитологии оказывают влияние на биосистему. Правда, в биологии используются вещества, внедренные в организм, провоцирующие в нем заданные процессы: в магии оказывает влияние мысль, и никакой врач не поможет, никаких следов не обнаружишь. Погружаясь в подсознание человека, маг обрушивает на него заклятие, используя все могущество сверхчеловека. Как и в цитологии, это не яды и не подавляющие реагенты, это — катализаторы смерти или жизни. Они заставляют организм перерождаться, запуская цепную реакцию разрушения. В здоровом теле развивается смертельная болезнь. Воздействие оказывает сама центральная нервная система, заведенная на смерть. Отложенная на время, или стремительная, необратимая, лавинообразная деградация живого создания, стремительно уводящая в мир теней.

Я так и не узнала, что повлияло на судьбу этой женщины: мои воля и дар или случайное пересечение событий. Мне казалось, что я обрела какую-то внезапную и необыкновенную опору в неизвестном. Может быть, только казалось? Я взглянула в последний раз на Ломанову. В ней умирала неудовлетворенная страсть к власти — самое гадкое и мерзкое, мелочное и ничтожное, что порождает человек. «А я сама, — вдруг подумала я, — действую не из тех же побуждений: неудовлетворенность, ненависть, зависть? Нет, у меня другие цели, — пришла к выводу. — Но ведь способы достижения цели те же. Ну и что? Как говорит Интервент: цель — главное!»

Что же Ломанова? Когда я отключила мысль, ее как будто выпустили из жестких смертельных объятий. Она очнулась, повела кругом пустыми глазами и направила свой мертвый взгляд на меня, как бы собираясь уничтожить, но не было сил, не могла сказать даже слово: направилась вон.

Она закончила свою злобную жизнь. Я знала это. Назавтра узнают все. Узнают, что в ней наступила стремительная деградация и увядание, у нее внезапно выпали волосы и зубы, она постарела настолько, что не узнать. Сотрудники посудачат, равнодушно выразят удивление и официальное сочувствие, но ни искренних переживаний, ни сердечного трепета. У таких людей не бывает друзей и товарищей. Единственное, что поддерживает их, — это ненависть. Она хотела бы продлить жизнь, готова была на все ради мести, хоть продать душу дьяволу, но и тому не нужна такая бесконечная злоба, которая превосходит его собственную. Дьяволу интересны наивные и чистые души, чтобы сделать их грязными и жестокими.

Несмотря на странное событие, раут прервался ненадолго. Человеческие мелочи не отвлекают от дел и интриг, лишь дают новый материал для сплетен. По-прежнему губы улыбались, тянулись к ушам; лбы сосредоточенно хмурились, а глаза выискивали объект: языки не переставали перемешивать словесное варево, нос изучал ароматы сплетен, мыслительный аппарат принимал решение. Многие из присутствующих продолжали строить дерзновенные планы, обхаживая, угодничая, выпрашивая подачки и внимания, посверкивали алчными глазками.

Кто меня окружал? Вот одно из светил, один из хозяев сборища, участник эксперимента по разграблению страны и города. Природой своей он был предназначен исполнять и повиноваться. Но судьба подняла на высоту, где были власть и деньги. Случайность своего возвышения по прошествии многих месяцев сидения на должности относил только к необыкновенным личным качествам. Отсутствие идей в голове, хилая мораль и нрав привели к единственно возможному для недалекого человека правилу: сколько украл, столько пожил, остальное — не жизнь. Мысли или их отсутствие при наличии опыта можно скрыть, но даже самые опытные мошенники утомляются от своей игры, и тогда порок кладет печать на лицо, передергивает мускулы, затеняет фальшью глаза. Сущность этого человечка сказывалась в нечистом взгляде, не выдерживающем встречный взгляд, неоткровенной усмешке, блуждающей на сжатых узких губах, выдающих склонность к стяжательству. Исполняя свою роль, подошел ко мне, захотел услышать похвалу.

— Великолепный вечер, не так ли? — интимно коснулся моей руки.

Я традиционно улыбнулась в ответ. Мой взгляд и улыбка демонстрировали откровение, увлекали и обещали, но мозг строил планы. Ему же показалось, что многое прочел на моем лице. Вожделение засветилось в глазах. Коньяк и шампанское избавили от привычной осторожности. Я слышала его мысли, знала все о скрытой деятельности и объемах наворованного. Этот объект готов был к разводке. Впрочем, в моей базе данных было много других, таких же и помельче. Я искала возможность воплотить идею. Продолжая улыбаться жизнелюбивому чиновнику, разговаривая с ним, прикидывала варианты, модели, сроки. Но вдруг мой собеседник проговорил:

— Я любуюсь, какая пляска мыслей происходит в вашей головке. Вы заинтересовали меня давно. В лице — холод и скрытая насмешка, презрительное равнодушие, сознание, что все ничтожно в мире и не заслуживает даже взгляда. Тонкая злость шевелит ваши губы, и, что самое интересное, когда вы видите безобразие и порок, она усиливается и светится даже из глаз.

Я поразилась, потому что этот человек, которого я не считала очень продвинутым, точно определил мое состояние. Неужели это так хорошо просматривается?

Я молчала, а он смотрел на меня в ожидании ответа.

— Что же вы молчите!..

Я знала, что мое холодное молчание выведет его из себя, и он выскажется более конкретно. Так и вышло. Он не выдержал:

— Ваш ум отравлен. Ваша идея порочна…

— Какая идея?..

Теперь он не ответил, продолжил монолог:

— Микробы поражают умы, они могут злодея увенчать лаврами добродетели и наоборот. Я наблюдал Ломанову и вас. Это было интересно…

— С ума вы сошли! От страха… — сказала я и отошла с твердо сжатыми губами, по которым змейкой пробегала тоненькая улыбочка. Почему сказала: «от страха», — сама не понимала. Видела его глаза, направленные вслед мне. В голове роились мысли: «Как легко здесь попасть в стандартную ловушку, приготовленную друзьями и соратниками. Оказывается, и меня наблюдают, видят и понимают. Ломанова, теперь этот…»

Хотя я и представляла себе скрытые интриги большой политики, которые возникают вокруг больших денег, не знала, что судьба этого субъекта уже предрешена. Я ощущала вокруг него нечто смутное и грозное, но не могла подумать, что предвижу опасность, грозящую ему. Через несколько дней киллер своим выстрелом отстранит его навсегда от должности. Оказывается, главное не то, что успел сам взять, а возможности, которые открываются в заветном кресле и которые манят других. Со стороны эти возможности опытному человеку так хорошо видны!

***

В конце восьмидесятых я закончила университет. Красота, ум, знакомство с высокопоставленными людьми города открыли передо мной неограниченные возможности: дипломатическое поприще, журнали­стика, деятельность в администрации города. Я избрала путь во власть. Думала: «Ведь не ждать встречи с «ним». Лучше быть авантюристкой, искательницей приключений…»

В больших играх, разыгрываемых в высоких учреждениях, выгоднее пребывать в тени. Я вела себя именно так: всегда искренняя, без тени самомнения, я с легкостью завоевывала доверие окружающих. Меня замечали, и я, используя свой опыт, покоряя и подчиняя окружающих, шла вверх. Как иллюзионист заставляет следить за своими руками, отвлекая внимание зрителя, так и я, предлагая свою прекрасную внешность, скрывала мысли и планы.

Многие из тех, на кого я обращала сознательный взор, следовали за мной, готовые отдать многое, лишь бы получить внимание красавицы, приближенной к высокой власти. А здесь таятся такие возможности! Все они были источником информации о подлости, кознях и воровстве.

Окунувшись в эту среду, я не могла не измениться, но не хотела этого замечать. Соблазнительно-красивая и увлекающе-загадочная, шла своим путем — холодная, расчетливая, целеустремленная Артемида-охотница. Однако такой меня не воспринимал никто, это было внутри под оболочкой роскошной Психеи, завуалировано чистой внешностью и правильными словами.

Отсутствие во мне корыстного интереса более всего привлекало осторожных и пугливых мотыльков власти, они сами слетались на огонек красоты, сдавая себя, коллег или врагов. Высокие и маститые стремились меня заполучить, невольно поддаваясь очарованию, хотели видеть, приблизить к себе, несмотря на странное выражение глаз, которым, казалось, ведомы самые сокровенные мысли, несмотря на фатальный крах очередного моего шефа, который неотвратимо наступал. Я была захватывающе интересна, но непонятна: спокойная, уверенная, красивая, переходила из рук в руки, как золотая монета, принадлежащая тому, кто ее держит в руках. Я не стремилась облагородить ни убогость встреч, ни бледную немочь возвратно-поступательного процесса свидания. Я выставляла требования сановнику, никчемному после любви, стесняющемуся своего слабосилия. В растерянности от моей необыкновенной сущности они делали все, что я хотела.

Многие фригидные дамы с осуждением, даже с отвращением воспринимают секс. Я тоже была к нему вполне равнодушна, но во встречах с мужчинами хорошо исполняла роль талантливой любовницы. Любовники и супруги, онанисты и педерасты, геи и лесбиянки от секса хотят одного — наслаждения. После тюремного насилия я потеряла это чувство. Органы любви я запрограммировала только на дело: нужные люди, информация и необходимый результат.

Несмотря на обилие встреч, знакомств, деловых контактов, я оставалась одиноким человеком. Одиночество и пасынок ее, отчужденность, ломали психику, становились мотивом глубоких раздумий: «Зачем? С кем? Сколько еще?» Любая женщина, каким сильным характером она ни обладает, готова всегда прислониться, преклонить голову на надежное плечо, спрятаться и выплакать накопленную боль, страх, несправедливость. Я не была исключением. Я чувствовала, что жизнь стремительно уходит. Уже двадцать восемь, а ничего не выполнено, и для себя ничего не сделала. Кто я? Незначительный чиновник с непонятной программой действий. Для кого стараюсь, для чего рискую собой?

Эти постоянные мысли сейчас вдруг оставили меня. После встречи с Ильей появилась надежда.

 

***

Звонка не было, а я его ждала. «Почему криминальный авторитет, удачливый бизнесмен и сильный человек откладывает встречу? Неужели в нем возможна нерешительность?» — думала я в нетерпеливом ожидании.

Несколько дней спустя, услышала его голос, и сердце сжалось.

— Это Илья, —  сказал он и замолчал.

Во мне не было любовного томления, об этом даже не думала, испытывая лишь одно: потребность обсудить как можно скорее планы. Когда услышала его, не удержала радости в голосе, в словах:

— Рада тебя слышать, Илья.

 И он почувствовал искренность.

— Заеду за тобой завтра, в восемнадцать часов.

Помедлив, ответила:

— Нет, давай встретимся где-нибудь.

— Хорошо, — ответил, понимая мою осторожность, и назвал ресторан.

Я видела в Илье прежде всего делового партнера. В положительном исходе встречи не сомневалась. А потом, после соглашения, как апофеоз долгой разлуки, — удовольствие от общения с красивым и сильным мужчиной.

А Илья? В его жизни, как и в жизни многих других криминальных лидеров, не было особой радости, нормальных человеческих чувств, освобождающих эмоций. Богатый и одинокий человек.

Свой путь в бизнес Академик, в то время еще Гром, начал, как все бывшие зеки. Освободился в девяностом, вошел в группировку, которая осваивала свободное экономическое пространство, бомбила цеховиков-кооператоров. Цель проста — обложить данью как можно большее число точек, захватить зону влияния.

Подопечные терпилы, с которыми ему приходилось работать, всегда стремились обмануть более или менее наглым образом, считая в своем самомнении, что криминальные рэкетиры, недалекие и неразвитые, не разберутся в их сложной коммерции. Когда Гром узнал о бабках, которые получают барыги, решил: надо дело брать под себя полностью, а не щипать крохи. Для получения начального капитала использовал традиционный способ — «развел» одного из своих подопечных, владельца финансовой фирмы, строителя «пирамиды» из денег вкладчиков. В жадном желании обмануть он устряпал много доверчивых пенсионеров. Многие поддавались на эфемерный блеск и охотно отдавали специалисту по мыльным пузырям свои сбережения.

Гром, общаясь с финансистом, поражался его скудоумию. Некоторые считали его хитрым и дипломатичным. Но Гром, имевший с ним дела, знал, что мысли в голове того не вяжутся, а потому и язык мелет вздор. Но этот мошенник с задатками испорченной пластинки в короткое время сделался известен в деловом мире города, и его авторитет рос с каждым днем. Прослыв большим финансистом, раскрутил рекламу, и этого оказалось достаточно, чтобы к нему повалило все стадо желающих преумножить свои капиталы.

Финансист хотел уже скрыться за рубеж, предвкушая предстоящий вечный праздник. Гром вовремя наехал на него. С вежливостью настоящего джентльмена он так ласково смотрел в глаза подопечному, что тот не смог отказать, дал деньги в кредит под процент. Гром не собирался возвращать ему ни процент, ни основную сумму. Финансист, конечно, обратился к братве, к «зверям», надеялся, что те выручат, не зная простой истины: братаны всегда договорятся между собой, потому и кличут своих жертв «терпилами». Развели его сообща. Жаль было пенсионеров, но чужие глупости не делают умнее. Все равно другие жертвы общественного темперамента тащили свои вклады новым пирамидальщикам.

Находясь в заключении, Гром познакомился с несколькими деятелями теневого бизнеса, попавшими на сидку в конце застойных времен. Он уже тогда определил свой путь. Войдя с ними в дружбу, познавал технологию «творчества». Этот опыт пригодился. Он перешел к организации отношений с иностранными коммерческими и государственными структурами, установил полезные контакты с чиновниками. Сначала — мелкие, потом — крупнее, в конце добрался до самого верха. Каждому из них он сулил процент, долю. Но не в форме взятки, а в виде акций своего концерна. Возможность получить  крупную сумму и увеличить ее за счет участия в деле толкала чиновников во все тяжкие, гарантируя самые льготные условия, самые выгодные контракты, самых надежных партнеров. Вот тогда Гром и стал Академиком.

Теория накопления богатства не отличается большой сложностью: почти всегда — воровство. Воровской азарт носился в воздухе, расползаясь в коррумпированной российской системе, как плесень по гнилой картошке. Товарное изобилие девяностых после скудных и даже вовсе пустых советских прилавков казалось лукулловым пиршеством новой, нарождающейся системы. Она только казалась новой. Задавить, запретить, «не пущать» по-прежнему оставалось главным критерием управления. Корифеи власти сознательно создают непреодолимые барьеры. Надо преодолевать барьеры, а за ними сидят они — корифеи, принимая, в знак особой милости и расположения, абиссинский налог, попросту, взятку.

Что было делать? Традиционно — искать обходные пути. Для российского человека это никогда не было проблемой.

У Академика в штате числился консультант. В советское время он был директором продовольственной базы, но, загремев на нары, так и не вернулся к активной деятельности. Обрюзгший, по-еврейски сутулый, с короткой шеей, с огромным нависающим носом и нездоровым сероватым цветом лица; рыжие пряди лепились сбоку на голом черепе, такая же красная растительность неопрятно торчала на подбородке и над губой. Он был весьма неприятен с виду, но не смущался этим. Влажные темные глазки, шустрые и внимательные, обличали в нем человека неглупого и бывалого, и это прежде всего бросалось в глаза. Принадлежал он к тем людям, которые, нигде не бывая, знают всех, и потому мог снабдить заинтересованных лиц многими сведениями и многим делился со своим работодателем. Очень любил поговорить о своем племени.

— Мы люди работящие, из ничего — создаем капиталы. А вы ленивы, не хотите использовать даже богатства, которые лежат под ногами. Посмотри, какая страна, а народ — нищий.

— Ты тоже не богат.

— Сгорел. Нашей нации не хватает смелости и здравого расчета, какие требуются для большого успеха. Мы зарабатываем на малых делах, но на деле крупном, требующем хладнокровия, расчета, систематичности, теряемся…

Этот консультант-теневик и подсказал своему шефу простой способ ухода от непомерных налогов и пошлин.

— Ты, Гром, честным путем здесь ничего не добудешь, больше потеряешь. Не мне тебя учить.

— Я и не стремлюсь к честности, — улыбнулся Гром.

Собеседник кивнул головой, но продолжил свою тему:

— Если система что-то и позволяет, то лишь для того только, чтобы отжать максимум себе.

— Не врубаюсь.

— Если тебе разрешили международные контракты, то о тебе уже собирают информацию. Жди вскоре господ надзирающих. Один из канонов власти: давая что-то, давать не то, что просили, и не так, как хотят желающие.

— Что предлагаешь? Как же бабки делать?

— Я в свое время самые большие бабки получал на фиктивном транзите. Даже в Союзе, где был отлаженный сыск, ничего не находили.

— Рассказывай, — заинтересовался Академик.

— Схема такая. Груз приходит в порт или на станцию и следует, якобы, далее, все фальшивые документы на этот транзит имеются. На самом деле, товар оказывался у меня на базе. С транспортниками, с торговцами союз был, надежнее, чем советский. Товар расходился мгновенно. Пропадали целые составы продовольствия, но деньги оказывались в карманах опекунов от власти и, естественно, у меня.

— Опекуны тебя и подставили?

— Они, конечно. Но не в этом дело. Важно оформить транзит как можно дальше, тогда труднее докопаться. Сейчас все гораздо проще: липовый договор с чужеземцами — Украиной, Казахстаном, любой другой республикой заключить несложно.

— Да, связи есть.

— Вот и действуй.

Благодаря этому трюку, прибыль фирмы, вместо положенных десятков процентов, составляла сотни. Объемы сделок — миллионы долларов. Несколько операций — и фирма исчезала. На ее месте Академик создавал другую контору, с такими же функциями. Все операции проводились буквально на глазах компетентных органов, которые, получая соответствующую мзду, ничего не замечали. Порядочный человек без нужды подлости не сделает.

— Что ты хочешь за идею? — спросил консультанта по прошествии времени Академик.

— Награди меня, чем можешь, и отпусти, хочу уехать на свою историческую родину.

— Тебе-то зачем туда?

— Здесь я по-прежнему жид пархатый, а там буду еврей. И мой Мойшик будет евреем. Он у меня очень талантливый.

Отпустил его.

***

Илья встретил меня у входа, помог снять плащ. Почти с японскими поклонами нас проводили в зал. Полумрак помещения и яркое освещение столика создавали иллюзию интимности. Но Академик, чувствовалось, ощущал робость: женщина его мечты, ослепительная и недоступная — рядом, по-прежнему желанная, как в той далекой жизни.

Официант закончил работу, разлил напитки и, пожелав приятного аппетита, отошел. Семга с ломтиками лимона, черный блестящий квадрат паюсной икры, салат из крабов, балык, сациви, лобио, зелень... А напитки! Потный от холода графин с водкой, шампанское в ушате со льдом, вино в тонкой высокой бутылке… Полный гастрономический набор, вкушая который, забываешь тоску, творческие и прочие неудачи, даже эротические мысли отходят в сторону, поскольку все проблемы — мелочи по сравнению с жизненными удовольствиями. Радость встречи, красота, любовь обещали прекрасный вечер, и, может быть, продолжение давнего счастья.

Илья поднял рюмку, негромко сказал:

— Я счастлив сегодня, как в тот день, когда впервые узнал тебя.

Что ответить? Мгновения былого хранились в нашей памяти, сближали, готовили к откровенности. Выпили. Илья, глядя на мое лицо, думал: «Такая необыкновенная, ценная, живая драгоценность! Хранить, лелеять, ласкать нужно ее. Если бы она согласилась на это!»  Попросил:

— Расскажи о себе...

Я подняла на него глаза и опустила вновь: «Могу ли с ним быть откровенной? Что рассказывать? О высоких чинах, которых обслуживала мыслями и телом, о карьере, которую сделала благодаря этому, о жизни, в которой грязи, оказывается, не меньше, чем в его судьбе. Нет! Об этом невозможно, не нужно говорить».

Я, дочь прирожденного дельца, умела скрывать свои мысли ото всех. В стратегические планы никого не посвящала. Но он должен был стать моим компаньоном.

— Путь у меня сложен и неприятен, но я его выбрала. Вокруг ничтожные господа, в окружении которых приходится работать. Никто из них не интересен.

— А как лорд-мэр? По-моему, он заносчив и неприятен.

— Как ты строг, разве можно так, сразу!

— Таково впечатление. Неглупый человек всегда сумеет быть сдержанным и не тыкать в нос своими знаниями.

— Я понятия не имела, что ты так красноречив. Как точно ты определил его.

— Зачем же ты среди них?

— Те же юношеские планы. Но в юности была хоть надежда, теперь не осталось. Встретив тебя вновь, решила, что ты моя надежда, — улыбнулась ему.

Он недоверчиво смотрел на меня: «Неужели сбывается мечта!» Но я продолжила ровным голосом:

— У меня есть все: интеллект, ум и красота. Не хватает лишь силы.

Сказала, наконец, то, ради чего встретилась с другом.

— Илья, мне не хватает силы. Хочу предложить тебе сотрудничество.

Академик не выдал своего удивления. Не положено в криминале выставлять напоказ эмоции. Сказал:

— У меня принцип — не смешивать отдых с делами.

— Я прошу нарушить сегодня твои принципы.

— Ты говоришь о том, с чего мы начали наши юношеские дела? — то ли вопросительно, то ли утвердительно проговорил он.

Я не боялась предательства, порадовалась его прозорливости, и все же испугалась: вдруг откажется. Опасаясь соглядатаев, сказала:

— Поговорим об этом позже.

Вдруг я увидела, что к нашему столику приближается один из моих бывших патронов, наиболее типичный представитель административной элиты. Среднего роста, уже подержанный джентльмен, массивный, с длинной головой и глазами, поставленными широко, отчего напоминал козла. Когда приближался, по его губам ползла улыбка человека, готового сотворить пакость. Во времена нашего знакомства это была важная персона, и теперь высоко летал. Я с особым отвращением вспомнила его жирные потные ладони и то, как он с наслаждением, по многу раз цедил какой-нибудь скабрезный анекдот, расплываясь в слюнявом сладострастии. Не считал нужным скрывать от меня и свою мораль, излагая технологию быстрой наживы. Почему не скрывал? Видимо, считал, что таким удачливым человеком, как он, возможно только восхищаться. Мгновенное обогащение привело его к мысли, что он отчаянный франт и идол женщин. Я сумела сделать так, что его отодвинули от кормушки, лишили права повелевать. Видимо, та давняя обида засела в нем. Его вояж к столику был местью за далекое прошлое. Потеря денег для таких людей непереносима, ни честь, ни достоинство, ни любовь для них не являются критерием качества жизни. Теперь он был наполнен самоуверенностью и пьяным, наглым высокомерием президента раскрученного банка.

— Ну, здравствуй, — обратился он ко мне, не называя по имени. — Давно не видел тебя. Все еще работаешь передком? — он гнусно ухмыльнулся и посмотрел на Академика. Потом перевел взгляд на сервировку стола. — Цена высока!

Он всегда с трудом переносил алкоголь и оттого слабо контролировал поступки. Его наглость и самоуверенность объяснялись просто: за его столиком сидела пара быков. В них была видна платная готовность зубодробителей прикрыть патрона. Чувствуя за спиной молчаливую поддержку, наглец протянул руку, покровительственно похлопал меня по щеке. Окружающие замерли в ожидании развязки. Илья смотрел на меня, но я сделала ему глазами знак: «Спокойно!» Я так долго молчала, что толстяк без приглашения отодвинул стул и уселся за наш столик. Илья поднялся, поднялись и быки-телохранители. Но я, выйдя из какого-то странного состояния, не обратив на Илью внимания, словно завораживая, заговорила медленно, тихо:

— Сейчас вы пойдете к себе за столик. Встаньте, повернитесь и уходите…

От этих безразличных слов толстяк обмяк, будто дырявый баллон, в глазах мелькнуло сначала недоумение, потом страх, он встал, попятился и, повернувшись, неуверенной походкой побрел к своему месту. Его рот кривила ярость, но глаза были пустыми, а поведение дебильно-исполнительным. Быки не понимали: что случилось с шефом? Окружающие смотрели на странное зрелище, не скрывая разочарования: спектакль с мордобоем не состоялся. Илья тоже ничего не понимал. Я, успокаивая, положила ему руку на запястье и сказала, едва шевеля побелевшими губами:

— Налей нам выпить.

Илья выполнил просьбу. Без слов выпили. Некоторое время спустя мое помертвелое лицо ожило. Я проговорила, усмехнувшись:

— Сиди спокойно, сейчас увидишь продолжение.

Илья с удивлением смотрел на меня. Видел ли он в моем лице, в глазах, которые я изредка поднимала на толстяка, целенаправленную силу и концентрированную энергию? Слышал ли мои жесткие мысли? Видимо, да, так напрягся вместе со мной, хотя ничего страшного не было, лишь молчаливое напряжение. Прошли минуты, в течение которых я продолжала свой странный ритуал. Толстяк так и сидел за своим столиком, не шевелясь, опустив голову и плечи. Его сотрапезники сначала смеялись, потом в беспокойстве замерли. Вдруг толстяк поднялся, постоял, повернулся и вновь направился к нашему столику. Сделал несколько шагов, ему будто кто-то ударил под коленки, он упал на четвереньки — толстое противное существо — и пополз, оползая столики, сохраняя заданное направление. Он подползал, и невольные зрители в недоумении и растерянности вставали со своих мест, следили за ним. Вот он оказался у столика, вот он приник лицом к моим ногам и, уничтоженный незримой силой, растянулся на полу мертвым жирным пятном. Подбежали официанты, пытаясь поднять его, он не сопротивлялся, похожий на безвольную куклу.

И вдруг! Как бы очнулся, сумасшедшими глазами повел по сторонам, понял свое положение, глянул с недоумением и ненавистью на меня, злобный, как бессильное животное. Хотел сказать что-то, но ничего не сказал и попятился. Раздался чей-то хохот, он поплелся из зала, растерянные быки потянулись следом.

Когда они скрылись, я нервно всхлипнула и прикрыла рот ладошкой, точно сами стены могли подслушать мое смятение. В изнеможении сидела, откинувшись на спинку стула. Вторично, как тогда с Ломановой, я воплотила свой странный дар, свою силу так ощутимо и так зримо. Но странно, твердый и уверенный человек, я впервые за много лет захотела стать простой женщиной, слабой и защищенной, показалось, что мне вновь нужна помощь. Слезинка выкатилась из-под опущенных ресниц. Что это? Воспоминание об ушедшей  юности? Присутствие рядом сильного и надежного человека?

Илья долго сидел молча.

— Что это было? Колдовство, гипноз, сверхчеловеческая сила? — наконец спросил он.

— Это был подонок, — ответила я. — Был высокопоставленным городским руководителем, у него я некоторое время работала. Из знакомых стал недругом, врагом.

— Разве можно быть твоим врагом?

— Человек ревнив и мстителен. Я его наказала в свое время, он смертельно обижен, — сказала ровным, спокойным уже голосом. — Что же касается эпизода, я жила некоторое время с колдуньей. Она передала мне небольшие знания.

— И что же это?

— Не знаю. Думаю, это материализация ненависти.

Он положил свою ладонь мне на руку:

— Разве злоба и ненависть для тебя? Ты чистый и нежный человек. Сколько лет я надеялся и мечтал увидеть тебя вновь. Мысль о тебе была сладка, как и твое имя. Ради этого жил. Готов защищать тебя…

Опустив влажные глаза, я сидела, слушала. Много, бесконечно много было в моей жизни признаний в любви: горячих и напыщенных, слюнявых и фальшивых, но они были безразличны мне. Странно, я считала, во мне все закрыто. Неужели этот человек, друг юности, его хранимое столько лет чувство, волнует меня? Неужели еще возможно задеть мою душу, и я в состоянии ответить на любовь? Вот же как…

Академик, ощущая мою непонятную отрешенность, вернулся в роль жесткого и умного криминального авторитета, прервал монолог, задумался: «Кто эта женщина, сидящая передо мной? Это уже не та свежая, юная девочка, она наверняка воспринимает меня, вора и уголовника, совершенно иначе, не наивным подростком тех давних лет. Разошлись наши пути, и невозможно быть рядом, все в прошлом. Разные дороги!»

Он ушел в себя. Я почувствовала перемену, поняла причину и улыбнулась ему. У меня высохли глаза, я снова стала спокойной и красивой. Илья, глядя на меня, сказал негромко:

— Лагерный поэт написал такие строки: «Вот лежим мы сумрачно и немо, смотрим в зарешеченное небо. За окном вагона дымный вечер, от любви далекий путь излечит…» От любви ничто не излечивает: ни далекий путь, ни расстояние, ни время.

Я не ответила, думала: «Юность растрачена в тюрьмах, вместо любви — странные цели и иллюзии, будто у жизни нет края, и со временем все станет иным. Нет, не станет! Ни счастья, ни радости, ни любви… Только странные цели и уродливая мораль…»

Мы сидели рядом, разобщенные мыслями. Академик в своих одиноких пьянках никогда не оставался в этом ресторане допоздна. Я тоже не задерживалась за кабацкими столиками, мои партнеры стремились завершить встречу тет-а-тет.

На сцене, до сих пор пустовавшей, появились исполнители. Хороший русский хор, а не стандартный вокально-инструментальный ансамбль с «хитами» да «шлягерами», жующий, как правило, несколько песенок на потребу. Началось веселье, с плясками и гиканьем. Ударили балалайки, запели скрипки, зазвенели бубны — разгул, ширь и удаль! Вокруг русской красавицы бесами летали парни. Молодка готова была, казалось, выскочить из своих ярких хламид, убыстряя темп. Сочетание старины и модерна. Скрипка вела главную тему любви и свободы, и вдруг грянул хор! В зале всех будто подбросило. Дикая страсть, широкие чувства, — прочь тревоги и сомнения, все прочь! Вот она, сама жизнь, буйная и нежная, больная и горячая, зовущая куда-то вдаль, на волю.

Внезапно остановилась пляска. На сцене темно. Вот осветитель выхватывает во мраке лицо и летит голос, только голос без всякого музыкального сопровождения. Взметнулась к потолку и прямо к самому небу такая песня-тоска, такая грусть нечеловеческая, полная всех людских скорбей, что сердца многих сжались, мурашки по спине:

Как ты меня люто любил!

Как ты мне зарины дарил,

Как летали мы над Днепром,

Я — соловкой, ты — соловьем.

Как гуляли мы по лесам,

Поклонялись как небесам,

Как любили домик мы свой,

Как сгорел он ранней весной.

Трудно услышать настоящее слово, затаилась песня там, где разбитые судьбы, нищета, задворки. В довольстве и сытости душа ветшает. Лишь немногие понимают это. А песня лилась, раздирая сердце, струились слезы, даже пьяные становились серьезны, молча смотрели в столы перед собой:

… Трем сыночкам хлеб я пеку,

Да тебя забыть не могу.

Ах, Иванко, — царь мой земной!

Каждый день встречаюсь с тобой,

То в лесу, то здесь, у реки,

Слезы лью в ладони твои…

Кто-то не выдержал и зарыдал пьяными слезами. Оборвалась сразу песня, и снова — кабацкое веселье. Заботы и грусть сменяет разгул: один раз живем! Девицы за столиками, на раскрашенных головах которых деланное веселье, заняты торговлей, продают красоту и обаяние, единственный свой товар, отлавливают инвесторов, а те снимают красоту на вечер. Глубоко декольтированные дамы отплясывают возле богатых избранников, подпрыгивая, в надежде на случайное явление груди. Дамский эксгибиционизм витал в зале, исподволь поощряемый толстыми кошельками вуайеров — хозяев этих дам. Бывшие обитатели трущоб пользовались результатами своей коммерческой деятельности, оплачивая любовь, заморские деликатесы и тонкие вина.

Глядя на веселящихся южан, Илья заметил:

— Эти печенеги не теряют оптимизма…

— Похотливы, как козлы, и примитивны, как неандертальцы...

— Зато живут свободнее нас. Мы, как заколдованные, несмотря на превосходство над этими коммерсантами, — кивнул на одного из самых значительных и шумных танцоров.

Партнерша южного бизнесмена, заметив кивок Ильи в свою сторону, окинула нас презрительным колким взглядом и сказала что-то танцору, увлеченно выделывавшему замысловатые кавказские па толстыми ножками, одетыми в нежнокремовые брюки. Тот уставился горячим глазом на потенциального обидчика, и, увидев его даму, еще более загорелся. Вулкан — не мужчина. Что-то говорил, по его наглой физиономии было видно, что говорит гадости.

Мы не танцевали, покинули заведение. Автомобиль слегка петлял, будто тоже принял участие в застолье. Ехали молча, не испытывая от этого неудобства. Я не спросила, куда мы едем, полагаясь на друга. Но автомобиль направлялся из города.

— Куда мы? — не выдержала я.

— Сюрприз, — коротко ответил Илья.

Когда автомашина вышла на Приморское шоссе, я догадалась:

— Неужели в Комарово?

— Да.

— С юности не была там. Тяжело и грустно.

Илья ничего не ответил. Да и что ответишь, сам, видимо, ощущал примерно то же. Проехали пост ГАИ, и потянулись домики курортного предместья. Белая машина летела в прозрачном сумраке северной ночи. Фонари, которые попадались на пути, едва перебивали своим светом рассеянный мрак. Между деревьями слева замелькало серебро залива.

— Останови машину где-нибудь, — попросила я.

Через короткое время съехали с шоссе. Вышли. Мягкий песок светился в сумерках так же, как и вода, только валуны, разбросанные неряшливо на побережье, растворяли свои тени на светлой поверхности. Волны чмокали среди камней, тихо подбегали по песку к ногам, замирая, будто благодарные за посещение. Тепло шло от воды. Тихо и пустынно. Слева остался город, отмеченный зубчатым профилем и размытым заревом. Далеко на фарватере молчаливо скользили огни теплохода. Берег залива светел, но дальше от воды сумерки белой ночи, натыкаясь на чащу сосен, замирали в черных ветвях.

Илья подошел ко мне, взял за руку. Я, исполняя традиционную роль, потупила глаза. Илья восторженно и нежно поцеловал меня, и я благодарно положила голову на его высокое плечо. Мы смотрели вдаль на огни, думая о своем. Вечное — сильнее желаний.

— Хорошо, что ты привез меня сюда. Это же мое детство, самые счастливые годы.

Спокойная радость от присутствия друга, воды залива, белая ночь, мягкий песок. Природа пробуждает что-то изначальное, древнее, возникают дикие, почти звериные инстинкты. То ли космическое, то ли ведическое. Я почувствовала в нем оглушительную страсть, которую сдерживал долгие годы, которая губила и спасала его в разлуке. Он обнял меня, прижав к себе, и его желание передалось мне, буйное, неутолимое. Так давно этого не было со мной. Представила его в себе. Сладость и мука. Мне захотелось слиться с этим сильным человеком, обвиться вокруг него, заставить страдать и наслаждаться, ласкать и терзать, распадаться на частицы и вновь собираться воедино, всем своим существом, каждой клеточкой получать наслаждение и доставлять удовольствие. Любовь — это не секс, она не может быть эгоистичной; только отдавая, получаешь. Утомительное, неудержимое, влекущее, бесконечное счастье…

***

Когда машина подъехала к дому моего детства, я почти не удивилась. С трепетом поднялась на знакомое высокое крыльцо, оказалась на той же веранде. Дом изменился, но все было узнаваемо.

Илья отдал распоряжение появившейся женщине, усадил меня — гостью в своем доме, сел рядом. Вернулась женщина с подносом. Коньяк и шампанское, фрукты, шоколад.

— Кофе будем готовить сами, попозже. Я отпустил всех своих. Не стесняйся.

Он наполнил высокие бокалы шампанским и открыл бутылку коньяка. Разлился забытый аромат выдержанного напитка, который не уловишь в импортных и отечественных суррогатах.

— Налей и мне, пожалуйста. Чудесный букет.

— Друзья из Армении прислали. Там тоже гонят новодел, бормотуху. К тому же продали «Арарат» французам. Но этот из старых запасов. Лет ему, наверное, чуть меньше, чем нам.

Мы подняли бокалы и молча, глядя в глаза, выпили. Потянувшись, я погладила его волосы и прикоснулась к щеке.

— Все эти годы живу воспоминаниями, — сказал он, — не могу забыть. И сейчас тебя вижу той: юной, свежей и смелой.

Я улыбнулась. Это была улыбка Афродиты, обещавшей Парису любовь самой красивой женщины. Он встал, взял мои руки и погрузил в них лицо. Я не отводила взгляд от выпуклости, которая оттягивала его светлые брюки. Мои мысли были направлены на желание, я не противилась, стремилась к нему. Он почувствовал мое настроение.

Идеальное ухаживание — это не силовое подавление женщины, не штурм до победного конца. Обоюдное желание — это нежность. Он легко взял меня на руки и понес. Я оказалась в своей комнате, на том же месте увидела кровать, вспомнила единственную встречу с ним здесь и нерастраченную девичью страсть: честно, тепло, молодо. Он обращался со мной нежно и ласково, словно перед ним была неопытная девушка. Я позволила раздеть себя, хмелея от предвкушения ласк, а он замер в восхищении: ослепительное лицо, лилейные плечи, мраморная шея, осененная темною, упавшею с головы, волною волос. Прикоснулся молитвенным жестом губами к груди, животу, бедрам…

А меня вдруг пронизала черная тень жалости. Будто пророческое предчувствие. Прошлое, пересекаясь с настоящим, отвлекали, будили неожиданные фантазии. Странные желания, каких никогда не возникало, проснулись во мне. Я хотела, но не успевала, не могла сосредоточиться, отдалась им, лаская и наслаждаясь, ощущая, как бьется пульс в его твердом источнике удовольствия. Время остановилось, недосягаемая высота вожделения и восторга, а мозг сравнивал и связывал прошлое и настоящее… Я уже не воспринимала окружающее: только страсть и сладостное томление, я шла навстречу ему, стремясь сжать как можно крепче и сохранить внутри это сладостное чувство. Утомленный, он засыпал, припав головой к моей груди.

Я не могла спать, увлеченная своими планами, думала о делах. Поворачивая голову, видела спящего Илью. Мысль переключалась: «Я бесстыдна с тобой и наслаждаюсь крайностью распутства, потому что, выражаясь языком поэзии, цветок любви возрос давно, но знаю, не сохранить его. Жестокость и кровь разделяют нас… Целуй меня!» И я вновь ласкала его, как Психея своего Амура. Он просыпался от моей нетерпеливой настойчивости, неутомимо начинал обрабатывать все, что я с готовностью предоставляла в его распоряжение, вознося на вершину блаженства.

Сколько продолжалось это? То ли утро, то ли по-прежнему ночь. Утомленные, вышли на веранду. Тепло и тихо. Сели за стол два человека, из жизни которых давно ушла романтика и туманные мечты. Каждый следовал своим путем. Илью направлял криминальный опыт, полученный в лагерях и на воровских толковищах, я свой опыт приобрела в коридорах власти, где счеты сводят с не меньшей жестокостью, чем в криминальной среде. Но мы ощущали тонкие нити души, которые связывали нас, которые сформированы неизвестной и непонятной человеческой субстанцией, отделяющей человека от зверя, творца и труженика от быдла, мыслителя от глупца, моральное от аморального. Мы могли бы жить и любить, но судьба надругалась, сломала, развела нас.

Ко мне вновь вернулось внезапно возникшее чувство жалости. Пыталась осознать его. Это была не жалость, а сожаление об утерянной любви и нежности. Жизнь казалась подобной мертвой, застойной воде, отгороженной от бурного потока странными целями и установками. Незначительные капли хорошего и нежного растворялись в удушающей и нездоровой близости к криминалу и власти.

Пока думала об этом, Илья принес кофеварку. Посмотрел на мое утомленное задумчивое лицо, начал готовить кофе. Потом наполнил бокалы шампанским,  сказал глухо и невесело:

— Счастье так редко и проходит так быстро, но вспоминается всю жизнь.

Он будто прощался со мной. Я не вдохнула в него надежду, молчала, глядя на бокал вина, на пузырьки, которые стремились вверх и неуклонно вырывались на свободу. Думала: «Жизнь как это вино. Сто капель на один глоток. Кто помнит каждую? Всегда найдется капелька горечи; в жизни горького — гораздо больше. Останется только послевкусие от выдержанного напитка». Родилась внезапная мысль: «Может, бросить все это, где остаешься покорным, где могут отбросить носком ботинка, свалить, сожрать, заставить приползти на животе. Может, уехать с ним куда-нибудь на острова, заниматься любовью, рожать детей, наслаждаться радостями жизни?» Посмотрела на друга, оценивая, сможет ли он быть неприметным домохозяином и семьянином. Портрет не складывался. «Смогу ли сама так существовать?» Опять не возникло резонанса в мыслях. Нет, видно, это не моя судьба. Грустно сказала, как бы подводя итого раздумий:

— Илюшенька!..

Уметь проявить доброту — такое важное качество. Он выпрямился, пораженный. Никто, никогда к нему так не обращался: ни мама, затюканная жизнью работница, ни учителя в школе, ни, тем более, следователи и зеки-товарищи. Доброе слово необходимо, но за ним должно было последовать все, о чем я так долго думала, чему, считала, посвятила свою жизнь.

— Илюшенька, я счастлива нашей встрече, буду вспоминать и вечер, и ночь… Но я хотела видеть тебя ради дела.

Илья отвернулся. Что у него возникло в душе, в мыслях, я понимала. Потому заторопилась высказать все:

— Ты знаешь, что такое чиновник?

— Встречался, не с одним…

— Я не знаю, какими ты их видишь, но я представляю их однозначно. Это жадный и недалекий психопат, в сердце которого нет мысли и добра, и потому деятельность его — пила, режущая его самого, но, более всего, окружающих. Чиновник мне представляется чудовищем, как в Апокалипсисе. В нем живут одновременно четыре зверя: орел, земляной червь, сатир и скорпион. Он орел по самомнению, стремится к облакам власти, но мрачный туман пессимизма превращает его в могильного червя, обвивающегося вокруг трупов. Это самое подходящее для него состояние. Но и червем он не может быть вполне; он не верит ничему, что сам делает, в своем самомнении смеется над всем и всеми, оказываясь, по существу, сатиром. Четвертый его зверь волочит ядовитый хобот жадности по всему карьерному пути, отравляя ядом все вокруг и все дни своего бытия, и кончает тем, что убивает самого себя, как скорпион.

Илья не отвечал, думал.

— Жизнь среди них смертельна, как опасная инфекция. Будто бы среди отвратительных больных и живых еще полутрупов. Общение с ними порождает страшные галлюцинации ума, а в мозгу рождаются демоны пессимизма и отрицания добра и счастья. Они деформируют личность… Я ощущаю свое уродство: цели — экстремальны, мораль — ущербна, душа — сокрыта.

— Ущербна твоя мораль? Никогда не поверю.

 — Увы! Доброта во мне переродилась в безразличие, идеалы я заменила целями, а жизнь превратила в бег с препятствиями. А препятствие, знаешь, что это?

— Конечно. Это люди, которых надо устранить тем или иным способом.

— Да, не исключая бессердечие и подлость.

— Все равно, не верю в такие изменения в тебе. Нет меры для оценки качеств души.

Я удивилась:

— Правильно, нельзя сказать: немного бессердечен, немного подл; только — бессердечный подлец. А во власти для тех, кто делает карьеру, это необходимые качества. Следовательно, чем подлее, тем совершеннее. Мне ненавистны эти люди…

Я замолчала, собираясь с мыслями:

— Расскажу тебе эпизод своей жизни… Ты поймешь, почему ты мне нужен.

— Слушаю.

— Возвращаясь однажды вечером домой, я увидела грязную безобразную старуху в лохмотьях, с морщинистым лицом, с  оскалившимися зубами и глазами, злобно устремленными на меня. Видимо, она приняла меня за одну из тех сытых сучек, что с удовольствием пируют сегодня на страшной погребальной тризне страны. Желая поскорее миновать ее, я ускорила шаги. Старуха отделилась от дерева и, бросившись ко мне с хохотом помешанной, остановилась и приставила к моему лицу кулаки. Я смотрела в злобно устремленные на меня глаза, в которых блистали слезы. Вдруг старое лицо исказилось судорогой, рот широко раскрылся, и она прохрипела страшное площадное ругательство. Я побежала. Вместе с порывами ветра до меня доносились ее дикие вопли — боли и злобы.

Когда пришла домой, долго не могла успокоиться. Моему воображению рисовалась кровь и отвратительно изгибающаяся старуха. Мне было невыразимо противно: противна старуха и противна я сама, но более всего те, кто устроил все это. Собственная душа представлялась мне разбитой, залитой кровью. Я ощущала одну глухую жажду наказывать: без раздумий, без сожалений, без страха, только бы заглушить грызущую боль, даже убийством. С тех пор я только и ждала возможности реализовать свои планы. С твоим появлением я увидела эту возможность.

Я изложила то, о чем думала, наблюдая, как он менялся в лице.

Ему было не по себе от моего напряженного взгляда, от слов, которых не хотел слышать, от планов, которые узнал. Он слышал любимую женщину и не соглашался со мной, понимая, по какому опасному пути я собираюсь идти. Он отчетливо представлял все опасности, поскольку в криминале это называется войной, результат которой — жертвы с обеих сторон. «Что она говорит! Бодаться с государством — высочайшая наивность. Сомнет, растопчет и не заметит даже. Зачем это ей!» Смутился, когда я спросила:

— Ты подумал, я не совсем… того?

— Нет, странно, что ты стремишься к этому, — ответил он.

— Жизнь, судьба и душа требуют…

— Судьба не только чертит, но и перечеркивает…

— Что ж, это не хуже подлого счастья проститутки… Душой хочется очиститься…

— Зачем я тебе?

— Помнишь, давным-давно ты сказал: «Когда не на кого надеяться, избираешь в советники и напарники только себя».

— Давно, действительно, это было. Но помню. Тогда я жил, руководствуясь этой философией.

— Теперь я тебе скажу: чтобы быть уверенной в успехе, — в дело привлекать только близких и проверенных временем.

Убедила его или возобладало желание следовать рядом со мной, но я видела, что он будет моим сторонником, соратником, компаньоном. Как и тогда в юности, он готов был забыть о себе. Он не мог меня оставить. Он боялся за меня. Без меня ему уже не было пути, — думала эгоистично: «Красота всегда найдет сочувствие и поддержку… Ярость, поселившаяся во мне, требует пищи».

— Я с тобой, — проговорил Илья, разглядывая кофейную гущу в чашке. Он вручил мне индульгенцию на действия.

— Отец в последнюю встречу со мной сказал: «Даже нарушая закон, не наноси вред человеку». Дело должно быть нужным, как наша первая операция. Помнишь?

Илья кивнул головой.

— «Дела земные только судят люди, намеренья лишь судит Бог», — кажется, Пушкин. Ничего не могу поделать с собой. Как ни останавливал меня Интервент, — усмехнулась одними глазами невесело.  Помолчав, спросила:

— Кстати, почему ты с ним не встречаешься?

— Не хочу ни к кому попадать в шестерки. А он мужик крутой, — хмыкнул Илья.

Я согласилась с ним мысленно.

— Илья, о секретности нашего разговора тебя не надо предупреждать?

— Кича учит не болтать по ненужности. У нас преследуют безжалостно за самый большой грех — за измену. Трудностей с ликвидацией нет, поэтому в криминале порядок.

— Встречаться тоже почти не будем. Деловые контакты — через Алексея.

— Давно его не видел. Как он живет?

— По-прежнему один. Говорит, что не может найти женщину, похожую на меня. Хотя вокруг него много красавиц.

— Не узнаю, наверное, его.

— Да, не узнаешь. Не  удивляйся ничему.

— Вот его новое имя и телефон, — я чиркнула несколько строк. — С тобой больше не встречаемся.

Он только грустно склонил голову, понимая, что встречи с криминальным лидером хорошо просматриваются. Наверняка многое, даже из сегодняшнего рандеву, зафиксировано. Он взял листок, прочитал вслух:

— Мистер Хаксли, телефон… — спросил. — Это он?

Я кивнула.

— Главный менеджер американской консультационной фирмы. Подробности его биографии узнаешь от него. Он, я думаю, от тебя скрывать не будет. Схема деловых отношений будет такой: от меня — начальная информация о ворах-чиновниках и объемах наворованного; Алексей дополняет ее необходимыми сведениями о клиенте и данными о зарубежных счетах — у него большие возможности; ты, используя свои силы, выбиваешь деньги.

— Интервент не участвует в деле?

— Он по-прежнему занят производством и будет инвестировать  полученные деньги в развитие дела.

— Как с утечкой информации? Начиная операцию, даже в воровском деле, предусматривают все, в том числе и пути отхода.

— Целиком в дело посвящены только четверо: я, ты, Алексей и Интервент. Исполнители должны получать фрагмент задания, непосредственно их касающийся. Помощники и подручные только у Алексея и у тебя. Их проверяй сам. Я и Интервент работаем в одиночку.

— Когда я смогу встретиться с Алексеем?

— Позвони через пару дней.

Встреча подходила к концу, дела все обсудили. И мы замолчали, принимая как необходимость скорое расставание. Туманное летнее утро, тишина. Вдруг раздался вопль петуха где-то на соседнем участке, и сразу тишина ушла, была прервана голосами птиц в лесу и в саду.

— Утомилась за ночь? — тронул он меня за руку. — Может, отдохнешь? Никто не побеспокоит.

— Спасибо. После твоего кофе я, скорее, через залив вплавь отправлюсь, чем лягу в постель, — несколько отчужденно произнесла я.

И сама, и он почувствовали это отчуждение. Но, взглянув на него, ничего не стала исправлять: поздно, нельзя и не нужно. Чем ближе люди сходятся, тем более чужими становятся. Женщина должна быть умна, чтобы позволить любить себя больше, чем любит сама. Эта встреча была приятна, напомнила юность, нежность, но принесла аромат безысходности. Я уже была спокойна. Лишь дело и минимум чувств личным отношениям. Это стало моей натурой.

Со многими я была близка, не ощущая близости, только имитируя страсть и вожделение. Целенаправленность уничтожала во мне чувства, душу, человека. Даже сейчас условный рефлекс сработал, выключив эмоциональную составляющую, оставив лишь деловую.

Но деловитость не помогла. Мою встречу с криминальным другом зафиксировали те, кто всем интересуется. В самых фешенебельных заведениях, где появляются объекты, способные вызвать интерес, некоторые служащие являются осведомителями, а помещения часто оборудованы надежными системами. Информация требуется и государственным службам, и частным фирмам. Она в цене, и потребность в ней все возрастает. Чем выше конкуренция, чем больше заказных убийств, тем больше требуется информации. Стоит она дорого, потому и занимаются ее сбором профессионалы.

 

***

Летний сад! Удивительное место. Нельзя не зайти сюда, особенно, если провел здесь детские годы. После встречи с Ильей я позвонила брату, назначив свидание. Приехала пораньше, чтобы услышать давние, но незабываемые мотивы детства.

Я любила гулять здесь по аллеям, заглядывая в каменные лица богов и героев, пытаясь понять, что скрыло от человека время и люди в безмолвных фигурах Сатурна, пожирающего своих детей, или Психеи, наслаждающейся запретной наготой. Прошла от пруда, где в детстве плавали лебеди, а сейчас — пустынно, до памятника Крылову, у которого играла вместе с братом, присела одиноко на скамью. Вход  в сад платный, и уже не увидишь здесь детишек. Новая власть — новые порядки. С грустью смотрела сквозь деревья на великолепную решетку вдоль невского берега, на шпиль Петропавловки. Думала. Власть — это право повелевать. Самое главное в этом непростом деле — предвидеть и уметь составить прогноз. Высшие жрецы Древнего Египта звались “иерофантами”, что означает: умеющие читать судьбу, предвидеть будущее. Египетские иерофанты, возможно, вследствие своих уникальных способностей, действовали успешно на протяжении тысячелетий. Теперь власть редко имеет стратегическую цель, чаще примитивную — удержаться. Приемы на удивление схожи с делами криминальной братвы.

Точно так же рядовые бойцы бандитских группировок, «пехота», ничего не умеющие, но хвастливые и жадные, выползали из нищеты кислых подвалов, чтобы «срубить по-легкому капусты». По велению паханов они с российской отвагой вставали под автоматные выстрелы на «стрелках» и «разборках», зарабатывая ценой жизни территории, деньги и, очень редко, авторитет. Отбор и смена в «пехоте» проходили стремительно, оставляя множество безымянных могил вокруг крупных городов. Ситуация в криминале стабилизировалась, когда паханы поделили сферы влияния.

Во власти борьба за сферы влияния продолжается бесконечно, вознося наверх или опуская, порождая или уничтожая таких же, как криминальные недоумки, политиков. В них та же крысиная жадность и беспринципность, что и в бандитской пехоте. Аппетиты только выше.

Долго ли буду играть с властью в ту игру, которую задумала? Скорее всего, нет. Я ощущала себя заложницей судьбы и не видела блестящего завершения пути. Лишь одно выручит: действовать расчетливо и продуманно.

Вдруг рядом раздался не совсем трезвый голос:

— Бьюсь об заклад, что вы думали о судьбах нашей родины.

— Возможно, — не совсем любезно ответила я. Повернув голову, увидела потрепанного, но интеллигентного человека, который в эпоху внезапно изменившихся жизненных правил оказался, видимо, не нужен обществу. Потому и нетрезв, потому и потрепан. Несмотря на холодный ответ, он не был обескуражен, продолжил беседу, жестикулируя, с пьяным многословием:

— Беда революций и перестроек в том, что к власти приходят люди с полным отсутствием необходимых профессиональных данных. Вы согласны со мной?

— Вы что-то хотите мне сообщить, — спросила я, не стараясь скрыть неприязнь к пьянице.

— Да, моя прекрасная леди. Меня беспокоит то, что бесконечная масса сегодняшних говорунов во власти с успехом выдают себя за тех, кто обладает всеми необходимыми качествами лидера. Приходят они к власти не сами. Их ставят.

— Почему вы так думаете? — заинтересовалась я мнением человека из народа.

— Это просто, — с готовностью начал он. — Откуда многочисленные партии России девяностых годов берут средства на свою деятельность? Вспомним Советский Союз и деньги, которые Центральный Комитет качал так называемым «братским партиям». Цель была проста: те вели подрывную деятельность в своих странах. Напрашивается аналогия: множество партий в России конца ХХ века ведут подрывную деятельность против собственной страны. На чьи же деньги? Логическая цепочка проста: какие-то финансовые группы, лица, страны, заинтересованные в развале России, субсидируют эти партии. Не обязательно доводить их до победного финиша, достаточно того, что они своей демагогией раздирают общество, растаскивают активных и деятельных людей по своим партийным закуткам. Вы умный и думающий человек, судя по всему. Согласны ли вы с этим?

Я, естественно, была согласна и не отвечала, по-прежнему испытывая некоторую неприязнь к собеседнику. Но кивнула головой.

— Прекрасно, — продолжил он монолог. — Представьте себе, что есть возможность перекрыть финансовые краники. Мгновенно все эти движения и партии прекратят свою деятельность и тихо умрут, как и «братские партии» в конце восьмидесятых. Альтруистов, идейных борцов среди них нет. Как нет их и среди чеченцев, которым так же щедро платят с Запада, или с Востока, неважно. Роль партий примерно такая же, как и чеченских боевиков. Правда, последние воюют на своем географическом кусочке, а партийные боевики — во всей России. Посмотрите, как стараются их представители в правительстве и депутатском корпусе не пустить нас на мировые рынки. Разве можно сравнить криминальный рэкет в стране с государственным? Лучший способ держать людей в повиновении — посадить их на голодный паек. Как просто это устряпали демократы. Народ терпит все, несмотря на их очевидную бездарность. Потому сменяются так часто. Все беды, творящиеся в стране, очередной премьер относит на счет своих предшественников. Тот, уходя в отставку, утирается, оплеванный, но по-прежнему клянется в преданности и кланяется, смотрит беззлобно на своего преемника, понимая простую логику выживания: наелся, — освободи место у кормушки. Если покорен и лоялен, о тебе еще вспомнят.

— Да, вы продумали тему…

— Я ничего нового не сказал. Любой думающий человек видит и понимает это. Жадность и ненасытность во власти — от глупости. Каменный век. Никто ничего не производит, интеллект, образование, талант не требуются. Творцы и работники подъедаются крохами со столов денежных воротил, работают на них и получают за это немного зеленых бумажек. А те имеют законную возможность присваивать и результаты труда, и блага, и красоту. Чиновная рать, самодовольная, вороватая, безглазая, задушила производство, промышленное и сельскохозяйственное.

— Есть демократические избранники, депутаты…

— Дума городская мало думает, зато много говорит. Хорошо бы выпустить новый журнал: «Вестник ассенизации и думских прений».

Я улыбнулась:

— Почему вы мне все это говорите?

— Во-первых, вы очень симпатичный человек, поговорить с вами весьма приятно. Спасибо, что не оттолкнули словом пьяного старика. Во-вторых, я чувствую, что вы принадлежите к элите, возможно, даже имеете отношение к власти. Думаю, я не ошибся? — спросил он. Но я ничего не ответила. Он вынужден был продолжить. — Потому и хочу, чтобы вы услышали мнение думающего, образованного человека, которого вычеркнули из жизни.

К нам подошел молодой мужчина среднего роста, красив, хорошо одет, и встал рядом, ожидая, когда закончится разговор. Свежий, вежливый, веселый, точно он вернулся из какого-то далекого и легкого путешествия. Старик ревниво скосил на него глаз.

— Спасибо за рассказ. Было интересно, — поднялась я со скамьи. Взяла брата под руку. — До свидания.

 

***

Велико желание наказать банкира, скрывшегося вместе с капиталами, и обманутые клиенты прикладывают массу усилий, чтобы вытряхнуть свои тысячи и миллионы, найти банкира живым или мертвым. Алексею надо было выживать. Для начала, чтобы замести следы, пустил «пулю» о своем убийстве разгневанными вкладчиками. Вдоволь намаявшись на одном из тропических островов, где можно ходить круглый год без штанов, валяться на белоснежном песочке, плескаться в прозрачнейшей воде, подыхая от скуки смертной, Алексей решил вернуться к делам. Легализовался по новым документам, заранее припасенным.

Первый этап прошел благополучно, оставалось найти нужного профессионала-медика. Это тоже оказалось несложно, друзья помогли. На криминал работают разные спецы. За рубежом русский человек теряет свои традиционные черты: разобщенность и замкнутость, объединяясь по национальному признаку. Может быть, там труднее выживать? Вряд ли. Что-то толкает к странному и непривычному состоянию — поддерживать и помогать друг другу. Врач-косметолог из Москвы, один из членов русской колонии, сделал пластическую операцию Алексею, не задавая вопросов.

Далее Алексей действовал по намеченному плану. Небольшой провинциальный городок. Нашел женщину, достаточно раскованную и нелюбопытную. В Штатах не принято интересоваться личной жизнью. Свобода! Обольстить ее не составило труда. В итоге — он стал мистером Хаксли, приняв в соответствии с брачным контрактом ее фамилию.

Семейная жизнь в Штатах существенно отличается от того, что принято у нас. Вместо полноценного завтрака — гамбургер, консервированный сок и кофе, вместо первого и второго блюда, привычных щей и каши, — яичница с беконом, вместо нежных и добрых супружеских отношений — интенсивная траханина. Уик-энд — непременно вместе с соседями, мистером и миссис Вискиндами. Он — владелец местного заводика, она — домохозяйка. С заданной периодичностью, либо у них пили виски, закусывая сандвичами, либо в доме миссис Хаксли пили и поедали то же самое. Так жил новоявленный рантье, мистер Рон Хаксли, в прошлом Алексей Ильин.

Возлюбленная и жена Рона, миссис Хаксли, владелица большого, по меркам маленького городка, галантерейного магазина, чрезвычайно гордилась своим бизнесом. В жизни, так же как и в семейных отношениях, руководствовалась лишь принципами маркетинга и менеджмента, которые досконально изучила в местном колледже: оценить, найти покупателя, продать или купить. Это был тот максимум умственных усилий, который необходим для американской жизни. Приобретя мужа, считала его своей физиологической собственностью и использовала примерно так же, как до очередного замужества вибромассажер: чисто механические отношения безо всякого присутствия чувства и интеллекта.

Достаточно скоро Алексей, то есть мистер Хаксли, пресытился и утомился любимой, пресной и вместе с тем ненасытной, всерьез задумался, как от этого американского образа жизни вернуться в родимую помойку — беспокойную, опасную и интересную Россию.

Ностальгия — чувство, сопутствующее верной душе, — тот, кто в состоянии предать, никогда не вспомнит былое с тихой, невыносимой грустью. Алексей обменял прошлое на сегодня, с доплатой в виде малознакомой женщины, своей жены. Он мучился ностальгией, страдал от безделья, хотел дела. По сравнению с родиной, с ее оборотами и риском, где за короткий срок накручивал миллионы, пребывание здесь казалось жизнью пенсионера. Решил — пора уезжать. Миссис Хаксли при этом, естественно, должна была остаться здесь со своим бизнесом и вибромассажером вместо мужа, продолжая воскресные попойки с соседями. Галантерейную Дульсинею оставил без сожаления. Он заранее планировал вернуться в Россию.

И вот он уже на родине, измученный американским образом жизни, но полный спеси и показного пренебрежения к «новому» месту обитания. Американский подданный! Чем заняться? Американский опыт никак не пристроишь на русской земле. Никакой, самый удачливый заморский бизнесмен со своими странными и даже неприемлемыми на наш взгляд деловыми приемами не добьется успеха. А так хочется поймать удачу в этой обильной земле, среди русских людей, бесшабашных и не стремящихся к кропотливому, ночь-день, делу, ничего толком не понимающих в том, как сколотить капитал. И не зарабатывают, хотя работают, и капиталов не имеют, хотя сидят на богатстве, хотя здесь при любом, самом страшном мировом кризисе народ должен жить благополучно. В России, как в большом хозяйстве, есть все для выживания: ресурсы, земли, работящие и умные люди. Но бедствуют они на протяжении многих десятилетий. Потому и тянутся сюда негоцианты без товаров, финансисты без капиталов, авантюристы без риска в душе, — в основном все фишки малозначащие, мошенники, коим до нашего русского ловкача далеко, как до звезд. Лишь традиционный имидж богатого иностранца помогает на первых порах трепыхаться в деловой среде и даже подниматься на этажи власти, иногда, — на очень высокие. Удается отхватить подряд на ремонт Кремля в стольном городе, или Белого дома там же. В этом случае можно свысока смотреть на своих собратьев: какой я умный, оборотистый и богатый!

Основная масса зарубежных гостей плавает мелко и перебирает жабрами на нижнем уровне: обмануть, развесить лапшу на уши, схватить синичку в руку. Без надежного, знающего местные условия консультанта — нет дела, бизнес буксует и об успехе говорить не приходится. Консультации, нужны всем и во всем: от целей и направления деятельности до размеров взятки тем, кто разрешает эту деятельность. Не случайно на первых порах ломки страны здесь процветали совместные предприятия, западные партнеры экономили. Идеи, деньги, труд, финансовые поблажки от государства — все советское, а они, с Запада, лишь освящали все своим великолепным присутствием и незначительными денежными инъекциями. Позже, когда перестали верить зарубежным компаньонам, они вынуждены были самостоятельно искать свой ареал. И все, финиш! Появилась необходимость в оказании консультационных услуг. Без них ни дела, ни денег, ни западного понта.

На этом рынке услуг появился американский подданный Рон Хаксли, обладающий, как это не странно, удивительным знанием русского человека, его характера, национальных особенностей, жизненного уклада, современного рынка и дела. Да и как не знать всего этого Алексею, правда, замаскированному, переименованному, сменившему подданство. Он может давать дельные советы. Но, поскольку привык хранить и ценить информацию и собственные «ноу-хау», считал, что этот продукт сможет с выгодой продавать. Зарубежные пусть покрутятся сами, тем более что традиционный бизнес строится на эгоистической основе: минимум вложить, максимум получить. Родилась идея о создании консультационной фирмы. Он знал финансовые ловушки и ходы, знал приемы и намерения коммерческих, знал уловки промышленных.

Спустя примерно год после убытия в неизвестность Алексей оказался в Петербурге и как американский подданный организовал консультационную фирму по международному менеджменту и маркетингу. Его товаром была информация, посредничество в организации дел, информационные услуги. Этот рынок в России не был раскрыт и востребован. Конкуренция только зарождалась. С легкостью обошел потуги взяточников-чиновников, попытавшихся нажиться на американском миллионере. Удивил их немало: откуда в американце такая информированность? Потом, стукнув себя по лбу, смеялись: «Ах, да! Он же собирается консультировать!..»

Давно, еще в начале своей деловой карьеры, Алексей мечтал о больших делах, о мощных инвестициях в экономику, о честном сотрудничестве. Эти наивные планы быстро испарились, когда столкнулся с воровскими деньгами, с преступными намерениями вкладчиков, с заморскими мессиями от бизнеса. Он быстро сообразил, что в основном к нам едут мошенники и неудачники, ни черта не смыслящие ни в делах российских, ни в бизнесе. Поняв человека от бизнеса, особенно реформаторов чубайсо-гайдаровского племени, изменил и технологию взаимодействия с ними. Наказать таких не только приятно, но и необходимо.

Для чиновников, которые работали только в сфере купли-продажи, была неожиданной возможность продажи интеллектуальных услуг. Они не могли найти основания, по которому можно было бы потребовать взятку с американца: ему не нужны были ни квоты, ни таможенные разрешения, ни разрешение на работу с валютой. Единственное, что они могли сделать, это тянуть время в надежде, что миллионер не выдержит и сам предложит хоть что-то: они всегда готовы брать и жареным, и вареным, предпочитая, естественно, зелеными. Американец, то есть мистер Хаксли, предложил долгожданную взятку чиновнику разрешительной системы. Предварительно, правда, оснастился аппаратурой, которая зафиксировала факт мздоимства. Это был прекрасный видеоматериал, полученный, по существу, задаром, за тоненькую пачку долларов. Используя его, можно было вытряхнуть из мздоимца гораздо больше или заставить работать как осведомителя. Это был первый завербованный им агент, которого «американец» использовал в своем деле.

Каждый миг все живое выполняет две функции: сбор информации и принятие решения. Консультационная фирма предоставляла информацию об особенностях русского и зарубежного рынков, помогала клиентам принять решение, защититься от шпионов, от рэкета, но одновременно собирала информацию любого вида: компромат, секретные коммерческие и промышленные сведения.  Разносторонний  ум американца предлагал массу комбинаций, удивительная информированность способствовала процветанию дела, и его услуги стали находить широкий спрос. Фирма консультировала и западных бизнесменов, которым надо было сбыть залежалый товар, и отечественных жуликов, которые вывозили по дешевке российские ценности.

 

***

Негромкий бизнес мистера Хаксли на момент встречи с Академиком процветал, не имея вокруг себя рекламной шумихи. Снаружи его офис выглядел как скромная, рядовая фирма, правда, в респектабельном здании в центре города. Когда Академик оказался внутри, почувствовал напряженную скрытую интеллектуальную работу. Деловая атмосфера здесь весьма отличалась от суетливой деятельности торговых и финансовых компаний, расплодившихся со времен перестройки, еще более была не похожа на имитацию чиновничьей занятости, которая заключается в разборке кип бумаг на столах, демонстрации показной активности и своей невероятной власти. Для госслужащих это необходимое условие существования, без него чиновник зачахнет и вымрет от безделья и неутоленного чванства. В офисе американца люди работали, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. У каждого — свое дело.

— Мистер Хаксли, к вам господин Громов, — доложила секретарь своему  шефу о приходе Академика. — Можете войти, — обратилась она к гостю.

Как и  Сашу, Академик не видел Алексея уже много лет. Перед ним был совсем незнакомый человек, только голосовые особенности, несмотря на имитацию слабого акцента, осветили в его памяти что-то из прошлого. Пластическая операция сделала дело. Если бы Академик не знал сути, то никогда не решился бы назвать этого человека не то что другом, но даже знакомым. Трудно, точнее, невозможно назвать другом человека, которого никогда не видел. Если нет хоть чего-нибудь от прежнего узнаваемого портрета, необходимо приложить дополнительные усилия, чтобы сломать отчуждение.

Мистер Хаксли исподволь наблюдал человека, с которым много лет назад, в своей прошлой жизни, в юности, имел так много странных дел, о которых никому никогда не сознался бы. Много в нашей душе тайников, в которые мы не допускаем даже близких людей: неприемлемо, невозможно, стыдно. Требовалось время, чтобы признать в этом новом человеке прежнего паренька. Жизнь и возраст кардинально меняют внешность, лишь сердце и душа могут остаться прежними, если человек не подл. Глазом не увидишь ни то, ни другое, не определишь меру моральной деградации.

Немного спустя, — каждый дал друг другу время для адаптации, — американец встал из-за стола, подошел и молча обнял гостя, хотя не видел в глазах узнавания и радости. Академик ответил на дружеский жест. Говорить было нельзя, оба понимали это.

— Мистер Хаксли, — начал Академик, когда они вновь сели, — моя фирма хотела бы получить от вас консультации по работе на американском рынке. Краткую справку на эту тему я вам подготовил. Когда вы с ней ознакомитесь, если не возражаете, я хотел бы вас видеть у себя для продолжения беседы.

Хозяин кабинета взял бумаги, пробежал их глазами и назначил день встречи. Первый деловой контакт был коротким, но они знали: продолжение не будет таким официальным.

Начальный период становления криминального бизнеса уже миновал. Братва обжила подвалы с такими привычными решетками на узких оконцах, превратив их в фешенебельные и укрепленные офисы. «Засиженных» личностей, облепленных татуировкой, почти не было видно. Они и многие рядовые члены группировок  исчезли, выполнив свою боевую функцию. Многие исчезли. Криминальные лидеры, утверждая свое влияние, захватывая предприятия и территории, не жалели «пехоту», и те рады были служить. Число и сила перешли в опыт. Поредевшую в «разборках» и «стрелках» братву в офисах на представительских местах сменили наемные менеджеры и помощницы в скромном деловом прикиде.

Через несколько дней мистер Хаксли появился в офисе Академика. Американца встретила в приемной красавица-фемина, проводила его в кабинет.

Объятия при встрече друзей юности были более сердечны и шумны. Обнялись, как два подельника, разлученные долгими сроками и лагерями.

— Здесь можем свободно вести базар, проверено, ни жуков, ни крабов, ни прочих существ, — сказал Академик.

За толстыми двойными дверями кабинета, которые должны были хранить криминальные тайны и тайны бизнеса, действительно возникала уверенность в безопасности этого места. Но…

— Но, Ньютон, оставлю за тобой импортную кликуху — мистер Хаксли.

Алексей усмехнулся, услышав свою юношескую кличку.

— Хаксли не кликуха, — ответил он. — Но ты прав, для соблюдения секретности лучше буду по-прежнему Ньютоном.

После обмена первыми фразами натянутость не прошла.

— Постой, прежде чем молвить слово дружеское, не хлебнуть ли нам за встречу? Давайте-ка пройдемся по коньякам.

— Почему же… Кормленый конь два воза везет. А я, кстати сказать, давно не принимал чарок, — использовал мистер нестандартный лексикон.

Хозяин кабинета позвонил, и через некоторое время появилась фемина. Она внесла поднос: на нем нежнейший балык, икра, тонкие ломтики хлеба, лимончик, порезанный и посыпанный сахаром, бутылка коньяка, пузатые бокалы. Все это должно было устранить витавшую напряженность. Девушка накрыла стол, благосклонно прожурчала, глядя на гостя:

— Угощайтесь, пожалуйста.

— Ты, смотрю, принадлежишь к кругу людей, которые любят побаловать себя. Андромаха хороша! — сказал с несколько натянутой безмятежностью мистер Хаксли, кивнув в сторону закрывшейся двери.

— Возможности надо использовать, — с теплотой в голосе ответил Академик и покачал  головой. Это движение отразило удовольствие, видимо, понравилось замечание об Андромахе. Разлил коньяк в бокалы, сказал: — Давай выпьем за то, что встретились. Этого могло и не быть.

Показывая пример, он неторопливо цедил в себя содержимое.

— Да, вероятность исчезнуть чрезвычайно велика, — согласился гость. Его показная чопорность исчезла, тем более, что снобом он никогда не был.

— Угощайся, — указывая на закуски, предложил Академик. Через некоторое время спросил:

— Тебя не удивляет наша встреча?

— Удивило бы, скорее, отсутствие ее. Сестренка рассказала о ваших переговорах.

— Видишься с ней часто?

— Любые встречи с прежними знакомыми — большая редкость и обставляются соответственно.

— Я тоже встречался с ней почти нелегально, — усмехнулся Академик. — Но было приятно. Аромат юности. Незабываемое. О тебе, правда, ничего не рассказала, так что можешь поведать свою историю.

— Прежде давай выпьем за далекую юность, за судьбу, которая вновь столкнула. Не зря же весь этот антураж, — кивнул гость на закуски.

— Да, конечно, — согласился Академик. Заметна была некоторая неустойчивость в его манерах: отчуждение не испаряется мгновенно. Оба выпили. Академик молча разглядывал лицо гостя. Наконец Ньютон не выдержал:

— Предпочитаю взгляд, который не так сильно напоминает буравчик с рентгеном одновременно.

— Удивляет перевоплощение. Приму на заметку. Неизвестно, может и пригодится.

Ньютон хмыкнул:

— Конечно, пригодится. Тем более, что в нашей жизни окраску надо менять как можно чаще.

— Дает новые ощущения?

— Нестандартные решения часто требуются.

Хозяин вновь наполнил бокалы. Чувствовалось, что употребление крепких напитков для американца занятие привычное. Впрочем, и для виночерпия тоже. Алкоголь тепло туманил душу, отчуждение мало знакомых людей проходило, возвращалась былая близость.

— Ты всегда был мастером перевоплощения.

— В юности это был способ заработать, сейчас — сохранить жизнь.

— Живешь нелегалом?

— Масть сменил… Как святой, которому присущ аскетический образ жизни, который очистился от любых эмоций, но скрывается из скромности, чтобы не донимали паломники. Знаю, когда надо перестать рыпаться...

— Значит, любишь аскетическую жизнь? — усмехнулся Академик.

— В жизни аскета тоже случаются радости — радость встречи с тобой.

— Не понимаю, зачем вернулся сюда?

— Кошка восстанавливает силы на любимой помойке…

— А что с радостью жизни?

— Думаю, то же, что у тебя. Ощущаю себя куском мяса, который забракован санитарным инспектором.

— Страна неудачников!

— Не в этом дело. Кто-то старается привить нам имидж неудачника, сделать зависимыми.

— Кто же?

— Это не власть, она лишь скромный исполнитель: создает условия, чтобы обирать народ. Заказчики дальше.

— Но воруют эти скромные анонимы так, что братва завидует.

— Любимая тема сестренки, — усмехнулся американец. — Давно мечтает задвинуть как можно больше бугров. Ты тоже считаешь это возможным?

— Мавзолей еще стоит, но систему демократы разрушили. Опасались за собственную халяву. Думаю, возможность есть. А отнять у них грины и пустить в оборот здесь, в России, не  преступление — благородное дело.

— Зависит от того, какой способ отъема использовать.

— Разницы нет, обидятся одинаково и на деликатность, и на насилие.

— Мне кажется, безопаснее подремать часок-другой под паровым молотом, чем заниматься этим.

— Боишься?

— Все боятся. Особенно остро я это почувствовал, вернувшись из Штатов.

— Что почувствовал?

— Как изменились люди. Истеричность и страх — главные чувства: бедные боятся нищеты, богатые — потерять свои зарубежные счета. Начинали мы на грани фола, и теперь риск максимален, — вздохнул американец.

— Большинство пробили себе путь: грабили, воровали, фальшивили, а теперь до них рукой не достанешь — советники, «кавалеры», министры, ворочают миллионами, филантропией занимаются, и все такое…

— Что из этого следует?

— Отсюда следует, что любые сомнения, — интеллигентный вздор. Щепетильность, брезгливость, разные там этические правила хороши лишь тогда, когда в кармане ощущается приятная тяжесть и когда нет необходимости пресмыкаться перед каким-нибудь чиновным пшютом. Знаешь, как иногда хочется башку свернуть кому-нибудь из них? Вся душа горит, но сдерживаешься… Предприниматель!

— Пойдем по пути Оси Бендера? — усмехнулся американец.

— Товарищ Бендер хорошо причесал поляну, не потребовалась рихтовка Корейко.

— Стричь поляну, то есть исполнять роль наводчика предлагается мне?

— Да. Ты будешь информатором о неосмотрительности и слабостях чиновной шпаны.

— Сегодня нужны современные способы работы: системный подход, стратегия, информационное обеспечение, селекция людей и сведений…

Ньютон замолчал, не назвав заключительную процедуру операции. Академик сделал это сам:

— Отбирать деньги силой, не сворачивая голов, — мое амплуа.

Ньютон, глядя на него задумчиво, проговорил:

— Может, действительно попробовать… Запустим валькирий…

Благородный напиток, который Академик подливал щедрой рукой, начинал понемногу действовать.

— Ну, давай, заговорщик, — поднял бокал Ньютон. — Мы с тобой как фрондеры от криминала.

— Фронда мне не интересна. Я не стремлюсь, да и ты, полагаю, не хочешь во власть?

— Нет, конечно. Быть чем-то вроде домоуправа? Пусть эти еще порулят. Главное, баранов загнать в хлев, чтобы знали свою кормушку.

— Как ты о них небрежно. Они ощущают себя волками.

— Знаю, что волки, и не упрощаю их. С какой легкостью сбросили с себя партийную кору, одемократились до самых кончиков ногтей: нравы, терминология, чувства…

— Потому они и бараны — далеко не смотрят. Но волки должны быть, чтобы бараны не отбивались от стада.

— О стаде пусть думают демократы, спецслужбы. Мне безразлично, кто. Наше дело стричь баранов. Капитал надо выбивать вместе с зубами, чтобы мечтали не о доходах и карьере, а о жизни, как о солнечном свете, как о божьем избавлении.

— Ну, ты крут! И выражения сильные, — усмехнулся Академик.

— Исключительно потому, что не приходит в голову ничего посильнее.

— А что ты думаешь по поводу их контактов с собратьями из спецслужб? Связи — единственное, чем эти интриганы пользуются с головой.

— Конечно, контакты с мэнами у них есть, но в спецслужбах, думаю, видят и понимают. Все же отбор туда происходил качественно, главный критерий — масло в голове. Когда-нибудь надоест терпеть канат на своей шее не только гражданам, но и спецуре.

— До той поры надо дожить. Смертельно больной может пережить здорового. Как только прослышат об акциях, объединятся, наймут мэнов, быстро прокачают всю цепочку и дойдут до заказчика, то есть до нас.

Ньютон вдруг заулыбался:

— Самое смешное в идее экспроприации знаешь что?

— Что здесь может быть смешного?

— История удивительна своими аналогиями. С 1917 года деньги из России потекли в Швейцарию, на счета «ленинской гвардии» — Троцкого, Бухарина, Рыкова и других вождей. Перекачали около пяти миллиардов рублей золотом. После смерти Ленина сталинская стратегия изменилась, чекисты собрали всю информацию о счетах ленинских гвардейцев. Репрессии тех лет начались как возмездие за национальное воровство. Сталин сумел вытряхнуть из «ленинцев» наворованное. Обвинили его, правда, в необоснованных репрессиях. Да и как без репрессий? Добровольно деньги никто не отдает. На деньги ленинских «вкладчиков» в страну пошли станки, оборудование, технологии. Запад с помощью российских денег выкарабкался из глубочайшего кризиса, а Россия построила индустриальное общество.

— Первый раз слышу об этом, — с сомнением сказал Академик.

— А сейчас ситуация чем отличается от той? Точно так же деньги текут из России. Демпинговые цены и дешевое российское сырье приостановили инфляцию на Западе. Но «вожди-демократы» забыли историю, не помнят, как закончили ленинские гвардейцы и кому послужили ворованные капиталы. Не смешно ли это?

— Смешно, конечно. Но, в таком случае, мы тоже подлежим разводке, — сказал Академик.

Ньютон согласно кивнул головой:

— Я за рубль не держусь, увижу рациональную идею, сам все отдам, а от этих — придется отнимать.

— Ты должен знать, возможен фатальный исход. Что делать при таком раскладе, я еще не придумал. Может, ты найдешь идею?

— Идей новых не может быть. В подобной ситуации спасает одно: рвать когти.

— Не потому ли ты скрываешься?

— Единственный способ выжить, — не смутился американец. — Всегда кто-то оказывается крайним. Надо вовремя уловить мгновение и исчезнуть. У самого лучшего аналитика случаются проколы. Уверен, начав это дело, долго не пробудем в родных пенатах.

— Учту, — потер нос Академик.

Путешествие по коньякам завершалось чрезвычайно успешно. Ньютон, разговаривая, энергично размахивал руками:

— Начинать все равно надо. Кто еще сможет? Рабочий класс — не организован и спился, интеллигенция — труслива, офицерство, пожалуй, единственная сила…

— Надеюсь только на себя. Но ты подсказал идею… — проговорил Академик. Во время всей беседы он был недвижим, и, казалось, ничто не могло заставить пошевелиться массивную фигуру. — Можно сделать так, что тебя завербуют гебисты.

— Дорогой друг, — взлетел американец, — как это похоже на тебя! Такое благородство. Вот как я называю это. Благородство!..

— Что с тобой?

— Я до сих пор не отошел от сотрудничества с ментовкой.

— О чем ты?

Ньютон вспомнил, что друг не ведал перипетий их юношеской судьбы. Кратко рассказал суть.

— Ну, это совсем другое, — попытался объяснить Академик. — Работа на ментовку и на гебистов — две разные вещи.

Ньютон скептически бросил:

— Чем же я могу их заинтересовать?

— Информированностью, своими сведениями о любом значительном лице в Штатах. Спецслужбы и сами могут получить такую информацию, но в качестве дублирующего канала ты можешь представлять интерес.

— Страдающий раздвоением личности Гамлет? Шпионаж в родной или в чужой стране? На кого же работа: на русских или американцев?

— Главное, сможешь работать под прикрытием этих ребят. Если сами не справимся, информацию — им. Пусть обрабатывают самых крутых.

— Пожалуй, в этом что-то есть... Надо обдумать…

— Над чем думать? Идея классная…

— Думать всегда полезно. Хотя бы, в каком виде предстать перед ними: сохранить инкогнито — пусть пытаются раскрыть родословную, или дезавуировать импортное лицо, назвав истинную фамилию?

— Первый вариант дает большую независимость, возможность для маневров.

— Но породит сомнения в головах гебистов. Кто такой? Откуда взялся? Малейшая ошибка — и полное фиаско.

— Продумай еще это.

— Но как обеспечить контакт?

— У меня есть человек в ФСБ. Я с ним перетру проблему, — разлил остатки коньяка Академик.

— Ну что ж, ставлю на карту все и отдам теперь свою ставку только вместе с жизнью!

— Зачем такой минор?

В реакции Академика ощущалось удовлетворение. Когда начинаешь обсуждать тему, она становится яснее. Дискуссия близилась к завершению, коньяк исчез. Казалось, все вопросы решены, все ясно, вот только уточнить чуть-чуть, и для полной ясности — чуть-чуть добавить. Академик взял бокал, но он оказался пуст, как и бутылка.

— Может, еще «полковника» раскатаем? — предложил он.

— Убери сначала «покойника» со стола, — пробормотал американец не очень четко, кивнув на пустую бутылку. — Не к добру.

— А что насчет «полковника»? — повторил вопрос Академик, смахнув бутылку.

— Матросы шторма не боятся, — ухмыльнулся американец, будто у него был неограниченный запас сил.

Глянув на него, Академик предложил:

— Поедем лучше поужинаем. В мой любимый ресторан.

— До дома довезешь после трапезы?

— Приволоку и положу на коврик у двери.

— День — для работного люда. Ночь — для поэтов и воров, — усмехнулся Ньютон, соглашаясь, махнул рукой. — Поехали.

 

***

Пока халдеи, с миной священнодействующих жрецов, расставляли на столике закуски и бутылки, Академик продолжил тему:

— Что человеку надо? — хорошо покушать и нормальные условия жизни. Все проблемы с накоплением будут не актуальны в условиях любого кризиса: землетрясение, война, смерть. Необходимы только кусок хлеба и кров.

— Да, кусок хлеба, — скептически глянул Ньютон. — Здесь в одном «бахусе» несколько «кусков», — заметил он, кивнув на бутылки.

— На себе и друзьях не экономлю, но и не гуляю, как перед постом великим. Тот, кто испытал тяготы лагерного быта, не должен скромничать. Тем более что начальный капитал получил, разведя такого же, как ты в прошлом, финансового жулика.

— Мы только исполнители заказа, — вяло ответил Ньютон. — Надо было на кого-то слить проблемы. Нас, бандюганов и пирамидальщиков, сделали козлами отпущения. Чиновная мафия — в стороне.

Помолчав, предложил:

— Расскажи, чем жил?

— Сейчас, только эти закончат, — кивнул Академик на снующих халдеев. Когда стол был накрыт и официанты, наполнив рюмки и бокалы, отошли, друзья принялись за ужин, и Академик начал рассказ:

— Жил не просто. Но как раз контакты с чиновной братией помогли проникнуть за государственные бастионы, где обитают самые жирные коты. В их среде мало тех, кто весит столько же, сколько говорит. Дряблые людишки. Сначала не хотели пускать, но чуть нажал, согласились, решили, что без криминальной силы опасно. С тех пор — экспорт  цветных металлов. Доллары возил чемоданами.

— В этой стране, куда ни вложи капитал, везде прибыль. Неконтролируемая «термоденежная» реакция, — усмехнулся Ньютон. — Потому и вернулся сюда из Америки. Скучно там.

Вдруг возле их столика оказался какой-то субъект. Невысокий, рыхловатый. В нем ощущалась агрессия. Рядом с ним двое громил. Американец сразу признал в нем прежнего клиента банка по кличке Клин, который, возможно, более всех желал отыскать ненавистного банкира. Не подавая вида, что признал клиента, американец сделал удивленное лицо.

— Я узнал тебя, козел, хоть ты и изменил свою гнусную рожу, — говорил Клин странным голосом, каким говорят глухие.

Академик сразу набрал номер начальника своей службы охраны. Коротко сказал в трубку:

— Поп, я в «Русской трапезе». Надо загасить одного чудика. С ним двое гоблинов.

Ньютон, глядя на глухого, соображал, что же делать. Не подавая вида, что признал его, он заговорил по-английски, обращаясь к Академику. Тот ничего не понял из этого, языками не владел, но, подыгрывая, ответил:

— Йес.

Во время длинной тирады коротышка стоял рядом, напряженно глядя, как шевелятся губы американца, потом, словно, очнувшись, рявкнул угрожающе:

— Ах, ты уже иностранец!

Но тут вступил в разговор Академик. С вежливостью дипломата начал «переводить»:

— Извините, господа, мой американский друг говорит, что так много людей в мире абсолютно схожих. Ваша ошибка — как раз такой случай...

— Ты что из себя депутата корчишь, — обратил свой гнев коротышка уже на Академика. — Тебя-то я точно знаю. А этот давала развел меня на большие деньги, и я распознаю его под  любой фальшивкой…

— Подождите, любезный, не будете же вы здесь устраивать разборку. Давайте закончим ужин, выйдем и разрешим все проблемы, — тянул время Академик.

Недовольно ворча и злобно оглядываясь, коротышка отошел. В нем возникла все же некоторая неуверенность, но одновременно и неуемное желание докопаться до истины.

— Надо уходить, — сказал Ньютон, когда коротышка отошел.

— Это твой знакомый?

— Да, — ответил Ньютон, отвернув лицо от противника. — Мой бывший клиент, главарь шайки глухонемых. Он глухой, но, видимо, все понимает по артикуляции губ. У этих глухонемых анафемское чутье.

— Я его знаю. Надо гасить. Для тебя это опасно.

Несколько минут спустя, прервав трапезу, они направились к выходу. Хмель улетучился. В гардеробе их ждал глухой коротышка с несколькими массивными подручными. Академик на это и бровью не повел, будто их не было. Глухой только собрался открыть рот, как Академик, не глядя, стремительно и равнодушно ткнул пальцем в живот, пробивая слой жира и доставая солнечное сплетение. Коротышка, скрюченный и задыхающийся, опустился на пол. Возникли двое здоровых мужиков, подхватили и вынесли глухого на улицу, двое других загораживали Академика и американца на пути к машине. Отъезжая, Академик глянул в зеркало, увидел своих бойцов, спокойно выходящих из ресторана. Порядок!

— Для тебя появление на людях опасно, — задумчиво проговорил он.

— Не понимаю, как глухой распознал меня? То ли артикуляция, то ли невербалика. Их не изменишь акцентом. Видимо, это более важный критерий распознавания личности, чем портрет. Придется жить еще осторожнее, — сказал Ньютон и кивнул на машину сопровождения. — Зачем такие навороты?

— Информация, конкуренция, защита. Без охраны — никуда, хотя ее эффективность, как известно, нулевая. Но сегодня выручила. Надеюсь, и глухого устранят благополучно. Сейчас люди исчезают тихо, и всякий шум вокруг пропажи скоро затихает. Жизнь человека обесценилась до предела.

— Крупный бизнес действительно опасен, — начал было Ньютон. Но Академик прервал его:

— Каждый из нас смертен.

Зазвонил мобильник Академика. Голос в трубке сказал:

— Автомобильная авария. Случайность. Глухой и его шестерки плохи. Пострадал наш Трюкач. В тяжелом положении.

— Жаль, — ответил Академик и отключил телефон.

— Больше мешать не будет, — глянул он на друга и предложил, доставая фляжку с коньяком:

— Давай помянем.

Когда по очереди отпили, Академик сказал:

— Можно продолжить отдых в спокойном месте.

— В общепит уж точно я больше не поеду.

— Я организую баньку и ужин в своей загородной резиденции.

— Американские подданные любят русский пар, — хмыкнул мистер Хаксли.

— Подождем только моего руководителя службы безопасности.  Он сейчас подъедет.

Сидя в машине, по очереди прикладывались к фляжке, успокаивали нервы. Несколько минут спустя действительно подлетела машина. Из нее  вышел человек огромных размеров и протодьяконовским басом доложил:

— Можно ехать.

Академик, остановив его кивком головы, представил:

— Мистер Хаксли, это начальник службы безопасности моей фирмы, Михаил Поп, — поправившись, закончил, — Михаил Попов, бывший гебист.

Поп протянул руку.

— Едем отдыхать.

— Скажи, куда путь держим? Должен консулу сообщить, — задал вопрос Ньютон.

— На ближнюю дачу, недалеко. Расслабимся, поокаем: хороший стол, напитков море.

— Самое время подумать о чем-нибудь вечном: о Боге, жизни, еще о какой-нибудь напасти… — расслабленно проговорил Ньютон.

Через полчаса въехали во двор усадьбы. Ветер с залива широко раскачивал в темной вышине верхушки сосен. Подскочил охранник. Поп, выйдя первым, спросил:

— Все тихо?

— Как в подводном царстве, шеф, — ответил тот с лакейской дерзостью.

—  Темно, как в подводном царстве, — выползая из машины и ступая неверными ногами, ворчал Ньютон, напрасно пытаясь попасть зачем-то рукой в карман.

Поп подхватил его и подвел к высокому крыльцу. И только тут Алексей узнал… Узнал отчий дом.

— Вот это да! Иль это только снится мне?

Родная с детства картина так ошарашила, что хмель почти покинул его. Он в недоумении озирался вокруг и даже попытался протереть глаза. Поп, не понимая эмоций, уверенно, почти на руках, поднял его на крыльцо, где яркий свет заливал сервировку стола и девушек, которые, улыбаясь, ждали гостей. Одна из них, розовенькая, пухленькая, сочная, как репка, стрелявшая в гостей лукавыми глазками, а другая молчаливая, цыганистого вида, вроде недотроги. Прекрасные юные формы, приветливые улыбки на свежих губах: от них не веяло холодом и недоступностью. Обе были очень красивы и, чувствовалось, умеют использовать этот благодарный ресурс.

— Ручку, мадам, — подошел иностранец к красавицам, взял ручки и расцеловал в губы. Девушки подхватили гостя, поскольку тот оступился. Ноги с трудом держали. — Где мистер Громов, — нечетким языком говорил американец, кося глазом эротомана на красавиц и продолжая обнимать их. — Хочу поблагодарить его лично за такой приятный сюрприз.

— Здесь я. Не выказывайте волнения, мистер Хаксли. Вы в хорошем месте, правда, вам незнакомом, — проговорил со значением Академик, появляясь. — Сейчас банька, а потом, когда вновь придем в форму, продолжим наше застолье.

— Надеюсь, вы не сторонник древнегреческих забав, — спросила одна из красавиц, слегка улыбнувшись.

— Геи, трансвеститы и прочие гомики пусть трахают друг друга. Я сохранил любопытство до женского пола. А в таком обществе так приятно возрождать вашу погибающую нацию, — разглагольствовал мистер Хаксли, усаживаясь в кресло.

Присутствующие с улыбкой слушали.

— Банька, прекрасные молодушки!.. — восхищался американец.

— Молодушки! — подхватила одна. — Интересный джентльмен. За это ему нужно показать дорожку в баньку, а после баньки — хороший массаж. Желаете?

— Раскрасавицы! На чужой стороне и старушка — хлеб, — продолжал в той же тональности Ньютон, оступаясь, поскольку ноги с трудом его держали. — Они еще спрашивают! Придется перецеловать всех, чтобы поверили. Всех! — настаивал он, как будто женщин было не меньше полудюжины.

Девушки разыграли смущение, но уверенно подхватили гостя под руки:

— Пойдемте, проводим вас, вам понравится, — повели в знакомое ему с детства помещение сауны.

Прекрасные сирены выполняли у Ильи много функций: самая скромная из них — представительская — внешние данные позволили бы гордиться такими сотрудницами на самом высоком дипломатическом рауте. Интеллект и красота служили им не только для обольщения полезных клиентов. Демократия отшвырнула от благ жизни многих профессионалов, инженеров и гуманитариев, которые о демократии больше всех заботились. Многие сместились в сферу деятельности, далекую от основной специализации. Две девушки, не найдя применения университетскому образованию, оказались у Академика. Красавицы, возможно, не сожалели об этом, поскольку университетские дивы всегда отличались особой склонностью к эмансипации, а здесь обеспечивали самое высокое вакхическое удовольствие, совершенствуя под руководством Попа специальные качества. Это позволяло им с легкостью качать информацию в паузах между массажными процедурами и гетерическими забавами.

Прекрасные вакханки настойчиво и неуклонно влекли американца вниз по лестнице. Элегические воспоминания детства и юности нахлынули на него и, сумрачно дивясь неожиданному коварству друга, он покорился своей участи, прикинулся окончательно отрубившимся, старательно имитировал опьянение, хотя особо стараться не приходилось, — в эти мгновения он был натурален. Глядя сквозь полуприкрытые веки, Ньютон отметил ножки, которые, безусловно, заслуживали внимания, упругие груди безо всяких атрибутов женской одежды, подпирающие его с двух сторон, нежные ручки, не только поддерживающие, но и вдохновляющие на нечто.

Усадив гостя в кресло, девушки наконец смогли отдохнуть от тяжелого пути. Он уселся удобнее и, скрытно обозревая своих попутчиц, предался медитации. Пикантная блондинка с хорошим бюстом и трепетным носом, который придавал внешности сексуальную динамичность, потрогала достоинство гостя и, когда тот  не проявил никаких эмоций, сказала, засмеявшись:

— Высокий рейтинг.

— Только рановато подмок.

Обе засмеялись, не скрывая интереса к красивому иностранцу.

— Разыграем этого гамбургера? — с кокетством горничной спросила одна.

— Хозяин сам решит, кому что. Где захочет, там и сядет, как чирей, — не очень любезно отозвалась другая гетера. Ньютон отметил недружелюбие в словах и интонации голоса.

— Нет, он гостеприимный человек, предоставит гостю выбор, — ответила другая.

Обсудив возможные способы приведения иностранца в чувство, девушки вышли. Вскоре появился Академик.

— Ну, ты артист, — проговорил он, обращаясь к молчавшему другу, — хорошо сыграл роль.

— Что же прикажешь делать, когда ты такой сюрприз приготовил. Это теперь твое? — спросил, обводя помещение глазами.

— Да, — коротко ответил Академик, раздеваясь. — Последний раз мы здесь были, когда добывали драгоценности, закуркованные твоим отцом. Помнишь, естественно.

Ньютон кивнул головой. Академик, сняв рубаху, обнажил мощный торс. Оба предплечья были расцвечены татуировкой: пики  — загубленная молодость; распятая на кресте женщина — вор авторитетный. Ньютон оценил качество рисунка.

— Хороший рэйв.

Академик кивнул:

— И художники попадают на нары, — поторопил. — Раздевайся. Жар хорошо возвращает силы и очищает голову.  Да и девочки ждут, когда мы разогреемся. Работают мастерски, массаж — одно удовольствие, и «лизабет» сделают, поплывешь. Если, конечно, не будешь возражать. В юности, как я помню, любил вакхические забавы.

— Кто их не любит? Но не гони, дай привыкнуть, — проговорил Ньютон, беря в руки фирменную  зажигалку и прикуривая.

— Конечно, сейчас попаримся, отдохнем. Поп большой мастер парилки, из его рук выходишь как огурчик. Подойдет чуть позже. Девочки знают свое дело на финишных операциях, доводят до кондиции. Настоящие гетеры.

— По-гречески это значит соучастницы, союзницы, спутницы, существа, сотканные из нежности и света, снисходительные и не таящие злобу ни против кого, — пробурчал Ньютон. — Но эта роль не совсем подходит, по крайней мере, одной из них. Не проверял?

Академик, внимательно глянув на него, сказал:

— Об этом и грядущих проблемах больше не окаем. Осмыслим, к чему пришли, потом еще встретимся.

— Да, — согласился Ньютон.

Появился Поп, мистеру Хаксли пришлось продолжить исполнение роли.

— Поп, попарь как следует нашего гостя, — обратился к нему Академик.

Тот с легкостью приподнял иностранца, повел в сауну, приговаривая:

— Начнем восстанавливаться. Нам не нужно шаткое здоровье. Смело ложитесь на махровую простынку. Давайте-ка ляжем на животик и протянем ножки.

Академик с усмешкой наблюдал садистскую процедуру. Эта пара на самом деле выглядела смешно. Огромный, с тяжелыми ручищами Поп и миниатюрный рядом с ним иностранец. Потому уменьшительные слова не казались нелепыми, тем более что роль, которую принял на себя мистер Хаксли, не позволяла ему выказать активный протест.

— Ведь в бане главное что? Прогреть как следует ноги, — продолжал Поп, охаживая клиента дубовым веником. — А теперь делайте ножки кверху. Не получается? Ничего, ничего, сейчас мы все устроим, — и американец чуть не закричал, когда Поп буквально сложил его пополам. — Вот так, хорошо. Грейтесь на здоровье. А я тем временем пивка плесну на камни. Чувствуете хлебный дух? Вдохните, вы только вдохните. У вас в Америке этого нет. Если вы не против, массажик вам сделаю…

Не дожидаясь согласия, навалился всей массой на заскрипевшего в попытке выдержать нагрузку американца.

— Русская парилка — это сила. В бане вы, можно сказать, таете, как мороженое, начинают дышать все поры. Только так их можно раскрыть, — говорил негромко Поп во время процедуры.

— Ну и красотища! — облегченно вздохнул мистер Хаксли, когда Поп, наконец, выпустил его из своих лап.

— Э-э-э, — это еще только начало. В бассейн, в бассейн. Надо обязательно окунуться в холодную водичку. Для контраста. В этом вся суть бани.

Мистер Хаксли под насмешливым взглядом Академика, который так и просидел молча рядом, покорно плюхнулся в бассейн. Окончательно протрезвел. Вода была ледяная.

— А теперь, пожалуйста, на вершину блаженства, — сказала появившаяся вакханка, распахивая дверь в холл. — Это пиво немецкое, а это балычок отечественный. Остыньте немного…

Два часа, проведенных в бане, вернули бодрость. Разомлевшие и как будто размягченные и расплавленные банным жаром, охлажденные холодной водой бассейна, они сидели в холле. Девушки, еще более обнаженные, чем в момент встречи, вкатили накрытый столик.

— Что вы приготовили для иностранного гостя? — спросил Академик, похлопав одну из них по попке.

— Сначала легкие закуски и немного водки. Не налегайте на нее, еще программа не закончена, — засмеялась одна.

Академик налил рюмки. Мистер Хаксли произнес:

— С легким паром, Академик. Вкусим по единой, аще не претит, то и по другой.

— Вот так иностранец! — хмыкнул хозяин.

Друзья выпили и принялись за еду. Вскоре дамы опять появились. На этот раз привезли судочки с ухой. Открыв крышку, Академик с удовольствием вдохнул аромат.

— Грех по второй не выпить, — сказал он.

Ньютон согласно мотнул головой:

— Зачем в ресторан поехали?..

Прибыл благоухающий шашлык и бутылки с красным вином и коньяком.

— А где Поп, — спросил Ньютон, запивая мясо вином.

— Я попросил его не мешать нам. Он не обидится. Человек преданный, а преданные по настоящему люди редки, понимающие — тем более. Соображает, что в грядущем продолжении лучше не смущать своим присутствием.

— Какое продолжение имеешь в виду?

— Продолжение с девушками. Сексуальное или эротическое, на твой выбор.

— Секс — бог инстинктов и плотского вожделения. Эрос — бог любви и нежности. Эрос есть сила, влекущая человека к Богу, как считал Святой Августин. Выбираем, то, что приближает нас к Богу.

Академик, ухмыльнувшись на эту сентенцию, сказал:

— Я попросил девочек показать нам сапфирические забавы. Помнишь сцену, которую мы видели здесь же? Тогда на меня она произвела впечатление.

— В каждом из нас запрятан вуайер, — согласился Ньютон.

Снова появились девушки. Они подошли сначала к друзьям и присели к ним на колени, ласкаясь. Это привело к результату. Но девицы вспорхнули и переместились на ложе напротив них.

Сначала они играли, как будто не имея определенных намерений: прикосновения, ласки, мимолетные поцелуи. Одна привлекла к себе другую, положила ее голову к себе на плечо, стала перебирать ее волосы: нежность, умиротворение и одновременно нарастающее нетерпение и страсть. Мужчины взирали на эту Валгаллу взором повелителей. Хотелось присоединиться, но рабыни у их ног были увлечены только собой. Постепенно желание разгоралось, поцелуи становились более продолжительными, руки тянулись к интимным местам, срывая легкие завесы: экстаз, безудержные ласки, вожделенные стоны, слова, срывающиеся с прекрасных губ — сладчайшее наслаждение…

Замерли, откинувшись на ложе, смотрели на мужчин, оценивая произведенный эффект, степень готовности к совместным действиям. Продолжили свое дело с профессиональной последовательностью. Одна прислонилась к коленям иностранца:

— Мне было хорошо, хочу еще, — сказала, прижимаясь ласковой кошечкой.

Ньютон, как утонченный холостяк, предпочитал покой беспокойству. Она делала все сама: ласкала, покрывала поцелуями. Откинув простыню, присвистнула, как бы оценив высокое достоинство гостя, прислонилась лицом, потерлась щекой, коснулась губами. Наконец он почувствовал ее сидящей на себе верхом, скачущей, словно торжествуя победу…

После завершения стала нежной и ласковой, целуя его, прошептала:

— Только не подумайте, что вы мой идеал. Идеалы давно растеряла, да и люблю больше русских мужиков, они искреннее. Правда, возможно, примитивнее, — проговорила, не ожидая ответа.

Опустошенные ласками профессионалок, заговорщики оставили, наконец, место эротических утех. На веранде их ждал кофе и напитки. Но Ньютон подошел к большому окну.

Когда проходит праздник, человек становится меланхоличен. Неодолимая сила наваливается на душу и голову, порождая ощущения, воспоминания, тени и призраки былого: детство и любовь, ненависть и предательство, былое и грядущее. Могут ли эти малознакомые люди, друзья детства, быть уверенными, что предательства среди них не будет?

— Жизнь, опыт, годы, — бормотал Ньютон, лениво и несвязно поворачивающимся языком, поднимая очередной бокал, но уже не стремясь его выпить. — Время, мгновения и в завершение — смерть, неважно, кто ты, человек или зверь. На самом деле «ни зверь, ни человек», как сказал поэт. Ты когда-нибудь ощущал это? — обратился он к другу. Ответа, очевидно, не требовалось, и Академик промолчал. Ньютон продолжил монолог:

— Смерть начинается с рождения, подстерегает нас на каждом шагу. Грустно! — вновь посмотрел он в темную глубину ночи, как бы отыскивая или запоминая что-то. Вода залива, отливающая черным светом, словно оперение ворона, виднелась в просветах между соснами.

Академик попытался перебить его невнятный речитатив, но Ньютон не слышал. Как будто почувствовал что-то неуловимое и непонятное, что опутывало его, словно предостерегая. Он пытался настроиться, но не умел, хотел услышать или почувствовать неясные позывы, но не мог.

— Был бы пьян, так не пьян же, не пьян, а непонятно и грустно, — продолжал бормотать. — Бесконечность. Ничто. Небытие. Тьма. Удаляюсь в объятия Морфея…

Подошел к дивану, поник головой, ушел в мир грез. Академик, изрядно нагрузившийся, но более тренированный и массивный, подошел и, подложив подушку под голову друга, накрыл пледом.

Сам он мало спал. Заботы, мысли, беспокойство одолевали.

 

***

Было уже не утро, скорее, полдень. Академик и его гость сидели на веранде. Баня не только возвращает силы и здоровье, но и устраняет алкогольный синдром. Тяжести от возлияний не ощущалось. Девушки, накрыв стол и глянув на хозяина, скромно удалились, не допустив ни малейшего намека о ночных забавах и не выказывая никаких претензий. Подобная деликатность сопутствует либо очень умным людям, либо хорошо вышколенным. Академик отпустил их взглядом, сказал:

— Продолжим тайную вечерю?

— Да, надо поправиться. Это всегда у меня удачно выходит.

— Поправимся. Сегодня, по грузинской традиции, у нас — хаш. Восстанавливает силы, работоспособность и хорошее настроение. Под водочку. Опять же по-грузински. Не возражаешь?

— Предпочел бы, конечно, кислые, жирные щи, но и от этого блюда не откажусь. А насчет водочки: невинно вино, а укоризненно пьянство. Но не нарушать же грузинские традиции?

— Хорошо бодрит, — сказал иностранец после того, как опорожнили свои тарелки. Почувствовал прилив энергии в вялом теле, бодрящую силу. Ночная грусть-тревога с наступлением дня, очевидно, оставила его. Он был серьезен, но угрюмым не был. С раннего утра его обычно обуревала масса идей и мыслей, но события и ощущения истекшей ночи мешали сосредоточиться. После трудной ночи ему лень было изливаться в долгих словах. Потому был непривычно малословен:

— При дефиците информации необходим корректный анализ поступков и людей. Милейший и обаятельный — может оказаться отпетым мерзавцем, а отвратительные и тупые с виду типы, — благородными и умными. Встречал такие несоответствия?

— Конечно, — ответил Академик, с интересом наблюдая за другом. Он увидел прежнего товарища, того, почти забытого пацана, который мог внезапно уйти в свои мысли, не видеть и не замечать окружающее. Странно, но именно в это мгновение, за все время с начала встречи, он узнал прежнего Алексея, узнал, вопреки неузнаваемой внешности, вопреки годам, которые так неотвратимо меняют и обличье, и душу: те же мысли, мотивы, реакции, то же школярское поведение, не соответствующее сегодняшнему имиджу, и то же прежнее восприятие окружающего. Время летит и, как в черной космической дыре, схлопывает пространство, захватывая все, что в нем оказывается. Особенно заметно это по прошествии большого отрезка времени. И вдруг в какое-то мгновение пространство и время исчезают, и прежние друзья становятся теми же, что много лет назад.

Ньютон продолжил свои мысли:

— Помнишь наши метаморфозы на нищенском поприще? Я изображал полудебила, ты — слепого. Маскировка здорово помогала делу, была хорошим отвлечением и, главное, защищала. Ведь никто не узнал бы в нас тех жалких неудачников, которых видели в вагонах.

— Да, я помню наши превращения, но не понимаю, к чему ты ведешь. Предлагаешь и в этом деле подобный камуфляж? — спросил Академик.

— На мой взгляд, это просто необходимо. Маскироваться при любом контакте с клиентами, — уверенно ответил Ньютон. — Даже сейчас маскировка спасает меня от массы ненужных встреч. Я узнаю всех, меня — никто, или почти никто, — поправился он, вспомнив вчерашний эпизод.

— Сложно это организовать, но, по-видимому, ты прав. Риск в деле будет гораздо выше, чем в нашем юношеском промысле. Скорее всего, мэны быстро обратят внимание на подобный рэкет. Это же подрывает устои, грозит безопасности самых высоких чинов.

— В таком случае никакой камуфляж не поможет.

— Может и не совсем, но поможет. На финише главное — оперативно скрыться, — ответил опытный человек, усмехнувшись. — Я поехал, пора. Пригласи на заключительный разговор.

— Приглашу, — ответил Академик, но наполнил еще раз бокалы. — В нашей короткой жизни можно очень немного съесть, выпить и вкусить радостей. Нужно всегда пользоваться этим.

 

***

Встреча, на которой обсуждали стратегию и секретность действий Организации, выбор объектов агрессии, защиту информации, состоялась в штаб-квартире Интервента.

Неожиданная демократическая благодать в виде приватизации позволила скупить денежным людям не только заводы, природные ресурсы, транспорт, но и такие экзотические объекты, как бывшее элитное бомбоубежище. Оно было оборудовано квартирами, сауной, бассейном. Прибывающие сюда вступали на лестницу, ведущую вниз, и дверь, похожая на люк, автоматически закрывалась. Заглянуть ненароком сюда было невозможно, но за особняком, расположенным несколько в стороне от других строений, велся постоянный надзор.

В структурах, где руководители обучены мыслить системно, в особенности, в структурах безопасности, которые должны работать на опережение, важно выявить потенциальные очаги концентрации идей, мыслей, действий. Людей, способных мыслить системно, генерирующих идеи и умеющих воплотить слова в дела, — весьма мало. Если бы спецслужбы в советское время не тратили силы на преследование диссидентствующих хероплетов, а формировали собственные цели и программы, ситуация сложилась бы совсем иначе для страны и ее лидеров. Выявить центры активных действий и развалить их, как в свое время Ленин разваливал царскую Россию, как Бильдербергский клуб разваливал Союз, — вот цель. Выявление «активистов» в России девяностых не составляло труда: объемы деятельности, доходы, счета говорят об активности сами за себя. Остается протестировать мысли. Это для профессионалов спецслужб не проблема. А далее — внедрение, организация надзора и слежка, превентивные меры в случае опасности, исходящей от активного человека. Интервент заслуженно принадлежал к числу тех, за кем велся постоянный надзор. Слишком активен и авторитетен.

За столом переговоров сидели четыре человека: Интервент — глава мощного производственно-коммерческого концерна; Академик — владелец сильной компании, основное амплуа которой — внешнеторговая деятельность; Ньютон — американский подданный, создатель фирмы, продукт которой — информация; и я, Александра Ильина — активный деятель муниципальной власти города.

Я так редко встречалась теперь с этими людьми, что с новым вниманием присматривалась к прежним друзьям.

Род деятельности, круг проблем, которыми занимался Интервент, встречи и контакты с самыми разными людьми изменили его личность, характер, портрет. Почти не состарился: вместо умного, хитрого и опасного рецидивиста сидел патриарх, правда, принадлежащий к ордену иезуитов, хитрый и опасный. Эти черты визуально не просматривались, замаскированные умом. Разве что в глазах можно было увидеть железо воли, да в голосе иногда звенел металл, от которого у собеседников, как от острия ножа у горла, замирало сердце, мороз бежал по коже. Сдвинув густые брови, он заговорил: 

— Много лет назад мы впервые встретились с вами, — замолчал, посмотрел на меня, невольно отвлекаясь, видимо, подумал: как много лет прошло, как стремительно пролетело время. — Тогда вы лелеяли мечту наказать предателей, изъять у них средства и пустить на благое дело. Мы реализовали ту идею. Концерн действует, во много раз превосходя по объемам и оборотам прежнее дело вашего отца. Все вы обеспеченные люди, вы все имеете, можете жить спокойно: хотите — здесь, хотите — за рубежом.

Он помолчал, как делал всегда:

— Зачем вам, богатым, молодым и умным, ставить на кон все? — внезапно спросил он. — Ведь в случае проигрыша — смерть. Против вас будет не стукач Кирюшкин, а система. Стоят ли ваши молодые жизни такой цели, такого конца? Вы же не «ремонтники», которые от нищеты борются с враждебными группами, криминальными и политическими. Понимаете меня?

— Разумную  речь и дурень поймет, — бросил Алексей.

Интервент внимательно всмотрелся в его физиономию и буркнул:

— Ты, брат-иностранец, того… ты, брат, фрукт!

Все расхохотались, напряжение спало, но затем тишина вновь повисла в комнате. В подземелье, где мы собрались, тишина была особенно ощутима, она нависла, обволакивая и придавливая. Но в данный момент это не была тишина подавленности и страха, это был момент истины, когда каждый, принимая решение и не колеблясь в выборе, оценивает себя, партнеров, силы. Интервент сознательно запустил эту тему в начале встречи, наблюдая своих питомцев.

Я ожидала нечто подобное от него и, выпрямив спину, легкой улыбкой, несколько натянутой, пыталась скрыть свое напряжение, но сплетенные кисти рук и стиснутые пальцы выдавали меня. Интервент уже говорил со мной на эту тему. Сейчас, видимо, предпринял последнюю попытку. Я знала, что вопреки очевидной опасности сумасшедшей затеи, такие действия против тех, кто главным в жизни считает удовлетворение своих потребностей, необходимы. Я достаточно хорошо узнала, что такое власть. Маргиналы — это не бомжи, воры и мошенники. Маргиналы — это люди власти, ничего не создающие и ни к чему не способные. Ни интеллигентности, ни интеллекта: «Говорит до вечера, слушать — нечего». Даже ради спокойной жизни я не откажусь от своей цели.

Академик спокойно курил, изредка и с интересом поглядывая на присутствующих, выпускал дым вверх. Он, несмотря на то, что не был активным сторонником идеи борьбы, принял решение и готов был идти по этому пути. Что его вело? Влюбленность, как в юности? Вряд ли: скорее, стремление изменить застойный образ жизни коммерсанта, который не должен быть присущ лидеру, в особенности, криминальному. В последние годы коньяк был его жизнь и его смерть. Он гасил в нем каждый вечер тусклые мысли, глушил проблемы, коньяк уводил в небытие, спасая от дум о пустом будущем. Новая идея вдохнула в него энергию. Как и Интервент, он понимал крайнюю опасность нашего пути и не собирался отвечать на вопрос. Его приход сюда — был ответом. В криминальном мире слов меньше, чем дел, активное действие предпочтительнее бездеятельности, тем более нерешительности. Там ничего не боятся потерять, в том числе свободу, жизнь, еще меньше — деньги, если есть на что ставить.

Алексей, погруженный в себя, как бы отсутствовал. Думал: «Что я на этом свете? Ни любви, ни семьи, ни цели. Здесь нормальная идея — уничтожать зло. Правда, способ неординарный и близок к бандитскому. Но в этом государстве, где власть воровская, — другого не может быть. Каждый во власти готов человека живьем съесть, распродают и убивают. Потому только робин-гудовские мотивы и способы. Я уже ограбил несколько тысяч граждан в своем прежнем амплуа. Не самых богатых. Я должен вернуть гораздо больше, отняв деньги у воровской верхушки. Отнять и вложить здесь, в России, в производство, в пенсионеров, в детей. Если это удастся, жизнь будет прожита не зря, не страшно и покончить с ней».

Интервент, наблюдая, понимая мысли каждого, предвидел, чем все закончится, знал, что услышит сейчас. Он, одинокий человек, любил своих молодых компаньонов. Две цели было в его старой и уже кончающейся жизни: дело и эти молодые люди. Дело тоже ради них. Природные качества характера помогли ему развернуть огромное производство, справиться со многими проблемами и противниками, выжить. Крупный бизнес — это не только дело, энергия, ум. Это в большой мере — политика. Большой бизнес везде политика, надо быть дипломатом самого высокого класса, поскольку цена даже незначительной ошибки — жизнь. Интервент преодолел все, что могло мешать. Он был на высоте. Но для чего? Для чего ему, старому человеку, эта бесконечная, напряженная, опасная жизнь? До сих пор он имел цель. Теперь?.. Сколько это продлится? Год, полгода?..

Заговорил Ньютон:

— Почему развалилась страна? — Бездарные правители, — сам ответил он. — Почему правители бездарные? — Не было государственных целей, и личности в этом случае не нужны. Если нет личностей, во власть пробираются мелкие люди. Они ничего не умеют, ничем не обладают, ставят превыше всего свои интересы и действуют ради них. Это ведет к развалу. Простой вывод системного анализа. Если система пошатнулась, никаких демократических загогулин быть не должно, — жесткое целенаправленное управление. Демократия может быть только при сильной и правильной власти. Нас не интересуют те, кто работает в сфере производства. Пусть работают. Нам интересны другие, те, кто только в сфере потребления, наглого, беспардонного потребления, те, от которых все больше зависит общество и которые не видят народ. Кто же они, эти удачники?  Старая веточка партийно-хозяйственной номенклатуры почти усохла, остались единицы из них. Зато раскинулась новая, проникла всюду, рассадила своих, часто недалеких, но приобщенных к достоянию страны. Я понимаю, что сегодняшние правители не захотят возвращаться в нищету, но надо постараться сделать это…

Судьба дала Алексею притягательную наружность искреннего человека и удивительно убедительный голос. Хотелось верить всему, что он говорил.

— Дело большое, темное и опасное. Но мы уже взялись за него, — кратко высказался Академик.

— С умом никакое дело не может быть опасным, — заключила я.

 

***

Наука исследует только общие понятия, оставляя в стороне частные случаи. Те, кто имеют дело с исключениями из общего правила, познают необычное. Организация взяла на себя функцию исследовать частный случай — государственное воровство, на которое прокуратура, по-видимому, как на исключение из правил, не обращает внимания, занятая преследованием рыночных воришек и домушников.

После совещания Академик, позвонив Стратегу, сказал:

— Хотел бы с тобой встретиться.

— На обычном месте? — хмыкнул Стратег.

— Нет, беседа приватная, в ресторане нельзя. Если можешь, заезжай сегодня ко мне в офис.

— Хорошо, буду в шесть вечера.

Когда Стратег появился, Академик уже ждал его в нетерпении. На столике стояли кофейные чашки.

— Что, даже без коньяка принимаешь? — удивился гость.

— После беседы, если захочешь, выпьем.

Стратег, скрывая удивление, смотрел на него.

— Что же тебя так заботит? — спросил он, когда Академик разлил кофе по чашкам. Академик принялся рассказывать об идее Организации.

Стратег долго молчал после того, как тот закончил.

— Ты знаешь, — наконец проговорил он. — Это дело надо начинать, но сейчас еще рано. Риск необыкновенно велик. Знаешь почему?

— Говори, рад выслушать.

— Ты, конечно, знаешь, что такое система. Раньше была советская, сейчас — воровская. У любой системы есть силы, которыми она защищается и давит оппозицию. В этой системе государственные воры — в силе.

— Мы не собираемся бороться с системой.

— Вы собираетесь давить важных членов воровской системы. Если в сообществе, в котором ты состоишь, пришьют «вора в законе», как отреагирует система?

— Жестоко накажет виновного.

— Так и здесь будет. Всякого, кто покусится на верхушку, сообщество будет стремиться уничтожить.

— Мне кажется, они настолько разобщены, поскольку каждый думает за себя и проделывает свои делишки в тайне, что можно их, как прутья в венике, ломать поодиночке.

— Ты заблуждаешься и вскоре после начала действий убедишься в ошибочности своих выводов.

— Если почувствую риск, смогу остановиться.

— Ну что ж, попробуй, — Стратег задумался о чем-то. Академик ему не мешал. Наконец он вновь заговорил:

— Вот что тебе еще хочу сказать. Все, что мы сейчас наблюдаем во власти, протянется недолго.

— Насколько недолго?

— Ну, думаю, еще лет десять, максимум — пятнадцать. Потом в народе наступит период осознания краха, в который тянет власть страну.

— О каком крахе говоришь?

— Об исчерпании ресурсов. Нас давно и усиленно обманывают, что природные ресурсы страны неисчерпаемы. На самом деле того, что осталось в России после развала Союза, едва хватит на пару десятков лет. А если учесть, что пользуются этим избранные, так называемые олигархи, то народ гораздо раньше названного срока очухается и потребует то, что ему и принадлежит. Это собственность не чубайсов, черномырдиных и прочих ельциных, а всех нас, коренных жителей России.

— Что же, опять революция и экспроприация?

— Варианты могут быть разные, в зависимости от того, кто в критический момент окажется у власти, могут развернуться события. Начнется тогда, когда северные и восточные окраины начнут вымирать от холода. Но в не зависимости от этого, все насосавшиеся, лет через десять, постараются улизнуть за рубеж, туда, где находятся их капиталы. Они надеются пожить там долго и безбедно. Вот когда их надо брать за жабры и пускать по кругу, о котором ты говоришь. Вряд ли они будут иметь возможность защититься так, как они сделают это сейчас.

Стратег еще долго говорил о причинах и неотвратимости ситуации, которую он описал. Академик думал.

— Ты должен обмозговать все на досуге, — закончил Стратег, — но сейчас надо выпить за удачу начинания.

Впервые Стратег заговорил о выпивке.

— Что с тобой? — удивился Академик.

— Чем дольше здесь живешь, тем пакостнее на душе.

Когда Академик достал коньяк и бокалы, Стратег сказал:

— Ты разбередил мне сердце. Я бы и сам начал потрошить гнусное отребье, на которое ты ополчился, но, видимо, староват для этого. Однако тебя всем, чем угодно, поддержу. Подумай еще насчет риска.

Организация начала свои действия. Она состояла из инвестиционной группы Интервента, боевой группы Академика и разведывательной группы Ньютона. Я, самый законспирированный участник группы, работала одна. Собирала первичные сведения о деятелях государственного или муниципального уровня: с каких пор ворует, на чем делает свой «гешефт», куда направляет наворованные бабки. Попутно выясняла, с кем клиент сотрудничает, чтобы иметь дополнительные источники сведений. Нередко муниципалы превосходили федеральных чиновников по объемам воровских деяний, но все же кланы и государственные персоны, вывозящие из страны ресурсы составами и пароходами, находились в столице.

Организация исполняла роль чистильщика, отбирая, разрушая иллюзии, наказывая, вела дела так, чтобы у объекта не возникало ни мысли, ни желания сопротивляться. Чтобы процесс не шел вразнос, жертве оставляли некоторый процент от изъятой суммы, которую он искренне считал своей, кровной, заработанной. Если объект не соглашался на компромисс, его уничтожали, но уничтожали не физически, а как должностное лицо, передавая весь накопленный компромат компетентным органам и прессе. Поскольку при таком исходе вся работа Организации сводилась к нулю, затраты не окупались, объекту предварительно демонстрировали возможности структуры. Отказы случались редко. Одно дело влекло за собой другое, прекращение очередного — служило началом нового. 

Опасность нашего пребывания на этом свете повысилась многократно. Кем были мы четверо? Бандиты или потенциальные жертвы системы, камикадзе или супер-герои, действующие ради высоких принципов и идеи?

Несмотря на осмотрительность и осторожность, первая информация о структуре поступила по назначению. Сведения об активных лидерах криминального мира, да и не только криминального, а вообще об активных людях, поступают исправно в компетентные органы. Информация, собранная самыми высокими профессионалами, накапливается. Но вот кто ее использует?

Глава 3.  АККОРДЫ СМЕРТИ

Информация циркулирует сверху вниз и снизу вверх, во всех кругах, на всех этажах. Обладатели информации преуспевают. Организация накапливала сведения о мелких и крупных сделках больших и малых вертухаев власти. Дел хватало. Когда до главного объекта трудно «достучаться», слишком высоко сидит, начинали операцию с подчиненных. У каждого «дубайса» есть доверенное лицо, которое информировано о делах патрона больше других. Важно выявить его. Определив участников и уточнив схему чиновного воровства, — ассортимент невелик — Организация выделяла одного, не самого крутого, но выполняющего заметную функцию в команде. Использовали его в виде информатора о главной персоне, с него начиналась разводка, а затем выход на следующий уровень, и так до верха.

Подручные не защищены так, как шеф, и потому сравнительно легко поддаются внешнему влиянию, с первых шагов готовы на все: предать, продать, убить, лишь бы спасти себя и свое положение. К тому же у любого высокого человека есть недоброжелатели, обиженные, карьерные завистники, интриганы, поглядывающие и мечтающие оказаться в заветном кресле, имеющие зуб на сановное лицо, которые с удовольствием пакостят при случае, с очаровательной интимностью выкладывая информацию о сиятельном патроне. Не безвозмездно, конечно. Когда болезнь запущена, когда метастазы пронизали весь организм, действия — адекватны морали.

Встреча с объектом, по традиции, была намечена в «заряженном» люксе. Этот номер часто снимали для секретных целей. Артист театра, обнищавший на скудном государственном пайке, исполнял роль богатого бизнесмена, представителя мощной финансовой компании. Его кличка в Организации и была — «Артист». В номере, кроме двоих участников и записывающей аппаратуры, как правило, никого не было. Зрители и свидетели не нужны. Главное в схеме действий — отсутствие огласки, шума, сопротивления. Завлекающим мотивом для встречи служило предложение, сделанное от имени компании. Тематика делового предложения была близка тому способу, каким традиционно «зарабатывал» объект. Загримированный, неузнаваемо изменивший облик Артист исполнял роль безукоризненно. Представительность, хорошая дикция, способность четко изложить тему покоряли клиентов. Мастерство, отточенное годами на театральных подмостках, вело его на этом поприще.

В назначенный час в дверь постучали. Вошел человек среднего роста, бойкий и одновременно настороженно-осторожный. Эдакий червячок из породы непотопляемых. Он не стал демонстрировать фальшивую радость от встречи — визит деловой. Артист принял его стоя, представился:

— Главный менеджер, — назвал известнейшую западную фирму.

Клиент готов был к контакту именно с этой фирмой, мощной структурой, располагавшей филиалами в разных странах. Увидев осанистого представителя фирмы, червячок поверил в свое везение, в круглых, как у попугая, глазах появилось какое-то особенное вороватое выражение, но он, скрывая эмоции, прикрыл веки, склонил голову с манерами дипломатической персоны. Справившись с вожделением, поднял лицо:

— Владислав Васильевич, главный специалист отдела перспективного развития министерства, — выполнил формальность визитер.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — не торопился Артист, давая возможность гостю освоиться.

Владислав Васильевич старался не смотреть в глаза представителю фирмы, но словно бы светился радостным предвкушением успеха, которое разливалось по лицу горячими пятнами. Пожимая руку, он, как ростовщик, опытным глазом оценивал все выгоды этого посещения, намереваясь извлечь из него возможно большую пользу. Абориген министерских кабинетов мысленно все уже разложил и взвесил. Что бы ни делал чиновник, все его мысли, усилия, действия направлены на взятку. Это стало законом, почти обрядом во время правления весельчака.

— Коньяк, виски, вино? — распахнул Артист дверцу бара.

Настоящий аппаратчик никогда не откажется от дозы алкоголя, но здесь, если верить телефонным намекам, предвиделась крупная операция. Лучше повременить.

— Спасибо, давайте сначала обсудим дело, — проговорил гость, рассматривая фигуру представителя фирмы.

Артист не стал тянуть:

— Посмотрите эти документы, — любезно улыбаясь, как бы раскрывая суть выгодного предприятия, Артист положил перед гостем папочку с бумагами и сел в сторонке.

Основная игра разворачивается позже, когда приходится вводить собеседника в новую и неожиданную ситуацию, когда оказывается, что ведет тему не он, а всего лишь служит статистом. Это обескураживает.

Жизненный постулат червячка, за которым наблюдал Артист, был очевиден: все средства хороши для достижения цели. Законы выживания едины для всех червеобразных особей. Червяк-короед с гордостью рассказывает молодым червякам, восторженно взирающим на мудрость и опыт, как он забрался в глубокую щель и спасся тем от клюва дятла. Чиновник, самый незаметный и угодливый, выживший при очередной административной катастрофе — сокращении аппарата — мудро усмехается и ни с кем не делится своими секретами. Это его «ноу-хау», которым владеет только он, скромный и неприметный. Он выживал в разных житейских катаклизмах, в то время, как его коллеги, гордо блиставшие на чиновном Олимпе, теряли высокомерные головы и высокие кресла. А он полз и полз по склонам, не высовываясь и не заглядывая на вершину.

Клиент осторожно взял бумаги. Наблюдая за лицом партнера по диалогу, Артист поражался тому, сколь богаты мимические возможности обычного человека. Мимика раскрывает мысли, чувства, эмоции: от вожделения к первоначальному недоумению, затем к внезапному шоку, когда чиновник вдруг понимает суть, а потом от яростного и внезапного отчаяния — до холодного и рассудочного мыслительного процесса: как спастись. Увидеть в документах свой собственный длительный срок заключения — трудная психологическая нагрузка. На лице читалось: «Неужели эти документы представляют опасность, которую он так старательно исключал? Может, этот приличный господин затеял нечто вроде шантажа? Надо дать сразу ему почувствовать, что здесь успеха не будет…»

Радостное предвкушение исчезло с чиновного лица, оно покрылось зеленоватым цветом, на лбу выступил пот, кулаки судорожно сжались, задышал трудно и громко. Так дышат те, кому угрожает опасность. Он вскочил, как-то странно присел, словно собираясь взлететь на воздух, слегка подпрыгнул и закачал из стороны в сторону головой: «Батюшки мои, вот так вляпался!»

— Вы кто? — чиновный червячок обратился к собеседнику.

— Мы же представлялись друг другу, — не вставая, с любезностью не меньшей, чем в начале встречи, проговорил Артист. — Вижу, что вы поражены нашей информированностью. Но не расстраивайтесь, я не из ФСБ.

— Нельзя ли попросить вас об одолжении, — проговорил чиновник после долгого молчания, садясь вновь в кресло и угрюмо глядя в сторону. — Откройте, пожалуйста, свой бар.

— С удовольствием. Я же вам сразу предлагал, — проговорил Артист с обходительностью светской персоны.

— Кто знал, что так повернется… — чиновник уже пришел в себя: поражение прогнозируется так же, как и предательство завистливых коллег.

— Чего изволите выпить?

— Коньяк, пожалуйста, и стакан — побольше. Надо подумать...

— Думать еще рано, — говорил Артист, наливая коньяк в фужер. — Вы еще не услышали от меня ничего.

Себе он тоже налил немного. Нельзя в трудную минуту оставлять человека в одиночестве.

— Я догадываюсь и без ваших рассказов, о чем пойдет речь, — губки гостя обиженно подобрались. Но содержимое фужера он быстро опрокинул в себя.

— Прекрасно, но я все же изложу цель встречи…

И полилась в исполнении Артиста тема: в лицах, в красках, с образами и метафорами. В заключение монолога он сказал:

— Ваша будущая жизнь зависит от вас. Перед вами на выбор два возможных исхода. Арест, если мы передаем материалы в ФСБ и прессу; возможен, впрочем, и заказ. Если откажетесь, не сегодня-завтра сотрудники ФСБ выйдут на вашего шефа, прихватят и вас. И вам придется объяснять не только странные связи, но и наличие средств на зарубежном счете. В случае согласия на наше предложение вы продолжите жить, как и до сих пор, а может быть, и лучше, поскольку сможете подняться выше с нашей помощью.

Серое лицо червячка порозовело, он задумался. В глазах светилась единственная мысль: за те подачки, которыми его удостаивает шеф, не стоит гробить свою жизнь. Наконец он глянул на Артиста:

— Я хочу задать вам несколько вопросов, — проговорил, похрустывая холодными влажными пальцами.

— Пожалуйста, — подбодрил Артист. — Но не юлите, иначе вам будет предъявлено обвинение в соучастии. Нам известно, какие суммы находятся в обороте ваших шефов, какие способы вы используете, вымогая деньги у клиентов. Клиентов мы тоже знаем. Думаю, они пойдут с нами на контакт; слишком велика сейчас нелюбовь к чиновным мздоимцам.

Артист закрасил угрожающую интонацию доброй улыбкой, подвинул маленький листок, на котором были две цифры: сумма и номер счета собеседника. Этого оказалось достаточно.

— Насколько конфиденциальны будут контакты с вами?

— Гарантий я вам никаких не дам, но хочу заметить, что мы в не меньшей мере заинтересованы в секретности своей и, следовательно, вашей деятельности.

Червячок кивнул головой и задал новый вопрос:

— Каковы условия сотрудничества?

— Вы отвечаете на мои вопросы, добываете и даете всю информацию, интересующую нас. Если будете служить верой и правдой, взамен получите несколько процентов с тех сумм, которые мы изымем со счетов вашего шефа.

Главный специалист мгновенно сообразил, что даже один процент от денег шефа намного превосходит все то, что он до сих пор получил за услуги. А тут несколько процентов! Он уже не колебался, фортуна повернулась на самом деле к нему лицом. Не зря подумал об этом в начале встречи. Мечта-фантазия воспарила ощипанной птицей. «А предательство?» — мелькнула мысль. Мгновенно нашлось утешение: «Кто теперь не предает?» Он уже видел себя агентом Организации. Владислав Васильевич ухмыльнулся мутной улыбочкой, облизнулся и, подумав: «надо помочь ребятам как-нибудь», повел себя более спокойно. Перед Артистом вновь сидел верткий, осторожный и непотопляемый червячок. Клиенты, которых опекала Организация, отличались жизнелюбием, необыкновенным здоровьем, жизнестойкостью под любыми ударами судьбы.

***

Консультационная фирма мистера Хаксли не занималась ни грабежом, ни убийством — только информация. Сотрудники-хакеры его центра обрабатывали и фильтровали данные сотен сообщений: дела государственных деятелей самого высокого уровня, их махинации, связи, счета в зарубежных банках.

На этот раз объектом внимания Организации был большой человек, по существу, совладелец одного из ресурсных ведомств. Важняк! Изначальную информацию о нем получили от самого первого завербованного информатора, которого я и Алексей обработали еще в юности на курорте. Он по-прежнему, несмотря на государственные катаклизмы, плавал высоко. Непотопляемая когорта. Интервент с тех достопамятных времен пользовался его услугами, а он верой и правдой служил, регулярно давал информацию — за деньги, за большие деньги. Но, надо сказать, отрабатывал их с лихвой. Сработался, был полезен и доволен. Как раньше постукивал в КГБ, так и теперь с еще большим вдохновением закладывал коллег. Если в советское время высокого соратника мучил панический страх от такого сотрудничества, то теперь, в развалившейся государственной системе, страха не было, только желание пополнить счет и альтруистическое томление «патриота» заложить конкурентов-взяточников.

Клиент, на которого навел агент, спокойно и осознанно торговал возможностями своего кресла, предоставляя иностранцам и прочей публике, невидимый для непосвященных, режим наибольшего благоприятствования. Мешковатая фигура, жирное лицо, которое без колебаний отнесешь к разряду тупых, как только заговорит: достаточно несколько слов. Даром «словесности» не владел. Его речь поражала несуразицами, совсем не гармонировавшими с напыщенно-выдержанным внешним видом. Ум неповоротлив, но инстинкт, нюх на людей, компенсировали дефицит интеллекта. К тому же жизненная энергия так и сочилась из его откормленного тела, соответствовала объему и даже превосходила массу. Густые брови совсем срослись, а маленькие глазки смотрели, как у хищника: закоренелый мастер мздоимства, непогрешимый и недосягаемый идеал взяточника, в обороте которого изумительная ловкость и беззастенчивость, переходящая в отвагу. В своем ведомстве он работал вот уже несколько десятков лет, и другим здесь делать было нечего. Тепленькое местечко. Вся сила была в нем, а разное другое начальство служило только для декорации. Всем говорил «ты» и заставлял дожидаться в приемной несколько часов.

Информация на него была полной, и Ньютон должен был провести с ним завершающий контакт. Встреча в кабинете не была долгой. Важняк взглянул на документы, которые подал ему Ньютон, проделал для отвода глаз необходимые церемонии, затем нетерпеливо пошевелился в кресле; видимо, не привык разговаривать с посетителями дольше пяти минут, — поточный способ сбора абиссинского налога не терпит промедления.

— Ты понимаешь, вопрос деликатный… — многозначительно глянул на Ньютона.

Нетрудно предугадать стандартные мысли. Представитель частной фирмы, рвущейся на международный рынок, роль которого исполнял Ньютон, словно ждал этого, сразу сказал:

— Я понимаю, нужен обстоятельный разговор. Где мы сможем встретиться? — Продолжил, не теряя темп: — Я обычно ужинаю в «Московском застолье», — назвал модный ресторан. — Если вы составите компанию, мы с женой будем весьма рады, — склонился в угодливом поклоне.

Чиновник, несколько удивленный оперативностью собеседника, высокомерно кивнул. Ньютон, продолжая играть роль, почтительно выпятился в дверь. После кабинета приемная показалась невзрачной и тесной.

***

Фешенебельный ресторан столицы распахивал двери не перед каждым, служил прибежищем лишь для персон с крепкой деньгой. Швейцар на входе безошибочно оценил молодого человека, пропустившего вперед красавицу-спутницу, с удивительной ловкостью принял купюру. Я и Ньютон уселись за столик, накрытый на троих. Наконец в зал вплыло светило чиновного Олимпа. Повел высокомерным взглядом, одновременно остановив оком  услужливого халдея, бросившегося к нему. Увидел своего кабинетного визитера, направился в нашу сторону. Ньютон уже спешил ему навстречу.

Пока шли приготовления к трапезе, важняк устремлял плотоядный взор на мои ножки, которые выглядывали из-под кромки платья: видно было, что топорный ум прикидывал фразы, которыми собирался покорять меня. Ньютон поглощен заказом, а я — чарующая, нежная, умная, с удивительными глазами, внимательно слушала его, любезно посматривая на эту круглую рожу, не замечая красную лапу, которой он в беседе ласкал мою ручку, увлеченный артистической тонкостью линий. Он не сомневался, что может распорядиться, как ему заблагорассудится, вниманием жены просителя. Что миндальничать с этой посредственностью, думал он. И не желал медлить, считая, что незначительный и смазливый субъект, каким представлялся ему Ньютон, перенесет, должен перенести маленькие шалости столь великолепной персоны. Считал, что клиент и жену, то есть меня, привлек именно с целью получения положительного результата. Он не ошибался, цель была. Но видел бы он себя со стороны!

После оформления заказа Ньютон, извинившись, вышел ненадолго. Умственные усилия не родили в голове чиновника никаких остроумных фраз, но он не стал медлить; потянувшись за сигаретой, молча положил руку мне на бедро, протянул игриво:

— Очень аппетитно, — смотрел с победным интересом: скользкий, красный и мерзкий.

 Я ожидала от него только таких действий, в конечном итоге, встреча преследовала эту цель. Бросила быстрый взгляд на высокое лицо и увидела встречный взгляд. Я подняла стакан, опять посмотрела на него, подумав: «Как ты пуст и бездарен». Но улыбнулась ему. Ухажер, двигая рукой вверх и вниз по моему бедру, возбуждаясь, нес слюнявым ртом какую-то грязненькую ахинею. Появление «мужа» прервало его поползновения, хотя и не привело в смущение. Великий делец и не должен смущаться: подстрекать, наушничать, клеветать, предавать, не смущаясь, другие, более сложные категории в сфере внутренней политики, — это привычное амплуа. А тут всего лишь использование служебного положения по отношению к прелестной куколке. Он убрал руку, отвлекся, обсуждая секретные нюансы предстоящего договора: какая сумма, где и на какой счет. В глупой стране, где миллионы доверчивых граждан с замиранием сердца слушали вранье рекламного Лени Голубкова об огромных выплатах, распаленные желанием легкой наживы, он чувствовал себя хозяином жизни. Он с легкостью зарабатывал миллионы, общаясь с такими простаками, как этот красавчик.

— Надо бы обсудить детали, — изображая робость, проговорил Ньютон.

— Р-р-рутина…— Это было любимым словом нашего собеседника. — Рутину уничтожать надо.

— Рутина – это накопление опыта, — вставила я. — Без опыта невозможны действия.

Он с удивлением воззрился на меня, но не нашелся с ответом. Он должен был обработать молодого коммерсанта. Но не считал это «рутиною», хотя действовал по способу, который использовали даже не отцы, а далекие прадеды.

Выпив и закусив, хозяин жизни закурил сигарету и дал Ньютону заранее заготовленную карточку, глядя снисходительно при этом на провинциала, который внимательно изучал бумажку.

— Здесь банковские реквизиты и сумма, которую вы должны перечислить на указанный счет.

Проговорив это, не церемонясь уже, запустил руку в непоказное место будущей наложницы. Для Ньютона цель встречи была достигнута. Счет клиента раскрыт, осталось применить обычную в такой ситуации схему. Ньютон прервал милую беседу; спокойно встретив недоумение гостя, пообещал:

— Я завтра свяжусь с вами. Жена нездорова…

Мы оставили ресторан, к вящему возмущению чиновника, которому, вопреки его намерениям, пришлось еще и расплатиться по счету. Этого очень не любят московские деятели, привыкшие к халявным ресторанным кормежкам. Он негодовал, полагая жестоко наказать этого мальчишку, который посмел так обойтись с ним. Но долго еще думал о жене клиента: «Иронизирует, умничает. «Рутина есть накопление опыта». Заученное, вычитанное… Подожду вторую встречу и на тему рутинной любви побеседую».

— Рассвирепел святейший, слова не мог выговорить, — заметила я, когда мы вышли.

— Мужик на мир три года сердился, а мир и не знал, — ответил брат, насмешливо скривившись.

Наутро я позвонила в кабинет чиновника. Услышала холодный литерный голос, иного и не ожидала. Изобразила тембром вину и  смирение:

— Вы знаете, так плохо вчера почувствовала себя… Этот вынужденный уход… Извините, если можете… Муж срочно выехал на фирму и поручил мне закончить дела с вами. Если сможете, встретимся, только не в кабинете, — подпустила в голос волнующую загадку.

Чиновник явно смягчился:

— Как ваше самочувствие?

— Спасибо, хорошо, — с благодарной интонацией ответила я.

— Ладно, где вы остановились? — раздался принюхивающийся и якобы еще сердитый голос. Произнес многозначительно: — Буду у вас в семь. Приготовьтесь завоевать мое расположение. Хе-хе!

— Да, конечно, я все сделаю…

— Уж так-таки и все… — хрюкнул голос. Даже по телефону можно было ощутить страстное нетерпение.

Я не мучилась сомнениями. Алгоритм встречи клиентов был отработан и заключался в одном — подготовке аппаратуры. Прием отрепетирован многократно. Важна подготовительная процедура, которой следовало привести клиента к максимальной откровенности.

Благоухающий, источающий нетерпение государственный человек с голубиной легкостью, не дожидаясь лифта, взлетел на третий этаж. Изображая строгость, похлопал меня по спине, скользнул, ненароком, ниже. Я скромно и виновато опустила глазки. Пригласила к столику, на котором стояла бутылка коньяка, легкая закуска, нарезанный лимончик. Аппаратчик, много лет посвятивший тренировкам на этом поприще, не смог отказать себе в традиционном удовольствии. Я, сев в низкое кресло напротив, скромно сомкнула колени, налила ему хороший бокал напитка. Родной булькающий звук привнес на его лицо мечтательное выражение. О чем бы он мог мечтать? Кося глаз на кругленькие коленочки, гость поднял фужер, подергал ноздрями над рюмкой, оценивая качество, и, пытаясь сохранить высокомерие, произнес заготовленную заранее, очень сложную для него фразу:

— С такой партнершей приятно сотрудничать…

Истекая половой истомой, закусил лимончиком, заторопился, приближая сладкий момент. Но я, собрав все свое очарование, проговорила:

— Муж очень просил уточнить схему наших деловых отношений.

Упоминание о муже вызвало саркастическую усмешку:

— Муж просил? Хе-хе. Просить надо умеючи. Ха-ха. Кто просит? Как просит? — задвигал нетерпеливо руками.

Он торопился. Мне важно было увековечить этот тембр и смысл его речей на пленке, навести собеседника на разговор о делах. Не мешая соблазнителю, не останавливая его нетерпеливые руки, наполнила еще фужер, долила себе:

— Надо расслабиться, всухую трудно, — улыбнулась, кокетливо стрельнула глазками.

Вульгарная фраза завела его, он растянул бледные губы в улыбке победителя, автоматически, с присущей чиновникам хватательной реакцией, взял бокал, отпил, продолжая вещать. Я слушала его речитатив, смотрела наивно-восхищенными глазами: какой он значительный человек! Все его внимание было направлено на коньяк и закуски. Постепенно, по мере опорожнения бутылки, смещался в ту область, которая была интересна: счета на Западе, содержимое счетов, периодичность поступления денег. Его несло. Павлинье воодушевление и вместе с тем традиционное презрение к людям наполняло его по мере того, как приближался к телу собеседницы. Он видел восхищение в моих глазах. Как иначе может относиться провинциальная дамочка к нему, столичному светилу такой величины!

— Ладно, раздевайся, — бросил он небрежно.

Во мне не шевельнулось задетое самолюбие, но я решила сыграть еще одну роль, изобразив обиду. Я сделала резкое движение и начала смотреть на него с самым убийственным равнодушием. Охотно сознаю, что такая манера является довольно пошлым фатовством, но по отношению к тем, кто сознает свою силу и власть, почти всегда прием достигает цели — герой перестает думать, кто он, желая разгадать, — кто я. Чиновный гость в гордости своей и предвкушении сладострастия не мог даже подумать, что эта провинциалка — мастер шпионажа, и ее цель — не его великолепная персона, а всего лишь — информация.

Не обращая внимания на весьма заметное охлаждение к себе, он перешел к светской беседе. Вдохновение вело его:

— Ну, ладно, не обижайся. Это я уж так…

Я милостиво улыбнулась.

— А как же ты с супругом?

— Дипломатия. Очень занят, — ну, и нетрудно водить за нос. Пошепчешь ему в ухо, сделаешь эдакий пируэт соблазнительный, — я при этом приподняла кончиками пальцев полу своего платья, — он и размякнет…

— Хе-хе… водить за нос… — протянул красную лапу.

Объект, не зная финала, считал, что и я настроена соответственно. А как иначе! Он видел мое безграничное уважение, почти поклонение. Когда желудок и голова наполнились — вновь обратил взгляд на собеседницу. Обслюнявив в поцелуе мою руку и не только руку, он уже готовился приступить к завершающим действиям, глаза у него метались, как хвост у пса...

Внезапно открылась дверь. На пороге стоял Академик, за ним возвышалась мощная фигура Попа. Было очевидно, что оба они, особенно второй, — представители зубодробительной профессии. Клапан чиновного красноречия мгновенно захлопнулся. Он дернулся возмущенно, но двое, не обращая внимания на него, вошли в комнату. Узнать их под гримом и прочим камуфляжем было нельзя. И если бы я не ждала визита, то в этих незнакомцах вряд ли признала своих друзей и компаньонов. Отступив в сторону, я уступила место для завершающего ристалища. Академик уселся в кресло, хранившее еще тепло моего тела, смотрел на персону молча, тяжело, выдержанно. Поп невозмутимо достал записанную кассету и вставил ее в видеомагнитофон. Чиновник, кожей чувствуя неприятный и неожиданный финал, наблюдал за действиями громилы, потом, видимо, собравшись с духом, попытался выразить возмущение, встал на нетвердые ноги, раздался дрожащий, негодующий баритон:

— Это можно как-то объяснить? Почему вы врываетесь ко мне во время беседы.

Академик спокойно ответил:

— Сядьте, господин Душков, будем договариваться.

Чиновник, закрыв глаза, коснулся влажными пальцами лба, как бы умоляя исчезнуть возникшие напасти, потом  со злобой скосил глаз на меня. Академик, заметив это, добавил:

— О нашей сотруднице забудьте. Досталась кость собаке, когда собака съела зубы.

Его уверенный голос повлиял на чиновное лицо, как бочка ворвани на бурное море: ни гнева, ни вожделения. Накатилось тоскливое раздумье. Недавнее поллическое возбуждение трансформировалось в синие разводы на физиономии. Я испугалась, вдруг хватит кондрашка, но тот выдержал. Поп между тем, перемотав кассету, включил аппарат на воспроизведение. Раздался возбужденно-хвастливый голос, называющий счета, банки, суммы… Большой чиновник как бы сморщился весь, будто из него выпустили воздух: остов человека, жизнь замерла в потухших глазах. Пьяное куртуазное славословие сменилось подавленным косноязычием:

— Этого никогда нет… я просто желание… вашу женщину… разговаривал…

— Достоверность ваших слов мы проверим, но в объективности почти не сомневаемся. Мы собрали достаточно сведений о ваших шалостях. Они здесь, в этой папочке, ознакомьтесь. Помните, надеюсь, свои аферы перестроечных времен. Самое интересное, что вы не гнушались даже мошенническими махинациями. Если мы раскроем вас клиентам, с которыми вы работали, представляете, что будет? — он жестко посмотрел на собеседника. — А все прочие ваши операции?

Чиновник стал листать бумаги, все более серея. Жалкое зрелище. Предчувствие полного провала исказило лицо, на него, как жирные черви, набежали складки страха. Вместо мужчины, домогающегося любви дамы, сидел разбитый старик. Имитируя невозмутимость, когда досмотрел до конца, спросил:

— Сколько вы хотите за это?

— Все, — жестко ответил Академик.

Чиновник посмотрел на него с таким ужасом, точно над его головой пронеслось что-то грозное и мертвящее.

— Знаете, в сущности, нет ни малейшего резона поддерживать подгнивший худосочный организм, тем более, если в нем умерла душа. Страдающий субъект только выигрывает, прекращая жизнь, поскольку исчезают его страдания. Уменьшение страданий на земле — это человеколюбие, — философствовал Академик. Душков с ужасом смотрел на наглеца, понимая, что речь идет о прекращении его страданий.

— Если не отдадите, в подтверждение серьезности наших намерений, дальнейшие события развернутся для вас следующим образом: начнем с вашего сына — некоторые счета у вас с ним общие — ни денег, ни карьеры, ни надежд. Если и после не увидим желания к сотрудничеству, вы будете уничтожены, а документы отправим в ФСБ. Мы эти деньги не получим, но там ваше дело доведут до конца. Помимо потери денег, вы потеряете семью, имя.

— Кто вы такие? Не похожи на простых рэкетиров, — пришел в себя  чиновник. Вопреки картине, нарисованной собеседником, он вернул способность анализировать ситуацию. Мимикрия, присущая аппаратчикам всех времен и поколений, помогла справиться с волнением.

— Мы представляем славянскую организацию, которая ставит целью возврат наворованного в страну.

При слове «наворованное» — чиновник дернулся, но смолчал. Никто из них, растаскивающих национальное добро, не считает себя вором, скорее, умным и оборотистым предпринимателем, который получает все заслуженно, благодаря энергии, уму, смекалке.

— Я должен подумать, — начал было он, наливая в фужер коньяк и не предлагая собеседнику.

Академик одобрительно кивнул:

— Да, конечно, думайте, у вас в запасе полчаса. Потом мы вылетаем в Швейцарию с целью посетить банк, где еще с 1989 года открыт ваш основной счет.

— Но...

— Документы на вылет готовы, — не дал ему договорить Академик. — Завтра вечером вы будете в Москве.

Чиновник безо всякого удовольствия глотнул коньяк и надолго погрузился в раздумье. Вся жизнь мелькнула в его голове. Что в ней? Подличанье, обман, воровство, балансирование на грани и страстное желание урвать больше. Последние годы стали хороши, можно было брать много, почти не опасаясь. И вот всему конец, опять в хвост очереди. Вмиг разрушились грезы о надежном заграничном банке, обеспеченной старости, великолепной вилле на берегу океана, о бесконечном отдыхе и услугах по любой цене. Не будет искупления бездарному существованию, невостребованным желаниям. По-прежнему подлая завистливая мимикрия в грязной стране. А возраст уже на пределе, — задумчиво помял подбородок. Острая, жгучая, как кислота, жалость к себе, и злость, внезапная, темная и безотчетная, разъедали сознание. «Все! — в отчаянии думал он. — Это сила! Против силы что выставишь, разве только хитрость», — скосил глаз на Попа.

Академик не мешал ему, наблюдая невербальные реакции, понимая по жестам, по мимике, мысли. Слишком сильно давить на человека нельзя. Начинает метаться, беситься, делать глупости. Всегда надо дать небольшую возможность отступить: для достойного человека, —  чтобы выдержал характер, для подонка, — чтобы отыграл кое-что себе. Академик без меры и нужды не унижал подопечных, когда они оказывались перед ним нагие, лишенные последних остатков человеческого достоинства, униженные, раболепные.

Наконец чиновник приял решение. С бесстрастным спокойствием лунатика встал и подошел к окну. «Не очень высоко, но достаточно, чтобы прервать этот разговор. Можно их обмануть, тогда все останется на своих местах, а эти, — уже равнодушно глянул на Попа, находящегося рядом с ним, — не получат ничего. Но я-то не порадуюсь этому», — мелькнула трусливая мысль. Поп, понимая чиновника, без волнения смотрел на него, думал: «С такой будярой ты никуда не денешься, слишком любишь сладенькое, чтобы жизнью кидаться». Даже отвернулся демонстративно. Жертва стояла, угнетенно вздыхая, вся фигура подопечного изображала одно слово: конец! Стоял долго. Чувствовалось, что воля клиента тает, его охватывало старческое бессилие, шевелился инстинкт самосохранения. Академик понял это.

— Правильно решили, — помог он ему, — и крепкие чиновные головы летят не только с должностей, но и с плеч. Время такое. Чтобы вам не было очень уж грустно, хочу сообщить, что в правилах Организации оставлять своим подопечным до пяти процентов суммы. Может быть и больше.

Клиент удивленно и недоверчиво глянул на него.

— Да, да, — продолжил серьезно Академик. — Даже разбойники на Руси давали ограбленному и раздетому  путнику  мешок, чтобы он оделся. Напихав в него соломы, не замерзал, добредал до тепла, а разбойники не брали грех на душу. За нашу филантропию вы дадите информацию о тех, кто ворует рядом с вами, выше вас, о ваших шефах и руководителях. Конфиденциальность получения сведений гарантируем. А их качество определит сумму, оставленную на вашем счету.

В глазах чиновника, где плавали еще остатки безволия и страха, метнулась надежда. Чахоточная тоска сменилась праздничной, опьяняющей радостью. Чувствовалось, что идет внутренняя борьба. Но это была борьба не между честью и предательством. Возможность предать — единственная валюта, с помощью которой можно выжить и преуспеть в этой среде. Быть преданным до конца? — это не такой ценный товар. Внутренняя борьба не была долгой, любовь к деньгам явно побеждала. Выбор состоял лишь в том, как, кого и в какой мере предать. Чтобы оттянуть решение, в попытке сохранить благородную мину, изобразил смятение на потной физиономии, но, спустя мгновение, уже говорил:

— Мои услуги, моя деятельность, мои деньги по сравнению с их делами — детская игра. Они должны быть основным объектом вашего внимания.

— Вот и помогите нам, — подбодрил его Академик.

Тот задумался, то ли собираясь с мыслями для спасительного разоблачения, то ли делая выбор, — с кого начать. Академик знал, в этом племени своя особая мораль: ради карьеры и денег жену собственную приведет, секреты продаст…

По прошествии получаса Академик легко поднялся из глубокого кожаного кресла, которое облегченно вздохнуло, помог, почти дружески, встать партнеру:

— Нам пора, поехали. Основное мы зафиксировали, а о деталях поговорим по возвращении. Вы хорошо поработали, — похвалил он собеседника.

От последних слов своего мучителя чиновник даже несколько ожил. Вновь появилась сановная уверенность, надежда на то, что в своем кресле он еще наверстает утерянное. Грязноватую душу осветил тусклый свет надежды, записной казнокрад вновь в строю. Он снова действует, принимает решения, крадет.

 

***

Я оказалась в столице для решения некоторых городских проблем Петербурга. Занимаясь профессиональными делами, я одновременно пополняла информационную базу Организации.

Пройдя охрану, соответствующую уровню высокого учреждения, я вошла в приемную. За секретарским столом сидела многоопытная весталка, которая могла претендовать минимум на место в конкурсе красоты. Дополнял ее портрет разносторонний и богатый опыт, сквозивший сквозь миловидность: эта наяда не зря занимала свое место. Она многое может, много знает, всего достигла своими физическими достоинствами, не исключающими толику ума.

— Вы, вероятно, госпожа Ильина? — спросила она с ревнивой любезностью.

— Да.

— Сейчас доложу, — сообщила весталка, потянувшись к телефону. Видя собеседницу, я предполагала встретить в самом кабинете человека, по меньшей мере, героической наружности.

В приемной, на которую могли претендовать особы королевской фамилии, расположились, довольно спесиво, разные визитеры. Каждый из них видел в себе личность значительную. Вдруг раскрылась дверь кабинета и показался его владелец. Присутствующие засуетились и с добрыми улыбками, забыв о собственном реноме, казалось, готовы были внимать каждому его слову и даже малейшему движению, чтобы оказаться замеченными повелителем. Он же, не оправдав ничьих надежд, остановил свой взгляд на мне и, как-то скривившись в сторону секретарши, исчез за дверью. Его гримаса оказалась понятна той.

— Проходите, вас ждут, — растворилась она в улыбке.

Под скрыто неприязненными взорами присутствующих я прошла сквозь их строй. В кабинете постаралась разглядеть государственного деятеля, у меня появилось даже сочувствие к девушке в приемной. Невзрачный человечек с желтоватым неулыбчивым личиком и сановными жестами маленьких рук. Представитель прежней номенклатуры, сохранивший до сих пор высокий ранг. Крепкий человек, хотя и выглядел сморчком. Похож на хищную старуху, для которой единственный идеал в жизни – деньги. Никаких других интересов для него не существует: все они вытеснены из головы и сердца единственной целью, все потребности заменяет один властелин — текущий счет. О нем я знала заочно почти все.

Всю жизнь, начиная с комсомольской скамьи, пресмыкался перед вышестоящими, делая карьеру. И сделал, хотя большее, на что мог рассчитывать по своему интеллекту и способностям, — это должность волостного писаря: вороватый и льстивый, нахальный и умеющий вовремя принизиться, скользкий и увертливый, как уж, чтобы и сам не попался, и хозяина не подставил. Именно такой послушный исполнитель нужен власти, чтобы делал все, что от него требуется, чтобы его всегда можно было использовать, а в случае необходимости подтереться и отшвырнуть в сторону. Но не отшвырнули в период государственных катаклизмов, благополучно здравствовал и преуспевал. Может, власть устраивают лишь такие личинки?

Он никогда не был первым, но всегда был рядом с первыми. Первому лицу нужен тот, кто собирает абиссинский налог с подданных, преданно вручает повелителю, получая свою толику за службу. Ничего не умея, такие люди обладают огромными возможностями. В советское время он сидел при министре. В новые времена оказался в ведомстве, которое распоряжалось всем имуществом страны. Несмотря на отсутствие качеств лидера, научился помыкать теми, кто снизу.

Я любезно улыбнулась ему. Улыбка не была принята. Что можно ожидать от человека с таким лицом? Скрывая взгляд, он делал вид, что знакомится с бумагами, которые ему давно были известны. Кого-то напоминал мне этот человек. Поняла: обличьем, манерами походил на вора, его всегда выделишь в толпе по характерным признакам, особенно по глазам: бегающим, скользким; вроде в упор смотрит, а взгляда не ухватить. У вора это от практики: он должен сечь ментов и обстановку, искать жертву и определять ее потенциал. Он вынужден скрывать свои глаза, поскольку по ним сразу его можно распознать. И здесь видны были те же приемы, общие черты, которые связывают вора и чиновника — глаза суетятся, значит, он воровской породы. А кабинет — самое гнусное, вонючее и криминальное место, неважно, политического деятеля или местечкового столоначальника.

Государственный человек с рептильным личиком нажал кнопку. Внутрь протек помощник под стать шефу, скользкий, как обмылок — не то шулер, не то адвокат. Шеф невнятно пробормотал:

— Вы знакомы с этим, — поднял государственный  палец, ткнув в бумаги.

— Все в порядке, вопрос можно решить положительно, — доложил шулер-адвокат, угодливо согнувшись, и мгновенно удалился, как только увидел мановение высокомерной руки.

Когда остались вдвоем, полистав еще для вида бумаги, не церемонясь, но все же юля глазами-щелками, спросил с чиновной наглостью:

— Вы знаете, во что это обойдется вашему шефу? — крякнул внушительно.

— Да, нам известна сумма. Но все же прошу уточнить, — обронила я, продолжая любезно улыбаться.

Чиновник, по-прежнему не обращая внимания на улыбку, взял карандаш и написал на листке цифру. Изящной ручкой я приняла листок, вынуждена была пересчитать нули, после чего смяла бумажку и бросила в корзину. Меня не удивила огромная цифра, мелькнувшая перед глазами. Я знала таксу этого проходимца и надеялась только на то, что удастся записать наш диалог на диктофон. Рептилия оказался хитрее, чем я предполагала, не назвал вслух цифру.

— Этот платеж шефа, видимо, устроит. Но для окончательной договоренности я должна согласовать время встречи, обсудить условия передачи денег, — говорила я с любезностью во взоре. Я давно адаптировалась к подобным эпизодам, к неприятным и хищным лицам, к философии хапуг. Я рассматривала их как объект, который оказался на столе патологоанатома, которого надо препарировать, вынув из чиновничьего нутра все, что тот заглотил. Чем неприятнее личность, тем проще процедура, тем легче использовать самые строгие меры. Даже брезгливости не испытывала, действовала как профессионал.

— Хорошо, позвоните мне на следующей неделе, я назову дату, — сказал трудолюбивый мздоимец тусклым голосом. В его пустом взгляде лишь вожделение к наживе, никакого иного интереса ни к красоте, ни к молодости, ни к очарованию, ничего. Я наоборот, стремилась разбить этот примитивный стереотип. Чем обширнее контакт, тем больше информации.

— Вы знаете, через неделю шеф, возможно, не успеет собрать всю сумму, давайте перенесем встречу на месяц, — говорила я, обдумывая, как получить о рептилии максимум информации.

Физиономия начальника приобрела кислое выражение, хотя глазки, маленькие и вороватые, продолжали гореть алчностью. Его разочаровало, что сделка откладывается, но успокаивала и вдохновляла готовность клиента. Ну, что ж, не завтра, как он планировал, но скоро очередная сумма окажется на зарубежном счету, а там и домик на средиземноморском курорте. Прощай, эта страна ограбленных дураков, мелькали мысли в высокомерной голове маленького человечка. Лицо его, похожее на застывший плевок, под наплывом эйфории куцей мечты стало даже мечтательным, тело — легким, и он приподнялся, провожая перспективную клиентку, протянул:

— До встречи, миленькая! — Его личико попыталось изобразить приятность.

«До встречи!» — зловеще подумала я, любезно улыбаясь в ответ.

 

***

Нормальному человеку не понять больные мысли тех, кто, в соответствии с фатальной закономерностью, оказывается у власти. Если они грабят, то грабят подчистую, обирают своих граждан до нитки,  не заботясь о греховности поступков. Приближенные «государевых людей» имеют максимум информации о деяниях каждого «дубайса» и не всегда одобряют, отнюдь не из этических соображений, скорее, из зависти. Для нас было важно умело использовать окружение интересных персон, кто за деньги сольет все, что необходимо.

Никто не знает так много о своих великолепных повелителях, как секретарь. Если секретарь красива, да еще обладает капелькой ума, можете быть уверены, — она абсолютно информирована, она доверенное лицо своего шефа. В высоких кабинетах на секретарском месте редко оказываются глупенькие куколки, чаще красивые и умные ведьмы-валькирии, замаскированные под наяду. Они преданно служат, но имеют свои планы и цели. Их красота ждет, кого можно подчинить своей воле и власти, без этого нет смысла существования. Они живут в нетерпеливом ожидании долгожданного счастья и успеха. Успех — это обеспеченное бабье существование, когда уже в годах, но, закамуфлированная под девушку, имеешь возможность жить на ренту своей секретарской молодости. Чем дольше секретарский стаж, тем выше нетерпеливое ожидание заветной мечты, тем большим готова пожертвовать. Вместе со временем уходит молодость, на красивое лицо ложатся тени приближающейся старости и разочарования, быстро блекнут радужные надежды. Несбывшиеся мечты и планы сказываются на характере не лучшим образом.

Если удается вплести свои интересы в программу шефа, например, стать супругой владельца великолепного кабинета — это вершина успеха. Чаще тот откупается деньгами, еще чаще — сплавляет надоевшую ведьму, если хватает характера, на нижнюю ступеньку власти, своему вассалу. Для валькирии это полное поражение и моральный финиш. Потому она, по логике секретарского бытия, на заключительном отрезке карьеры должна действовать с полной отдачей, то есть, продавая все, что только возможно, по демпинговым ценам. Нет такой тайны, которую нельзя узнать у нее. Вопрос только в цифре, которая может развязать язык. Вся информация — ваша, если эта цифра обеспечит безоблачное бабье бытие. Чем дольше девица сидит в своем кресле, тем меньше цифра.

Ньютон под видом преуспевающего бизнесмена появился в приемной рептильного чиновного деятеля. Повод, который послужил причиной его появления в приемной, был важен. Главное, к чему стремился он — завязать знакомство. Зашел в конце дня, когда чиновного барона уже не было. Это он уточнил заранее, тот ему и не был нужен, его цель — секретарь, наяда, совладелица тайн и секретов, интересующих Организацию. Ее повелитель был открыт и ясен, несмотря на сугубую секретность, как ему казалось, своих дел. Организацию интересовал тот, кто стоял выше, над ним.

Наяды приемных высоких чиновных деятелей выполняют две основные функции: улыбаются — для представительности, и оценивают посетителя на предмет удовлетворения собственных интересов. Улыбка, как и привлекательная внешность, — служебная обязанность, непременный атрибут и функция, которую секретари несут в себе, чтобы подготовить клиента к встрече с шефом: раскрепостить, снять напряжение, отвлечь. Но они, находясь здесь, решают и другую задачу, простую и сугубо личную. Вы можете быть умны, деловиты, обаятельны — все бесполезно, ничем не привлечете холодный взгляд служительницы приемной. Есть только один подход и способ — щедрость. Только подношение вызовет сердечную улыбку на демоническом лице. Пардон, улыбка на этом лице не может быть сердечной. Это имитация сердечности, всего лишь улыбка радости и вожделения. Именно она включает механизм оценки. Сколько? За что? Как скоро?

Ньютон в классификационной иерархии красавицы оказался в самой высокой оценочной категории, точно в соответствии с тем, как он строил свой имидж: обаятельный, красивый, богатый, непонятный, помимо всего, с неоспоримым достоинством в женских глазах — смелостью. Ньютон понимал: поставь себя на известной высоте, сыграй роль толково, артистично, щедро — в этом случае жди информацию самую, самую… Ньютон владел секретом общения с женщинами.

— Ах, как печально, что не застал вашего шефа…

Он глянул на нее грустными глазами все потерявшего человека, одновременно изображая во взгляде восторг от очевидных достоинств новой знакомой: восторженный Адонис. И она исполняла свою роль: она не была ни ведьмой, ни валькирией, все это было скрыто внутри под восхитительной оболочкой роскошной и соблазнительной наяды, деловой, но очарованной гостем, стремящейся выгодно себя преподнести, и, самое главное, владеющей всеми тайнами высокого кабинетного деятеля, своего шефа. Слова здесь не нужны.

— Какая неувязка, — продолжал сокрушаться гость. — Я рассчитывал закончить все дела и уехать. Теперь придется заказывать гостиницу, коротать вечер… А у моей знакомой муж сегодня дома. Каково в чужом городе одинокому мужчине? — сыпал он слова, радуясь про себя, — весьма рельефная дамочка.

— Даже если посетить самый фешенебельный ресторан, что там найдешь? Кстати, какой ресторан вы более всего предпочитаете?

Наяда уже следовала в кильватере его монолога, строила свой план, понимала — толика ума сработала, что у этого «случайного» визитера есть цель. Не использовать такую возможность секретарской душе невозможно. И она, предвкушая своим многолетним опытом удачу, скрывая алчность в прекрасных глазах, скромно опустила мохнатые ресницы, наклонилась, приоткрывая гостеприимную грудь:

— Сейчас в столице нетрудно найти развлечение.

— Единственное, о чем я мечтаю, это пригласить вас на совместный ужин. Как вы отнесетесь к предложению нахального провинциала? — говорил он, не замолкая. — У такой роскошной женщины каждая минута должна быть спланирована. А мне без вас уже — никуда!

Наяда слегка покраснела, хотя это не было следствием застенчивости или удовольствия. Даже банальные слова найдут приют в душе, по крайней мере, в ушах красавицы, привыкшей к поклонению, а в секретарях, ох, как развито это болезненное чувство. Он видел в ее глазах огонек вожделения, многолетний опыт не мог его скрыть. Он понимал, что женщина не загорится от сакральной потенции внезапного визитера; это не сэкономленные страсти, это другое, это интерес коммерческий. «Как же она почуяла свою выгоду?» — задал он себе вопрос, но не стал отвечать. Слишком явно определялось развитие сюжета. Если даже ощущаешь намерения партнера, нельзя показывать это.

— Ваша красота покоряет с первого взгляда. Я был бы счастлив, если вы составите мне компанию на вечер, — сделал он предложение.

Наяда изобразила смущение, как самая застенчивая девушка.

— Хорошо, я поужинаю с вами, — милостиво согласилась она, якобы не в силах устоять перед лестью. — Но где же вы остановитесь на ночь?

— Позвоните куда угодно, закажите мне одинокий номер.

Она ткнула в одну из клавиш фиксированного набора и, улыбнувшись в телефонную трубку, сказала:

— Люкс, пожалуйста, на одного человека…

Ньютон знал, что в люксе, скорее всего, будет новая знакомая, знал, что операция удалась. И это не потому, что наяде хотелось прервать чужую любовную связь. Повернуть любовную интригу в свою пользу, отбить красивого мужчину — это цель, ради которой стоит жить, это радость победы, это успех. Быть на высоте, ощущать свою красоту и силу — наслаждение, которое взбадривает лучше шампанского. Ньютон знал изгибы дамского самолюбия, видел отсвет этих мыслей на лице женщины. Но в данном эпизоде игра строилась по другому правилу. Это тоже проскальзывало в ее взгляде.

Женщины — исключительные создания. Ни один мужчина не в состоянии перевести на деньги так быстро все, начиная от чувств и кончая деловыми секретами. Стремительно, безошибочно, не задумываясь, это делают только они. Может ли быть в их сердцах преданность? Может! Но она тоже имеет цену.

Она привыкла анализировать, быстро проводя селекцию среди визитеров приемной: этот человек будет полезен; этот дурак, но важен и не следует обделять его вниманием; этот бесполезен и не важен — к нему абсолютное равнодушие; этот очень интересен, необходимо подобрать ключик. В полезности состоявшейся встречи она не сомневалась, чувствовала: ей повезло, наконец перед ней один из тех, кого она многие секретарские годы отлавливала, постепенно теряя надежду и уверенность в себе. Сейчас или никогда! Упускать нельзя! Она готова пожертвовать прошлым и настоящим ради обеспеченного будущего. Молодая женщина склонила головку, и торжествующий огонек блеснул в ее красивых глазах. «Да, — подумала она, — я его интересую, и он не остановится ни перед чем. Его надо теперь же заставить раскрыть себя. Если интриговать, то интриговать надо скорее…»

 

***

Пока вышколенные халдеи стояли за их стульями, подливая и подкладывая, Ньютон вел легкую беседу, только о ней. Восторг от эротико-косметических качеств и легкое сомнение в деловитости, информированности, ни слова, естественно, о своих проблемах. Хочешь покорить женщину — говори о ее достоинствах; хочешь использовать в своих целях — прикинься слабым и нуждающимся; хочешь получить информацию — оплати ее.

Есть традиционные средства, которые служат достижению цели: влиять на самолюбие, страх и страсть к наживе. Используется масса психологических примочек, которые, как катализатор, ускоряют любой процесс, как наркотик, снимают ограничения.

Ньютон правильно разыграл свою партию и с долей насмешки слушал красавицу, вдохновляя поток ее красноречия. Но за этой болтовней валькирия  скрывала азарт охотницы: сама заманивала, боясь упустить золотую рыбку. На оживленном лице, разогретом рюмочкой коньяка и шампанским, посверкивали настороженные глазки. Он видел в ее глазах адскую смесь: вожделение и страх промахнуться, отчаянную решимость и осторожную рассудочность, готовность отдать все и отдаться. Блестящие глаза, матовый лоск смуглой кожи, подобранная волосок к волоску прическа, изысканный костюм и манеры не скрывали сквозящий через это азарт. В ней было что-то неприятное, хотя по наружности она оставалась прежней красавицей. На донышке души виднелось подобие страха предателя, но бесконечная жажда наживы довлела над всем, и чувствовалось, что возобладает именно это качество — страсть к наживе.

Ньютон понял, что для наяды нет ничего святого, ничего заветного, что эта себялюбивая особа принесет в жертву, даже без всякой необходимости, и чужую жизнь, и чужую честь, если в первом случае это будет бескровно, а во втором – безответственно, и, главное, если это будет оплачено. По окончании трапезы они заговорили почти открыто. Ему помогали наружность честного человека и удивительно убедительный голос, способный заставить верить всему, что хотелось вложить в голову собеседника.

— Я представляю богатую организацию, которая хорошо оплачивает услуги своих помощников, имеющих необходимую информацию.

— О каких услугах и помощниках вы говорите? — попыталась набить цену валькирия при столь явной покупке. — Информации очень много, и очень многие интересуются ею.

Ньютон окончательно убедился в ее готовности сдать своего патрона и тех, кто выше. В исходе он уже не сомневался, хотел лишь максимально завести даму, чтобы повысить ее самоотдачу.

— Один мой знакомый значительно пострадал от непомерной жадности вашего шефа. Он хотел бы посчитаться с ним. Сможете ли вы помочь чем-нибудь? — с сомнением глянул мимо ее глаз. И сразу почувствовал, что недооценил партнершу, сфальшивил. Срочно пришлось исправлять ситуацию.

— Вы вращаетесь в столь высоких кругах, что, не сомневаюсь, обладаете самыми нужными сведениями, — почти льстиво улыбнулся он. — Мой знакомый сможет оплатить любую услугу. Но цифра,  естественно, будет зависеть от качества информации.

Валькирия, опустив ресницы, впитывала музыку слов. «Наконец-то! — металась мысль в красивой головке. — Вот она, долгожданная возможность!» Высоким людям редко удается скрыть свои действия, иногда даже мысли, от сослуживцев. Те оказываются в стороне от их «изящных» операций, но всегда готовы по секрету поделиться информацией друг с другом. Когда есть возможность продать подобные сведения, не колеблются: она знала объемы, характер, суммы сделок государственных лиц.

— Я готова предоставить информацию вашему знакомому, — милостиво согласилась, имитируя колебание. Но в глазах горел инстинкт стяжательства. — Мне самой многое неприятно в них. Но если источник информации обнаружат, я теряю все, если еще жизнь останется.

Старательно набивала цену:

— Есть одно средство…

— Я заранее согласен…

— Видите ли… только, конечно, размер оплаты… — женщина остановилась.

— Говорите, говорите, я сказал, что соглашусь на любые условия, вы можете назвать сумму. Уверен, мы сможем договориться, — ласково коснулся ее руки.

Но это было лишнее. Она нервно отдернула руку. В оргазме деловых переговоров, связанных с деньгами, забываются приличия и этика. Возможность нажить состояние и покончить с зависимым прозябанием и привлекала, и в то же время пугала целенаправленную наяду.

— Шеф на днях посылает доверенного человека в Швейцарию с пакетом документов для оформления счета в цюрихском банке, — сообщила она подрагивающим от волнения голосом.  — На этот счет американские компаньоны должны перечислить какое-то количество миллионов, долю шефа и тех, кто стоит над ним, за продажу приватизированного оборонного предприятия по смехотворно низкой цене.

Валькирия алчно глянула на собеседника. Ньютон ожидал нечто подобное.

— Каков же порядок суммы?

— Несколько десятков миллионов.

— Чего?

— Миллионов долларов…

Ньютон одобрительно похлопал ее по ручке.

— Если информация будет достаточно подробной, мы вас не обидим.

Красавица между тем продолжила:

— Курьера должны встречать. Этот человек облечен большим доверием, и с ним могут возникнуть сложности. Чтобы было меньше проблем, хочу сообщить вам еще одно. Он получает крохи от щедрот. Как и все мы, — добавила она, и на лице появилась грубая тень недовольства.

Ньютон глазами воспитателя смотрел на собеседницу, сочувствуя и одобрительно кивая головой. Валькирию было уже не остановить:

— Его можно купить. Главное в том, что он должен вписать фамилию владельца счета лишь по прибытии. Наш хозяин страхуется, чтобы в случае внезапного провала не было никаких улик против организаторов, лишь навет и оговор нечистоплотного сослуживца.

— Сколько вы хотели бы за информацию? — повторил вопрос Ньютон.

— Хорошо, — сказал он, когда собеседница обнародовала цифру. — Я выйду ненадолго, чтобы распорядиться.

Ее глаза засияли светом безграничной радости. Но когда он вышел, валькирия опустила глаза и задумалась. Свершилось! В глазах еще горел огонек возбуждения, но появилось новое выражение какой-то усталой грусти. В сердце шевельнулось такое знакомое чувство жалости к себе. Прошло несколько минут печального раздумья.

— Э, вздор все это… — произнесла она. — Вздор, надо жить, а иначе не будет ничего, — добавила почти вслух, направляя взгляд в зеркало. Да, она была действительно хороша… «Такой красотой, да еще с деньгами, можно мир перевернуть», — мелькнуло в ее голове, и торжествующая улыбка осветила лицо.

Опустив руки на колени, откинувшись на спинку стула, она продолжала улыбаться своему изображению, когда Ньютон возвратился. Торг завершился к обоюдному согласию.

Чиновник, продавший зарубежным партнерам передовое оборонное предприятие, мечтал уже о тихой, обеспеченной жизни, лучше в Лихтенштейне, там налогов нет. Он уже и домик там присмотрел. Но, увы, как часто наши мечты не сбываются…

Добираясь на такси поздно ночью в абонированный номер гостиницы, — наяда, возбужденная  свершившейся сделкой, ехать с ним отказалась, — Ньютон обдумывал план, каким образом изъять деньги и перевести на Организацию. А потом и зарубежных компаньонов нашего героя хорошо было бы  развести, — думал он.

Единственное, что было плохо, о чем он не догадывался, — беседа в ресторане была зафиксирована, и пленка отправилась в одну из служб, которая интересуется контактами деловых людей. Не зря грустила наяда. Не придется ей воспользоваться свалившимся счастьем.

***

Ньютон не стал возвращаться в Петербург, вызвал Академика в Москву.

— Нам нужно обработать этого человечка по пути в Швейцарию так, чтобы он оформил счет на одного из членов Организации. Лучше всего, чтобы это был я, — закончил он свой рассказ.

— Почему ты, — удивился Академик.

— Скоро они наверняка обнаружат утечку информации. Было бы хорошо, чтобы наткнулись на дополнительную проблему в лице иностранного подданного. Пока решают задачку, ты успеешь подготовить соответствующее давление здесь.

— А как обработать курьера?

— Вариантов особых не вижу. Потому считаю оптимальной полюбовную договоренность, не исключая физическое внушение, с выделением ему доли, чтобы не колебался в выборе решения. Купить его можно, как уверяла меня красавица, продаст высоких шефов с удовольствием.

— Могут возникнуть проблемы с изменением владельца счета, — с сомнением проговорил Академик.

— Да, — согласился Ньютон. — Я уже обдумал это. Следует только блокировать служебный телефон главного действующего лица и продублировать его мобильник, обеспечив наш приоритет на вызове. От его имени пообщаюсь с зарубежными компаньонами. У меня есть несколько записей переговоров с ними. Разговор проведу через синтезатор, то есть буду говорить голосом чиновника. А особенности общения с америкосами мне известны.

— Это хорошо, — с прежним сомнением заметил Академик. — Главное, как убедить курьера заменить документы.

— Эту услугу оплачиваем вперед и, кроме того, обещаем забыть о нем навсегда. Я думаю, он дорого продаст свое честное имя, — усмехнулся Ньютон. — В них во всех бродит какой-то пьяный азарт к наживе, лишь только появляется малейшая возможность.

— Ограничивать его потребность не будем. Пусть называет любую цену, — соглашайся.

— Хорошо. Ты подстрахуй его топтуном, чтобы засечь возможные контакты, а я проконтролирую телефонную связь.

— Нужен еще интеллектуал, который сможет поработать с курьером по пути.

— Я отправлю своего сотрудника, мой однокашник по университету. Надежный человек, тончайший аналитик и психолог. Уверен, он справится и на него можно положиться.

— Хорошо, это на твое усмотрение. Уточни сценарий и роль.

— Да, сделаю.

Академик встал.

— Кстати, америкосы не фуфлыжники? Таких сейчас много на российских просторах, особенно, в кабинетах чиновников.

— Да нет, к сожалению. Мощнейшая корпорация вооружений. Российский конкурент. Купили акции, чтобы уничтожить производство, — ответил Ньютон.

— Печально.

***

Операция протекала по плану.

Академик набрал номер домашнего телефона курьера. Представляясь, он сказал: «Майор ФСБ Демин». Абонент что-то вякнул в ответ. «Вы завтра отправляетесь в Швейцарию. Мне хотелось бы встретиться с вами перед вылетом. Не могли бы вы заехать сейчас. В девятнадцать часов в северном вестибюле гостиницы «Россия» вас встретит мой сотрудник и проводит в номер. Только, пожалуйста, не оповещайте никого о нашей встрече». «Хорошо. А как я узнаю вашего товарища?» «Вас узнают».

Курьер должен был вылететь наутро, и вечерний звонок насторожил его. Что понадобилось «органам»? Однако поторопился на встречу.

Малорослому и малоприметному человечку сразу стало неуютно, когда в фойе его встретил Поп. Он молча последовал за огромной фигурой, но, очутившись в фешенебельном номере гостиницы, все же подумал: «Вот живут упыри. Видимо, не только меня здесь принимают, но и баб обхаживают».

Человек самой мелкой породы, незаметный, немного сутулый, юркие глаза за стеклами очков, маленькие усики, улыбка на губах. Попав в номер, быстро освоился. Посматривая со спесью на окружающее (не встречался еще с настоящим прессингом), он заговорил:

— Вы меня, конечно, знаете, но представлюсь: референт заместителя министра Купцов Георгий Степанович.

— Я из московского управления ФСБ. Это — наш сотрудник, — кивнул Академик в сторону Попа и предъявил курьеру красные корочки. Тот внимательно изучил документ, запомнив с ходу фамилию и имя владельца. Эти данные были подлинными. Истинный сотрудник по фамилии Демин служил в рядах ФСБ. Глядя на гостя, Академик решил про себя: «Нужна величайшая осторожность. От отчаяния и потерь эти звери смелеют, будут рвать. Хладнокровие и выдержка. А этого барана надо стричь,  иначе оборзеет не по чину».

Купцов тоже составил мысленный портрет собеседника: эдакий образ интеллектуала с добрым лицом, который, наверняка, понимает значительность миссии в Швейцарию и представительность человека, которого пригласил.

— Пожалуйста, присаживайтесь, — предложил Академик, указывая на кресло.

Гость сел. Взор его демонстрировал, что в номере появилась белоснежная личность, недоступный обитатель высот, некой вершины, где нет грубости и копоти этого мира. Академик молчал. Когда гостю надоела демонстрация, он скосил глаза на вызывающую беспокойство молчаливую глыбу Попа, стоявшего у двери. Словно огромный, неумолимый Раб Лампы.

Академик подошел ближе, возвышаясь над фигуркой в низком кресле, что вызвало дополнительное неудобство гостя.

— У нас мало времени, поэтому буду краток.

Гость повернул голову, как потревоженная статуя. Академик усмехнулся про себя и продолжил:

— Я могу прямо сейчас арестовать вас за соучастие в тяжких преступлениях, — внезапно и резко продолжил он. — Вы с вашим хозяином украли у страны огромные деньги, обвиняетесь в расхищении государственного имущества и измене Родине. За это вам грозит тяжелая кара.

Так не соответствовали слова образу интеллектуала с добрым лицом, который курьер сотворил в мыслях, увидев Академика, что это повергло его в состояние шока. Но апломб не сразу оставил, он опадал постепенно, как проколотая шина.

— Вы, видимо, что-то путаете? — проговорил с храбростью несообразительного человека. Он чувствовал, что бледнеет и теряет самообладание, как преступник, с лица которого сорвали маску. Лицо его застыло в конвульсиях озлобления; глаза погасли, точно вышли из орбит, и смотрели с боязнью.

— Простите, я сделаю небольшое замечание, — сказал серьезно Академик.

— Хоть очень большое, — небрежно ответил курьер, чувствующий, что почва у него исчезает из-под ног. Однако, сообразив, что искусственною храбростью и хитростью тут ничего не поделаешь, что эти мародеры принадлежат к кругу людей, которых нельзя сердить, и, главное, сознавая, что миллионы зелени не заработаешь честным путем, он уже решил сдаться, во избежание большей беды.

— Ваше будущее зависит от вас, — продолжил Академик. — Я понимаю, что вы маленький человек и всего лишь исполнитель преступных планов своего шефа. Я не хочу вам зла и, если вы нам поможете, закрою глаза на вашу деятельность. Вы будете всего лишь свидетелем, но должны ответить на мои вопросы и помочь нам. Готовы ли вы на это?

Курьер слушал, склонив голову набок, причем его очки так перекосились, будто один глаз его был на лбу, а другой на нижней губе. Он был как на иголках, чувствовал, что у него ускользает придуманный тон, чувствовал это и негодовал на себя, но в то же время никак не мог выдавить из себя слов. Академик продолжал смотреть на него пристальным взглядом, проникающим в самую глубь души.

— Наша главная цель — ваш шеф и те, кто выше его, — продолжил свой речитатив Академик. — Но если вы будете юлить, вам тоже будет предъявлено обвинение в соучастии.

 Наконец курьер вышел из ступора, издал звук, напоминающий предсмертное кряканье утки и судорожно задергал головой, видимо, соглашаясь.

— Вы завтра летите в Швейцарию, чтобы открыть счет, на который попадет крупная сумма. Какая сумма должна осесть на этом счету?

— Сто миллионов. Шеф будет иметь эту сумму за продажу приватизированного предприятия.

Бледные щеки курьера покрылись лихорадочным румянцем, голос дрожал и был хрипл от волнения.

— Хорошо. Вы уже искренни с нами, — Академик удовлетворенно кивнул. Он ожидал услышать меньшую цифру. Продажа государственных интересов ценится существенно выше торговли государственным имуществом.

— С кем вы встречаетесь там?

— С адвокатом, который ведет дела шефа за рубежом. Я уже с ним знаком.

— Поверенный в Швейцарии в курсе, на кого вы будете открывать счет?

— Да, это известно.

— С вами полетит наш человек, которого вы представите адвокату. Он будет вести дело. Об изменении ситуации адвокату сообщат. Необходимые документы у вашего попутчика будут. Вы только сведете их, и не мешайте, — говорил Академик, равнодушно разглядывая оживающего человечка.

На серое лицо чиновника вновь набежал румянец, хилая фигурка выпрямилась, секреторная деятельность его гипофиза, надпочечников и щитовидной железы, очевидно, усилилась: «Слава Богу, не так страшно, еще поживем».

— И не смотрите на нас так сердито! Это пустяки, — заговорил дружелюбнее Академик. — У умных людей есть умное правило: живи сам и давай жить другим. Вы этого правила держитесь, так никогда не пропадете.

— А вы придерживаетесь его?

— Конечно. Мы же не наказали вас…

— Но я имел процент в этом деле… — вернул, правда, не очень уверенно, изначальную наглость курьер.

— Цифру мы знаем. Сколько вы хотели бы получить за услуги нам? — с прежним равнодушием сказал Академик.

— Сто семьдесят тысяч, — проговорил чиновник и покраснел, боясь, не хватил ли через меру.

— Нет, — возразил Академик, — вы уж лучше назначьте круглую цифру: сто тысяч, двести… — в таких делах дроби отбрасываются.

Курьер еще больше покраснел и даже засопел от радости и волнения.

— Пожалуй, пусть будет по-вашему, — пролепетал он, поднеся платок к своему лицу, чтобы стереть пот и в то же время скрыть восторженное выражение.

— Вот это хорошо, — похвалил его Академик, плутовски улыбаясь, — если в компании люди сговорчивые, значит, товарищество удачно составлено.

— Когда я получу? — осмелился на вопрос чиновник, но Поп взглянул на него долгим мрачным взором. Под взглядом джинна он превратился в отсыревшую промокашку.

Выходя из номера, впервые серьезно задумался: «Люди коварны, всегда следует ожидать удара из-за угла. Сегодня, возможно, обошлось. Но нужно превратиться в коршуна и самому хватать жирные куски».

***

Несмотря на мудрость Интервента, оперативность Академика, осторожность Ньютона, мою информированность, мы опаздывали. Жертвы разводок объединились. Как выползки летней ночью, свились между собой и с теми, кто оставался в силе и при деньгах. Колдуны власти раскинули паутину, профессионалы сыска разработали всю активную группу Организации.

Трудно увидеть в прекрасной женщине современную Мата Хари. Аналитики спецслужб выявили все звенья тайной структуры: телочка во власти, которая работала, как они думали, в основном, передком, криминальный авторитет, перекрасившийся в бизнесмена, и странный америкос-наводчик. «Как он-то попал в эту компанию?» — удивлялись профессионалы, когда установили его личность. Всех можно просто придушить в парадняке: русских людей не считано, не меряно, ни права, ни закона. С америкосом — надо осторожнее.

Мистер Хаксли, помимо общих дел своей фирмы, работал еще индивидуально на более высоком уровне. Он обнаружил потайной сервер в сети и продуктивно контролировал его. То была международная структура. Она выявляла и обобщала данные о нечистоплотных политиках и чиновных деятелях России, затем деликатными намеками или шантажом заставляла потенциальных подопечных принимать заказы на исполнение политических или экономических решений. От деятельности этой структуры Россия слабела, ветшала и скудела. Куда смотрели правители во главе с весельчаком, было непонятно. Все они, правительство, Центробанк, Дума… казались всего лишь марионетками в руках заказчиков, казалось, находились в сговоре с международными профи, следуя заказным путем к единой цели. Через потайной финансовый канал этой службы приходили какие-то средства для инвестирования тех, кто за бесценок продавал интересы России.

Канал, в котором можно было почерпнуть максимум информации о деяниях этих «посвященных», был закрытым, и Ньютон попадал в него через швейцарский сервер. Использовал для этого мобильную связь: смотрел, слушал, записывал, преследуя одну цель — информационную безопасность.

Для раскрытия банды взломщиков владельцы сервера задействовали все резервы. Ньютон старательно уходил от информационных блокад и облав. Чаще всего не таился, весьма талантливо изображая из себя хакеренка-дилетанта, упражняющегося в тайных сетях. Служба защиты структуры видела его потуги и ждала, когда придурок раскроется, после чего можно будет, определив координаты, поиметь его в своих подвалах и безо всякой жалости уничтожить, чтоб другим неповадно было. Однако дилетант каким-то непонятным образом срывал их намерения, используя множество разных приемов. До поры Ньютону удавалось его мудрое лавирование.

Но случаются такие роковые дни, когда судьба поворачивает жизнь в новое русло, а ты этого не замечаешь. Именно такие дни выделяются фатальностью событий. Но выбор участника трагедии, того единственного, кто станет жертвой неизбежного столкновения интересов, делает не странный мистический жребий, невероятное стечение обстоятельств, а подготовленный и срежиссированный эпизод отлаженной структуры. Однако и здесь случаются ошибки, которые проходят незамеченными.

Рон Хаксли, он же Ньютон, американец, руководитель российской консультационной фирмы, мчался в аэропорт на БМВ с затемненными стеклами. Организация работала теперь в основном по московским олигархам, не потому, что петербургских всех вычистили, нет, — это мелочь регионального масштаба. Там — столичные шишки, работающие за всю Россию. Зловоние от их дел охватывало страну, но плебейская жадность продолжала вселять бесконечную, алчную страсть к наживе, остановиться не могли.

Свой распорядок Ньютон строил просто: утром — в аэропорт, бизнес-классом — до Москвы, деловая встреча в столице и обратный самолет в Петербург. На стоянке во Внуково он держал машину, в которую садился и перемещался по городу, решая транспортную проблему и избегая встреч с вездесущими свидетелями. Прилетая в Петербург, на стоянке в Пулково брал машину, оставленную перед вылетом. Однако он не учел, что, занимаясь секретными делами, нельзя придерживаться фиксированной схемы поведения. Правда, ничто никого не спасает, если человек заказан: ни охранники, ни меры предосторожности, ни попытки скрыться. Найдут и везде достанут.

В проведении акции по этому объекту не было проблем: действия до того просты и открыты, вероятность успеха — сто процентов. На любом отрезке пути в Петербурге или в Москве можно ставить капкан. Единственное ограничение — иностранный подданный. Необходимо сделать все шито-крыто.

Филер, который следил за американцем в Москве, был неказист и незначителен, фигурка чахлая и неприметная, глазу постороннему в ней и зацепиться было не за что, так, фитюлька плевая, да и только! Его одеяние вполне соответствовало его роли, серая невзрачная машина делала его еще более незаметным и незначительным. Ни у кого не могла возникнуть даже мысль о смертельной опасности, исходящей от этого человечка. Это был профессионал. Его ставили на финишные операции, когда необходимо собрать и обработать последнюю, самую тонкую информацию, довести объект до заданной точки и передать киллеру. И в этот раз он безукоризненно выполнил свою миссию, сопровождая машину в аэропорт. Одно обстоятельство помешало: этот субъект каждый вечер пил как губка в своем одиноком уголке и чрезвычайно страдал в предвкушении этих заветных мгновений.

После утомительного рабочего дня и, что скрывать, довольно бурной ночи, Ньютон сосредоточил все свое внимание на дороге, не замечая следующий неотрывно за ним автомобиль. Руководитель акции отдавал по рации необходимые указания и корректировал действия партнеров. Они знали, куда едет американец, и намеревались завершить дело с одним из главных лиц Организации.

Зафиксировав, как на автопилоте, маршрут следования, не желая отвлекать себя от намеченных целей новыми мыслями, Ньютон анализировал последнюю добытую информацию, подводил итоги и намечал схему проведения текущей операции. Он не следил за тем, что творилось вокруг. Остановился на выезде из города позвонить, купить сигареты и газеты.

Для профессии филера характерно особое сочетание терпения и нетерпения. Чтобы удача пришла, терпение должно быть бесконечным. Закончись оно на мгновение раньше, и все напрасно, надо начинать сначала. Когда ведомый вдруг остановил машину и заскочил в телефонную будку, филер на мгновение отвлекся и вновь сосредоточился, когда машина уже отъезжала от тротуара, направляясь в аэропорт. Он передал сообщение о маршруте следования и спокойно поехал за ним.

Американец, который из телефонной будки направился к газетному киоску, видел угон своей машины и скользнувший вслед за ней другой автомобиль. Насторожившись от увиденного, он поймал такси и последовал за ними на достаточном расстоянии. Трасса вела прямо к аэропорту.

Угонщик, который воспользовался небрежностью водилы, оставившего ключ в замке зажигания, очень торопился и потому не обратил внимания, что с боковой дороги выезжает автомобиль. Как правило, в подобном эпизоде выпускают грузовик. Чем тяжелее, тем надежнее. Ситуация, повторяющаяся бесконечное число раз, но не придерешься — ДТП, фатальное стечение обстоятельств. Страшный удар капота легковушки отбросил «незадачливый» грузовик на обочину. Черный автомобиль, перевернувшись в воздухе, упал на крышу и оказался на встречной полосе, где в нее врезался, (вот уж, что было случайностью), идущий навстречу трейлер, и, подмяв под себя, со скрежетом впрессовал в массивный бетонный столб. Воришка уже не чувствовал, как его кровь, смешиваясь с вытекающим бензином, сочится из раздавленной кабины. Роковой день для вора и неудачный для исполнителей закончился. Не подозревая о своей оплошности, профессионалы убийства, как и положено, направили отчет заказчикам: задание выполнено, гонорар отработан.

Мистер Хаксли лично наблюдал за тем, как горит его машина и труп угонщика. Понял, что исполнители впали в ошибку. Оценив ситуацию, он принял спасительное решение: продолжил путь в аэропорт, взял билет на ближайший зарубежный рейс — оказался Лондон. Несколько часов спустя вздохнул свободно, ступив на летное поле аэропорта Хитроу. «Да, — пришел он к заключению, проанализировав свои эмоции, — нервы разыгрались».

 

***

И облом деревянный, и воспитанный, образованный человек в припадке ярости оказывается зверем. Ненависть вызревает, как нарыв, в душе — глухая и черная. Мотивом может стать слово, жест, взгляд. Ненависть будит странные, дикие инстинкты, когда остается одно желание — убивать. Дикая, звериная ненависть более соответствует человеческой природе, чем тайное и гадливое желание убить из расчета. Мотивация такого убийства одна — жадность — мерзкое чувство, отвратительное, как гнилые зубы. Неважно, к чему имеет оно приложение: деньги, карьера, женщина.

Когда из расчета убивает конкурент, соперник, — это просто и ясно: в чужом рту кусок велик. Когда заказывает компаньон и товарищ, на жадность накладывается еще подлость. Однако тот, кто желает смерти партнеру, — заведомый неудачник, который пытается превзойти свой ничтожный уровень.

Академик, посвятив себя делам Организации, отошел от своего изначального бизнеса. Если забрасываешь общее дело — становишься неугоден партнерам. Это естественно. Два компаньона Академика собрались без него: бывший вор-домушник по кличке Железка и делец по кличке Скат. Они никогда не были близки, скорее конкурировали. Оба с трудом переносили друг друга — стандартный случай необъяснимой взаимной неприязни — и лишь авторитет Академика, их шефа, позволял сосуществовать.

Железка руководил силовой структурой, контролировал все операции в фирме, выбивал долги и наказывал, был жесток и молчалив. Неизвестно, какие мысли скрывались под его низеньким, в складочку, лбом. Вид его из-за некоторой дебильности внушал страх, смешанный с отвращением. Но сам он твердо верил, что без него не было бы никакого дела. Заносчивый, вспыльчивый, тщеславный, он презирал компаньона, называл его барыгой и размазней.

Скат был идеологом дела. Он отсидел почти десять лет за свой прошлый опыт. Его внешность показывала, что это личность, скорее, одаренная, чем заурядная. Однако долгая отсидка лишила его уверенности в себе, обрекая тем самым на невезение.

Сегодня получилось так, что оба оказались недовольны руководителем фирмы. Недовольство сближает сильнее, чем нежные чувства. Сокращение доходов волновало их, заставив забыть обоюдную антипатию. Собрались на даче у Ската.

— Предлагаю базар вести в открытую, не шестерить, — начал хозяин.

Его собеседник, соглашаясь, наклонил голову, но ничего не сказал, выжидая, с чего начнет умудренный опытом компаньон. Тот вынужден был продолжить:

— Доходы фирмы снизились почти вдвое. Академик отошел от дел.

— Может быть, тут просто непонимание?

— Нельзя же в его возрасте не понимать, — повысив голос, сказал Скат.

— Да, бабки получает значительные, а дела мизерные.

— Может, пора принимать меры?

Поставленный вопрос требовал ответа. Железка коротко сказал:

— Согласен, меры нужны, — и замолчал. Несмотря на недалекий ум, он был достаточно хитер, чтобы не попасть впросак. Никому не доверять — извечное правило криминального мира.

Скат вынужден был вновь проявить инициативу. Скрывая недовольство, глянул на компаньона, продолжил:

— Возможны два исхода: сменить или убрать.

Железка задумчиво выговорил на это:

— Сменить — это, значит, оставить ему те же бабки. Он — шеф.

Скат понял, что их мысли совпадают полностью, но теперь он решил подождать, пока молодой компаньон разовьет то, что сказал сам. Важно, чтобы инициатива исходила от него. Потому молчал, ожидая продолжения. Не выдержав, Железка закончил фразу:

— Может, тогда лучше убрать?

— Я не сторонник подобных мер, но масть так сама ложится…

— О чем базаришь? — якобы не понимая, уставился компаньон.

— Есть возможность сделать так, чтобы мы в этом не участвовали.

— Как же? — удивился Железка.

— Не нашими руками, — пояснил Скат. — Надо сдать тем, кто его разыскивает. Это главная причина, по которой от него надо скорее освободиться, чтобы нас не замели вместе с ним.

— Кто же его ищет? — не переставал удивляться Железка.

Оглядев его, как бы еще раз определяя надежность, Скат с задержкой произнес:

— Он с какой-то шоблой занимается разводкой чиновных бугров. Добрался до самого верха, и там принято решение замочить его.

— Откуда знаешь? — выдохнул взволнованно собеседник.

Скат, выдержав подобающую паузу, проговорил:

— От старого кореша. Он сейчас не маленький человек в торговом ведомстве. Можно дать ему наколку, будет благодарен. Наше дело будет решено, с нас взятки гладки, а с Академиком они сами разберутся.

Закончив рассказ, Скат вздохнул — слишком рискованная тема. Железка сидел, удовлетворенно потирая руки, вид у него был довольный. Идея, очевидно, ему нравилась: «И с компаньоном разберемся, и закладывать буду не я. Когда разберутся с Академиком, посмотрю, что делать с этим делягой. На хрен он мне нужен в деле!» Такие тайные мысли имел Железка по поводу сотрудничества со Скатом.

— Хороший вариант, — наконец сказал он, искоса взглянув на партнера. — Прежде чем продолжать, надо решить, как будем делить бабки, когда замочат Академика.

— Ты считаешь, это пора уже обсудить?

— Да, — с нахальством во взгляде ответил собеседник.

— Чтобы по справедливости, — пополам, — не задумываясь, сказал Скат, не глядя в глаза компаньону. Про себя думал: «Можно ссориться с умным, а не с дураком». Он тоже невысоко ценил этого уголовника. В его голове тоже вызревали планы.

Оба раздумывали, презирали, гордились, возносились.

Одна из главных задач, которую решали компаньоны периода становления рыночных отношений, — на сколько, как и когда кинуть друг друга; когда выбрать момент, чтобы заказать партнера. Подличали, лгали  и обманывали друг друга.

 

***

Трагическая новость, горечь от потери единственного друга, надежного товарища и незаменимого партнера отключила все мысли, кроме одной: кто же? Случайность смерти Ньютона насторожила Академика, но не включила в действие защитные реакции. Стало привычным уже: кого-то стреляют, кого-то сажают, кто-то успевает спастись. Но это все происходило в стороне, в отдалении — теперь рядом. Академик пережил несколько покушений, сам их организовывал, устраняя нежелательных лиц или противников. Лишь бы не пристрелили тебя лично, а жизненный форс-мажор почти ежедневно — к нему он приспособился. Ситуация с Ньютоном была странной. Даже не его смерть, а дальнейшее. К сути события подобраться так и не удалось, хотя были предприняты попытки с разных сторон. Все тщетно. Удивительно! Кто-то наглухо завинтил все информационные краники. В обход государственных структур это сделать непросто. Знакомый журналист посоветовал Академику со вниманием отнестись к странному событию и даже не пытаться собирать дополнительные сведения: «От таких дел лучше всего рвать когти подальше, более того, предпочтительнее — нелегально». Он осторожно намекнул на некие установки в высоких структурах. Академик принял эту информацию, но продумать не успел. Почему? Усталость, безразличие, апатия? Нет — большое, большое горе.

Уже больше суток сидел в своем офисе, поминал Ньютона, не выходил и не отвечал на звонки, наливался водкой и от рюмки к рюмке прорастал злобой. Густая атаманская поросль на подбородке, нездоровый мясной глаз, устремленный в пустоту. Чернел от мыслей, мрачнел, не видя людей, к которым относился с любовью и без недоверия: друзья юности. «Сашенька неизвестно где. Ньютона уже нет. Царствие ему небесное, — неумело крестился и опрокидывал очередную стопку. Грустно философствовал, поникнув пьяной головой. — Один в целом мире! Что такое человек на Земле? Феномен или ничтожество? Позади и впереди бесконечность, а жизнь — лишь мгновение. Как быстро все завершается. Кажется, ты хозяин собственной жизни, а она оказывается на тонкой ниточке.  Но ниточка вдруг обрывается… Почему? По чьей воле? Незримая Высшая Сила, имя которой Рок, или злая сила, имя которой — Власть? Даже у кума на нарах было проще: здоровый аппетит, радость жизни, радость, что ты есть — крепкий и живой, что впереди — свобода, будущее. А сейчас? Вместо того чтобы любить и радоваться, наживаемся, подличаем, уничтожаем друг друга. Люди живут, — кто музыкой, кто живописью, кто женщинами, или охотой, спортом; мы, дельцы, не увлекаемся, не отвлекаемся и не развлекаемся ничем, что не имеет отношения к делу. Жизнь ускользает в странных событиях, в бесконечных делах, в напряженном ожидании чего-то. Куда идти? Зачем? С кем? Сильные и преданные уходят, другие продаются и предают из корысти. Нищенские души! Может, вообще все бросить — покой, свобода, тишина? Что мне надо? Деньги, борьба, спокойная жизнь в тишине? Или ничего уже не надо?» Поникший, серый, задавал себе эти вопросы и не мог найти ответа.

Отвлекая от мыслей, вошел охранник, бывший сержант внутренних войск, здоровый и недалекий человек, принес газеты. Академик скользнул по нему неверным глазом и продолжил свои грустные размышления. Тот, купленный наемниками как информатор, осторожно оценивал состояние шефа, неумело шаря по лицу глазами. Обычно он являлся сюда по требованию. Теперь пришел сам. Очевидно, дело было экстренное. Академик обратил на него внимание, наполнился пьяной подозрительностью, уставился молча. Молчание и бесстрастие шефа неприятно подействовало на охранника. С трудом анализируя ощущения, Академик почувствовал: состояние мешает обдумать что-то невнятное, настораживающее. Губы Академика оттянулись в жуткой неподвижной улыбке, обнажив оскаленные зубы. Глаза зловеще мерцали, а в руке он держал кинжал, которым разделывал закуски. Рявкнул зло:

— Что ты шестеришь здесь, словно шило в жопе. Кончай маскарад, энкаведешник хренов!

Охранник, не ожидая подобной реакции от абсолютно пьяного хозяина, суетливо переместился к двери, лицо его, болезненно искривившееся, выразило такую тоску, отчаяние — только бы скрыться. Но Академик остановил:

— Грубо работаешь, товарищ ефрейтор, — понизил его в воинском звании. — Исполнительность есть, а мастерства — ни на грош. Трагическое несоответствие, — смотрел, пытаясь поймать мелькнувшее подозрение и привести в порядок разбегающиеся мысли. Не получалось.

— Ладно, отдерни шторы и иди пока. Смотри, только не выбрасывайся из окна.  С такими, как ты, бывает. Понял? — потерял к нему интерес.

— Ау-у-у! — пустил в ответ ефрейтор фиоритуру, извиваясь в конвульсиях самого недостойного страха, и выпятился в дверь.

Вечерний хмурый свет разлился по комнате, такой же, как и хмурые мысли. Забыв уже эпизод, Академик думал: «Чего злюсь? Ах, этот! Туда же, мешок с киселем, — презрительно сплюнул, наливая очередной стопарек. — Если эта шестерка стучит, убрать его, и вся недолга: один раз споткнувшийся споткнется еще раз. Не забыть бы только».

Не в силах более выносить одиночество, начал собираться. Побрился, оделся. Набрал номер телефона, долго стоял, ожидая отклика. Ответа не было. Взял охранника-водителя, не «ефрейтора». Не заметил, как оказался в знакомом зале ресторана.

 

***

Ресторан. Здесь в попытках хотя бы на время уйти от сложных и не всегда праведных дел, гуляли и сорили деньгами авторитеты делового и криминального мира. Так гуляют люди, не уверенные, будут ли жить завтра: наливались зельем, сохраняя деловое настроение и такое же выражение на лице. Веселья нет, пьяный гудеж, который разнообразят дорогие путаны. Многие, не обладая изысканным вкусом, пьют мертвецки.

Вокруг денежных персон, как и вокруг значительных лиц во власти, мгновенно образуется окружение из советчиков, льстецов и прихлебателей; постоянно, в надежде прислониться к сильному и сорвать свой куш, крутятся адвокаты-советники, интеллектуалы-стукачи, отставники-бичи. Во власти это узаконено штатными должностями: руководители, помощники, референты — фиксированный набор краснобаев, готовых служить кому угодно. Сравнительно недалекий ум выводит их часто в словах и поступках за пределы допустимой представительности, и их убирают, задвигая обратно в толпу им подобных, ожидающих своего сюзерена и своей очереди. Такие человеческие личинки бывают всегда там, где тепло и светло. Здесь тоже обитала стая, стараясь поймать за хвост удачу.

Халдеи бросились к Академику. Он не обратил внимания на лакейские ужимки, направился в зал. Бывалые посетители этого трактира на Васильевском — все знали всех — встретили новоприбывшего гулом одобрения. Его радушно остановил приятель, крупный рыжий мужик из братвы по кличке Мотор. Он опекал топливный рынок региона. К нему — мафиози от топлива, жесткому и хитроватому человеку, Академик был равнодушен, но сейчас он вполне подходил для пьяной беседы. Не интеллектуал и не везунчик, просто энергичный и сильный человек, он постоянно находился в зоне внимания конкурентов и понимал эфемерность бытия. Сейчас, пребывая во взвешенном состоянии, окруженный скопищем прожорливых шакалов, он забыл все свои проблемы, гоняя и помыкая, а бичам только того и надо, разливаются лестью и фальшивой преданностью.

— Садись, Академик. Не хватает за столом хорошего русского человека, выпить не с кем, — проговорил он, пьяно улыбаясь и отстраняя рукой разномастных прихлебателей.

— А это что? — повел рукой Академик на тех.

— Это не люди, так, какашки, которые рядом плавают.

Одни из окружения подобострастно захихикали над остротой сюзерена, другие состроили оскорбленные физиономии. Академик повел рукой: мол, пошли отсюда. Сонмище глядело на своего покровителя в надежде на поддержку. Но он только ухмылялся. Пришлось выползать из-за стола.

Академик сел, и приятель налил ему хозяйской рукой чуть не полный фужер. Тот взял сосуд:

— Должно быть, основательно заложил за галстук?

— Было дело… Скука, знаешь, одному болтаться здесь… Ну  и того… закусывал…

— Выпьем за моего друга. Царствие ему небесное.

Приятель налил себе, выпив, перекрестился, сказал равнодушно:

— И пить умрешь, и не пить умрешь, — закусил чем-то, продолжил. — Кого из нас не заказывали, сам знаешь. Но вот им! — сделал руками, неизвестно кому, символическую фигуру. — Будем жить.

Академик безнадежно махнул рукой:

— Живем среди плесени и прочей дряни. Ощущаю себя даже не разменной монетой, а так, каким-то крошевом, пищей для злобы и страха.

— Ну, ты залудил, — восхитился собутыльник.

Академик продолжал с пьяной отрешенностью, с той накопленной горечью, когда является потребность выгрузить наболевшие мысли, не обращаясь ни к кому, так, в пространство, как лает тоскливый пес:

— Древнегреческие трагедии, шекспировские страсти — наивные выдумки по сравнению с тем, что нас сейчас окружает. Нет. Сегодняшнее зло превосходит многократно древние сказки. Кто может показать зло сегодняшнее…

Прихлебатели, слыша разглагольствования собутыльников, почуяв угарное настроение, опять сползлись к столику поучиться у умного человека. В другой раз не посмели бы приблизиться без приглашения, шуганул бы, но сейчас Академик махнул рукой. Ладно уж, налил всем водки в фужеры, стаканы, рюмки, благо на столе их много, накрыто по высшему разряду. Скопище, состроив приличествующие случаю скорбные рожи, не задумываясь, хряпнуло свои емкости.

Академик не потерял мысль, продолжил тему, благо слушатели были:

— Воткнуть нож в живот, заказать и грохнуть конкурента, даже друга, — ничего не стоит. Взорвать многоэтажный дом, и непременно ночью, чтобы со всеми обитателями, — в порядке вещей. Желание зла, потребность в скверном поступке — необоримы. И тянется к злу все большее число бездарей, которые не могут найти себя больше ни в чем. Такие же, как эти, — махнул рукой Академик на шакалов, подхалимски кивающих головами, ожидающих очередной дозы алкоголя и случайно излившейся информации, чтобы воспользоваться ею при случае. — Что с ними делать? — повел он на шатию нездоровым глазом.

Те начали демонстрировать порядочность: что ты кореш, не сомневайся, таких достойных людей, как мы, ты еще не встречал. Остальные мразь, мелочь, не стоят внимания, так, шушера зловредная, а мы тебе друзья до гроба. Если есть проблемы, надейся на нас, не подведем, грудь подставим, голову заложим, выручим, не беспокойся.

— Голова зело трещит, — израсходовав ораторский пыл, внезапно закрыл тему Академик.

Пользуясь случаем, самый ретивый подсунулся поближе:

— Зависть, Академик, зависть, ничего больше. Кругом подлецы, не чета тебе. Ты человек, авторитет, глыба…— собрался нашептать в ухо полезные, на его взгляд, сведения, алчно посверкивая лживыми глазками.

В чиновной среде это называется «забег к уху». Академик слушал, видел вполглаза разномастных прохиндеев, которые, почувствовав вольницу, придвигались ближе к столу, лакали и шептали, желая попасть в фавориты. Ему тошно стало, едва не уронил предательскую слезу, чувствуя себя в этом тошнотворном окружении одиноким, одиноким, как бедуин в пустыне. Думая о чем-то, сказал вслух:

— Нет друзей-соратников, — и махнул рукой горько-прегорько.

Шептун даже привстал с места, предчувствуя редкую возможность, наклонился ближе:

— Про всех этих, — пренебрежительно повел рукой, — ничего не скажу. Но я твой друг, Академик, до последнего издыхания? Клянусь!

Академик, услышав слово «друг», зло осклабился и уставился на него, как на красную тряпку. Тот испуганно шарахнулся, сожалея уже о своем, как ему казалось, искреннем порыве.

— Да что ты знаешь о дружбе, урод! Ты и такие же продадите за копейку, все, как тараканы запечные, по щелям попрячетесь. Лишь водку готовы пить до последнего издыхания.

— Так их, — сочувственно ухмыльнулся топливный мафиози, отталкивая в свою очередь прилипалу.

— Знаешь, что такое верность, слово, клятва? — продолжал в хмельном гневе Академик. — Тебе ничего не свято, ни храмы, ни гробы дедовы, ни слово кабацкое, — глянул, почему-то ухмыльнувшись, на окружающих.

Шакалы, увидев ухмылку, приняли ее за улыбку. В надежде на продолжение пиршества, засуетились, ощерились фальшивым золотом зубов в подхалимских гримасах. Академик же, заметив это, еще более озлобился, заговорил почти шепотом:

— Ну, что, шакалы продажные, скалитесь?

Прихлебатели снова замерли ни живы, ни мертвы, растеряв улыбки, и двинуться не смели. Академик глядел на них с такой злостью, что те уже не думали о веселье, мечтали исчезнуть. Он им не мешал, и по одному, как можно быстрее, завсегдатаи потянулись прочь: выпили, закусили, голову унесли, и то ладно. Академик смотрел, как они исчезают.

— Все глупо, мелко, убого, как пьянство наше, — приняв очередную дозу, обратил взгляд на собутыльника. — Думаю, вот, брошу все к чертям свинячьим, уеду в Австралию, Полинезию, Океанию… Тихая, спокойная жизнь. Денег хватит на мой век. А здесь пусть все в тартарары катится. Пусть скалятся волки клыкастые, пусть рвут, что останется, дерутся между собой.

Эта мысль задела собутыльника, он даже сказать ничего не мог, задумался: может, правда податься в дальнюю сторонку?

Отвлекая и перебивая угарное настроение, в ресторанно-болотном полумраке раздались первые такты музыки. Посетители замолкли, вслушиваясь. От музыки стало и горько, и сладко. «Хорошо шельмы начинают, берут за душу, выворачивают», — пьяно и расстроганно заслушался Академик, забывая о друге, о горе своем. И публика в зале расчувствовалась.

Вдруг, по мановению режиссера, сменился темп. Бабенки молодые, полуодетые, яркие, как бабочки, целое нашествие, — табун разномастных двуногих кобылок-кордебалеток выскочил в зал, минуя подиум. Товар любви и жизни! Они рассыпались между столиками, выбирая объект внимания по вкусу. К Академику подскочили две, обложив своими прелестями со всех сторон, повисли на богатом и непонятно почему грустном красавце. Как можно грустить при его-то богатстве? Он тряхнул больной головой, обнимая зефирные нежности, подумал: не зря приехал сюда. На психику человека сильное воздействие оказывают алкоголь, наркотики, секс. Академик полностью отвлекся, забыл грусть: только девицы, веселье, сегодняшний вечер.

— Ах вы мои распрекрасные! Разгоните мою грусть-тоску, — говорил он, хотя понимал, — самая красивая девушка не может дать больше того, что сама имеет.

Когда пьешь, время летит, и в затуманенном мозгу не возникает мыслей, он насыщен видениями, бредом, ассоциациями...

 

***

За пьянкой-гулянкой Академик не видел фигурку наблюдателя, приставленного к нему.

Долг и обязательства ведут любого наемника до определенной черты: если обстоятельства складываются неблагоприятно, как в этом случае, долг отставляют в сторону. Сюжеты с убийством настолько часто встречаются в жизни, что из аморальной категории перешли почти в моральную. Потому абсолютно бесполезны охранники, которыми окружают себя крутые люди в политике и бизнесе. В крайней ситуации «быки» стремятся выжить сами, не думая о защите и спасении шефа. Так и в этом эпизоде, вместо того, чтобы свернуть шею фигурке, охранник, внутренне содрогаясь, прикидывал, что надо сделать для своего спасения. Шеф ему был уже неинтересен и даже опасен. Чуял — надо сдавать, жарковато стало. В конце концов пришел к выводу: сегодня вероятность спастись еще есть. Но вот завтра лучше не быть рядом с шефом.

Филер — это профессионал, который должен быть незаметен и внимателен, должен понимать мысли и анализировать поступки, делать выводы и не ошибаться. Сейчас эта худосочная фигурка особо не напрягала внимания.  Акция была назначена не на сегодня, и в задачу входило лишь наблюдение. Объект был хорош и абсолютно безопасен: не увидит, не ускользнет. «Можно провести легкий вечерок, главное — до места довести и доложить». Он жевал что-то, скользя отсутствующим взором вокруг, постоянно спотыкаясь взглядом на объекте: что говорит, как ведет себя, жесты, реакции на окружающее, — все это может помочь на финишном отрезке. Все наслаивалось и накапливалось на доклад заказчику. А заказчик крутой, он его случайно видел, матерого, уверенного, жирного.

Филер привык различать человеческую натуру по лицам, по их малейшим черточкам, по манере речи, даже по походке. Раньше, чем иная персона успеет открыть рот, он уже по совокупности черт угадывал натуру: и точно, эта персона оказывалась именно такой. Во встрече с заказчиком он распознал подонка, каких мало. Но никому не сказал ни слова: если узнают, что видел его, — ему конец. Никто не должен знать в подобных делах заказчика, поскольку клиент, за которым он следил, вскоре будет мертв. Он хоть и не исполнитель заказа, но уже давно ввел для себя это правило. А клиент, в отличие от заказчика, — человек порядочный. И это узрел профессионал. Жаль, конечно, но его дело — сторона, он на работе.

Судороги служебного напряжения потребовали новую дозу: графинчик на столе и стопарек наполнен. Чтобы не выделяться на фоне окружающей братии, он регулярно принимал изрядные дозы. Да и работа такая, не знаешь, будешь ли завтра в состоянии наслаждаться жизнью, даже такой скользкой и грязной. Если обратят на него внимание, считай все, конец: вмиг уложат телохранители клиента. Даже обрывки мыслей, которые вдруг возникли в его голове, привели в смятение. Он искоса глянул на охранника. Наткнулся на его взгляд, страх накатил волной, мошонка трусливо сжалась, горло мгновенно пересохло. Затаился, стал будто еще меньше и незначительнее. Очень уж неустойчива судьба филера на службе у криминала.

Однако требовалось действие: профессионал есть профессионал. Понимал — надо не прятаться, а искать выход. «Что он так смотрит?» — встретил опять взгляд охранника. Еще раз, уже сознательно глянул в сторону «быка», уставился прямо, анализируя. «Ведь распознал! Почему же отводит глаза?» И вдруг понял, обрадовался, увидев страх во взгляде громилы. «Он, без всякого сомнения, дырявая покрышка. Неужели боится? Еще одна трусливая шестерка в обличье быка», — ликовала и грустила филерская душа. «Ах ты, мерзавец! — возмущался он, несмотря на облегчение в душе. — Ты же должен охранять, сучара, а ты косяка давишь. Подлое племя. Уж на что мы, топтуны, гнусные люди, но эти, новая формация, — гнусь еще та!» Набираясь уверенности, собственной значительности, он угрожающе, с наглостью во взгляде посмотрел на охранника: мол, вякни что-нибудь, только попробуй; сиди и не питюкай, не то будешь первым. Как бы сломал громилу, увидел, что тот понял его мысль: сидел бесформенным мешком, не пытаясь даже лицо повернуть в его сторону, задвинулся подальше, по красной роже пошли бледные пятна страха.

Фигурка удовлетворенно откинулась на стуле, глянула вверх, отходя от пережитого страха, сбрасывая со счета гоблина-охранника. «Но все же, насколько неустойчива и опасна жизнь. Тем более для него; уж очень давно занимается своим ремеслом. Не пора ли завязать да осесть на пригородной дачке: огурчики, грибочки, тихая, спокойная жизнь». Опрокинул стопку в рот, закусил соленым огурчиком, привел мысли в порядок для отчета заказчику; продолжая свой фатальный анализ, не забывал наблюдать. Дело никогда не забывал. И оно не мешало ему думать.  Но мысли теперь повернули в другую сторону; прислонясь к спинке стула, погрузился в грезы об успехах в дни далекой юности.

Его увлекало любимое занятие. Он получал наслаждение от работы с клиентом, ощущая в какой-то мере свое превосходство над каждым, кто попадал в поле его филерского зрения. Какое бы положение не занимали его подопечные, — а сегодня многие высоко летают, — он, маленький человечек, знал, что завтра этого, высоко залетевшего, не будет. Предвидеть события и судьбу, ощущать себя всемогущим, — это главное чувство, которое греет и слабенькую душу стукача, и мощный характер властителя. Потому и рвутся к власти, поскольку здесь есть возможность издеваться и помыкать, свергать и уничтожать. Он маленький человечек, но все же приобщен. И не ему задумываться о справедливости, ему платят деньги за информацию, и он ее дает. Так и подобает отпетому цинику, каковым он должен быть. Это его ремесло: он выполняет заказ, а моральные нюансы его не интересуют. Сегодняшний клиент — хороший человек, но не угодил тому толстому подонку. Если бы он, бедолага, сам заказал того толстяка, то ему это доставило бы больше удовольствия. Но, увы. Выживет сильный, — и он бросил короткий взгляд на охранника, от чего того будто током ударило. Фигурка внутренне аж сморщилась от отвращения, но на лице это никак не проявилось. Было же от чего сморщиться: выживает сильный, и этот огромный и трусливый дебил, скорее всего, выживет. Уничтожат того, по-настоящему сильного человека, кто сейчас развлекается с барышнями. А ничего бабенки…

 

***

Проснувшись, Академик ничего не помнил: ни мыслей, ни видений, ни воспоминаний, лишь какие-то кусочки и лоскутки, среди которых громадная дыра. Ночной загул буравил мозг, причиняя адскую, раскалывающую голову боль. Он разлепил склеенные веки и увидел пальцы своей ноги, с трудом поднял голову и обнаружил напротив помятого субъекта, с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытой щетиной физиономией, с заплывшими глазами. Понял: отражение в зеркале. Неверной рукой провел по телу и почувствовал себя полностью обнаженным. Полежал, собираясь с мыслями, осмотрелся. Комната незнакома, никогда здесь не бывал. Наконец, не слыша ни звука, решил подняться, каких бы усилий это ни стоило. Чтобы определить, где находится, подошел к окну, посмотрел и не определил. Кто его приютил, где он — неизвестно.

Прошлепав босыми ногами по полу, вышел в коридор. Никого. Пошел дальше. Пустая комната, кухня. Заполз в ванную и открыл душ. Горячая вода, расширяя сосуды, снимая давление, потихоньку успокаивала больную голову. Долго стоял, разогреваясь, пытаясь одновременно вспомнить минувшие события и приходя в себя. Последнее, что помнил — это поездка в ресторан. Дальнейшие усилия ни к чему не приводили. Махнув рукой, открыл холодную воду. От резкого контраста температур почувствовал себя почти хорошо. Вытерся и, выйдя в коридор, столкнулся с молодой незнакомой женщиной.

Та весело глянула на его обнаженную натуру:

— Эту вещичку арендуешь или твоя собственность? Что-то не помню ее в действии, совсем вчера не заметила, — сказала с веселой безмятежностью женщины, которая чихать хотела на авторитеты.

Не отвечая ей, да и что ответишь, спросил:

— Ты кто?

— Так, случайная знакомая. Надеялась получить удовольствие, но вот, только хлопоты, — качнула она пакетом с продуктами. — Накинь на себя что-нибудь и приходи завтракать.

Академик смутно припомнил одну из ресторанных кордебалеток. Ночной макияж у них существенно отличается от дневного, меняя лицо до неузнаваемости. Здесь он увидел веселую, миловидную и аппетитную женщину. Не разрушать же иллюзии? Накинул на себя рубашку, взглянул на часы. Ого! Уже за полдень. Черт с ним! Пусть все горит синим пламенем, остановлюсь, дела подождут. Могу же я почувствовать жизнь, отдохнуть от тягот и забот… И вспомнил Алексея! Боль вновь накатила, но уже вторичная, туповатая, которая  всегда сопутствует, идет по жизни, как бы в фоновом режиме, на заднем плане. Он уже мог думать на этом фоне, принимать решения и даже отвлекаться от нее. Прошел на кухню, завтракал, не замечая вкуса, что-то говорил, но в основном слушал, не запоминая…

Несколько часов, проведенных в этом доме, дали возможность собраться. Академик вновь имел товарный вид и готов был действовать. Обдумал план: стратегические операции пока откладываются, главное — уточнить ситуацию, связаться с Сашей и Интервентом…

Пока сидел у этой незнакомой женщины, что-то беспокоило его, ощущал какую-то напряженную ауру, сгустившуюся, казалось, вокруг. Неприятное ощущение, не страх, а так, нюанс, не оставляло его. Глянул на хозяйку, но ничего не увидел в ней подозрительного. Возможно, вчерашние гнетущие мысли, что остались с вечера. Анализируя состояние, глянул в окно и понял: его ведут — случайно засек. Фигурка наблюдателя чахлая и неприметная, кто на нее обратит внимание! И он скользнул бы взглядом и забыл, но память, перебирая зрительные образы, высветила ту же фигурку там, в болотном полумраке ресторана. Не раздумывая, — сработал инстинкт уголовника, — взял телефонную трубку. Потом, помедлив, сказал женщине:

— Выйди из комнаты и постарайся ничего не слышать.

Она испуганно смотрела на него, еще не понимая, но уже ощущая страх перед грядущим. Не сказав ни слова, вышла. Он набрал номер Попа:

— Я на Гражданке…

— Да, знаю, — прервал Поп.

— Не перебивай, слушай, — строго и значительно продолжил Академик. — Напротив квартиры, в подъезде, топтун. Реализуй программу, но без шума, «ефрейтора» не используй.

— Кого? — не понял начальник службы безопасности. Академик пояснил…

Закончив беседу, подошел к женщине, положил руку на ее склоненную голову, негромко начал:

— Есть два выхода, — он даже не пояснял, она не спрашивала. — Либо я тебя увожу отсюда и прячу, либо ты сама осторожно ускользаешь и исчезаешь на несколько дней. Дня два, три — этого достаточно.

Помолчав, закончил:

— Со мной опасней. Все может и сейчас произойти.

Она кивнула головой; видимо, принадлежала к тем невозмутимым, сильным молодым женщинам, которые внимательно смотрят на мир умными и немного циничными глазами. В шоу-бизнесе много таких, кто надеется только на свои силы и не тушуется при любых обстоятельствах.

— Я поняла.

— Ну вот и умница. Когда я выйду от тебя, это будет минут через десять, не мешкая, исчезай. На твою долю, наверное, оставят человека, — инструктировал Академик. — Спустишься вниз, в подвал, по нему пройдешь в другой конец здания, выйдешь из крайней парадной. Постарайся замаскироваться в одежде и сразу исчезнуть.

Пока говорил, смотрел в окно. У подъезда соседнего дома — пара мужичков-забулдыг. Академик их узнал — свои. Они, пьяно покачиваясь, скрылись в парадной. Через полминуты возле подъезда остановился побитый жигуль, водитель, выйдя из машины, открыл багажник. Он мгновение постоял, как бы отыскивая что-то внутри. Появились те же двое с небольшим тючком и легко швырнули его в раскрытый багажник. Через мгновение у подъезда никого не было. Четко сработали, молодцы, подумал Академик. Если топтун здесь, то снайпера сегодня не должно быть. В этом месте не должно, но у офиса или возле квартиры, — вполне. «Подождать, пока Поп решит задачку с одним неизвестным? — усмехнулся он незатейливой остроте на тему киллера. — Да, ладно, авось…»

У подъезда его ждала машина.

Появившись в офисе, — снайпера и здесь не было, — он первым делом поинтересовался, когда будет Поп.

— Сообщил, что скоро, — ответила секретарь.

Экстремальная ситуация влияет на людей по-разному. Некоторые, волнуясь, проявляют необыкновенную энергию, которая редко оказывается направлена, куда требуется, — чаще всего бесцельно, неправильно, бездарно. Академик решил спокойно все обдумать. Ситуация настолько усложнилась, что он попытался разобраться во всем, обозначив себя на листе бумаги иксом. Однако метод не подсказал решения.

Через полчаса приехал Поп. Войдя в кабинет и закрыв дверь, сел напротив Академика. Тот молчал, ждал.

— Кто — известно. Топтун случайно видел заказчика. Крупняк. За его спиной свои личные, правда, подпольные золотые прииски в Сибири. Связан глубоко с чиновной братией, работают на паях. Коллектив обиженных нами попытался использовать его.

— Понятно. Точные координаты и информация о нем есть?

— Пока нет, но топтун дал хорошую наколку.

— Как с ним поступил?

— Отпустил. Все равно не жилец, прикончат хозяева. Но, может быть, и выживет. Очень изворотлив, чувствуется, всю жизнь в своем ремесле. Если выживет, потом, попозже привлеку к нашему делу. Профессионалы нужны.

Академик, соглашаясь, кивнул головой.

— Твой вчерашний провожатый сегодня не вышел на работу, сказался больным, — продолжил Поп.

Академик только покачал головой: «ефрейтор», теперь этот еще…

— Обрати внимание на него и «ефрейтора», проверь, на кого работают. Проверь контакты сотрудников за последнее время.

— Сделаю, — ответил Поп и добавил, — главное еще не сказал.

Академик вопросительно уставился на него:

— Есть какие-то тонкие ниточки к твоим компаньонам. Топтун толком не знает, но информация, говорит, пришла с этой стороны.

Академик долго смотрел на него испытующим взглядом, никаких эмоций на лице, потом подошел и молча пожал руку.

— Останешься здесь. Я заеду к Интервенту и, видимо, скроюсь на несколько дней. Посмотри, что творится у меня на хвосте. Если заметишь, что ведут, помешай. Не надо, чтобы знали о сегодняшней встрече с Интервентом.

Поп кивнул.

***

Они редко встречались. Сила может соседствовать, но не пересекаться. Как не может пересекаться сила двух государств. Но сегодня Интервент ждал Академика, у него тоже была тревожная информация. В штаб-квартире Интервента Академик оказался лишь во второй раз. Обсуждали важную проблему, потому он отказался от традиционного напитка, который предложил хозяин.

— Мне казалось, что  система развалилась, и каждый из клана управителей живет сам по себе. Оказывается, нет, действуют согласованно, — начал Академик.

— Что случилось?

Академик кратко ввел его в курс дела.

— Давно заметил слежку?

— Нет, только вчера, но Поп уже взял урода и расколол! Отстучал дятел.

— Кто?

— Топтун. Ниточка тянется наверх.

Академик не стал говорить о подозрении по отношению к своим компаньонам.

— А кто конкретно?

— Барыга насосанный, блин. С чиновными на паях бакинские наваривает.

— Если возникает угроза их протекторату, объединяются, ликвидируют всякую возможность сопротивления. Наглый гоп-стоп, — задумчиво проговорил Интервент.

— Ведьмы нет когтистее, чем власть.

— Не боишься, молодой человек?

— Что же дела бояться? Все равно без дела не проживешь. Скроюсь на несколько дней. Предупреди Сашу.

Интервент согласно кивнул головой. Они так и не обмолвились о смерти Ньютона, но при расставании Интервент сказал, наливая в стаканы водки:

— Когда вернешься, серьезно помянем нашего друга. А сейчас давай понемногу?

— Давай, пусть земля ему будет пухом…

Академик осушил стакан и поставил пустой на стол.

— Ирония судьбы в том, — заметил он, в ожидании, пока лекарство подействует, — что со временем всему наступает конец…

Это было произнесено негромко, со странным выражением в глазах. Интервенту показалось, что из их глубины на него смотрит грядущее преступление. Можно было подумать, что он с проницательностью сомнамбулы видит грядущее. Его охватило странное волнение и чувство удивительной близости со своим партнером. Попытался успокоить себя на прощание:

— Ты глубокий мыслитель, но в природе не существует ни добра, ни зла, только мы сами.

Проверенные и надежные ребята охраны поджидали Академика на выходе. Когда машина отъехала, вслед скользнул приметный своей помятостью жигуленок. Академик хотел сначала оторваться, но, подумав, не стал этого делать, и приказал даже замедлить обычно стремительный темп движения. Машина преследователей нарочито ползла следом.

«Итак, пасут. Эта демонстрация не случайна. Видимо, после захвата топтуна решили действовать открыто. Так явно может действовать только очень сильный противник. Из конкурентов и авторитетов таковых не было. Остается только одно — спецслужбы. Неужели точка?» — думал он. От Попа информации не было. Впервые в жизни Академик ощутил беззащитность, возможность стать мишенью. Страха не было, но бессилие и раздражающее состояние безысходности, несмотря на сидящих рядом охранников. Он закрыл глаза и сейчас же увидел Сашу, но не роскошную, в гостиной, в обрамлении позолоты и зеркал, а ту, далекую, в юности. Она прошла, обернулась, и он видел ее взгляд, как будто прощальный. Так ясно видел!

Подъехали к дому. Выйдя из машины, он прошел в парадную. Охранник традиционно прикрывал спину, второй шел впереди. В подъезде Академик окинул взглядом пространство. Какая-то женщина спускалась навстречу. Ничего бросающегося в глаза ни во внешности, ни в поведении не было. Стандартная кожаная куртка и джинсы, скрывающие фигуру и возраст. Густые светлые волосы нависают на лоб, потому не видно глаз. А по выражению можно было бы определить намерения.

Когда она поравнялась с охранником, в ее руке появился небольшой, почти игрушечный пистолет, и раздалось несколько негромких хлопков. Академик ощутил удар в грудь и увидел, что его стражи падают, один из них с дыркой во лбу. За спиной девушки появился еще один стрелок с пистолетом больших размеров. Он спокойно нажал на спуск, и Илье казалось, что маленький снаряд стремительно мчится к его голове. Успел дернуть ею чуть в сторону, подумал: «Выживу?» Далее был только удар. Он хотел действовать, но не мог, и будто наблюдал все со стороны, словно душа уже оставила его бренные останки. Он видел себя распростертым на ступенях, видел своих охранников, думал о них: «на самом деле абсолютно бесполезны»; видел киллеров, которые делали контрольные выстрелы. Все произошло профессионально и быстро. Мгновенный страх сменился облегчением, и он понял, что означали слова «воспарить душой». Он слышал, видел, понимал, но не мог действовать, только наблюдать, анализировать. Из короткого разговора, который услышал, понял, кто эти люди и кто их послал. Услышал слова женщины-киллера: «Теперь осталось убрать последнюю». «Речь о Саше», — догадался он спокойной и свободной душой. Потом душа возмутилась, не соглашаясь, он рванулся и ничего не почувствовал. Однако мысль вела его. «Что делать, как спасти Сашеньку?» Ему казалось, что он или то, что от него осталось, сможет ей помочь. Он хотел уберечь ее от ужаса, который сам познал в момент смерти. Он желал и не знал, как он, нематериальный и неведомый, сможет предотвратить уничтожение, как она сможет понять его мысли, услышать. Однако понимал и верил, что только он может ее спасти. Это была еще не уверенность, только надежда, капля надежды. Он единственный человек... И остановился в своих мыслях: «Человек? Кто он или что он теперь такое? А, может, пусть все будет так! Мы будем вместе, навсегда… Но нет! Не хочу, только не для нее страшный миг уничтожения».

Только эта мысль осталась в нем от больной, грязной жизни. Он, казалось, материализовался в непреклонной идее: спасти, сохранить, уберечь! Что намеревался делать, не знал, но весь устремился к этому.

***

Я узнала о смерти брата, американского гражданина Роберта Хаксли, из новостей. Другого канала получения информации не могло быть. Даже похоронить Алексея нельзя — посольство отправит останки своего гражданина в далекую Америку, отправит незнакомой и чужой женщине то, что осталось от родного и близкого для меня человека. Человек — это мысли, интересы, планы, фантазии, страсти, надежды, страхи. И вдруг — смерть. Нет человека!

Душа заполнилась болью и любовью к тому, что ушло и уже не вернуть. «Сгорел, как свеча, совсем один, — думала я о брате. — Я, в сущности, не знала его последние годы, и он меня не знал; но мы любили друг друга. Только любовь и имеет значение: ни удовольствия, ни наслаждения, ни борьба не составляют ничего. Может быть, еще творчество. Но нет в нашей жизни творчества — гнусное, безрадостное существование в такой же среде. Фальшивые отношения с не лучшими представителями человечества: с улыбочками, с запахом дезодоранта. Хорошие люди, искренность и высокие чувства остались в стороне, за пределами моих интересов. Что же это за жизнь, в которой ни благородства, ни высоких чувств? А теперь еще и страх!»

С уходом брата что-то стальное, холодное легло на сердце, как ложится ледяная корка на поверхность воды. В душе моей царил хаос, хаос чувств. Там были гнев, ярость, чувство бессилия, несознаваемое презрение к себе и желание убить все эти чувства. Меня жгло, резало, кололо. Обессиленная всем этим, точно под давлением огромной тяжести, я долго и одиноко сидела с глазами, устремленными в никуда. Последнее время встречи с братом были чрезвычайно редки. И вот — опоздала, все кончено, закончилась жизнь. Я вновь ощутила злобу и ненависть, которые всю мою жизнь окружали меня жестким неодолимым кольцом. Смогу ли вырваться из этого злодейского круга? Говорила с собой вслух: «Это — бездна, и я прикована к огненному кругу цепями, которые сама сковала». Мой голос, понизившийся до зловещего шепота, пугал меня: он казался каким-то чужим, точно внутри таилась змея и шипела в такт моим мыслям. Я дивилась силе злобы, своему мучительному настроению. Мне казалось, что придет еще что-то необычное, что все изменится и вернется.

Долго это продолжалось или нет, не знаю. Вдруг почувствовала, что моя нетерпимость исчезнет, если не будет нового катализатора ненависти. Внезапно идея искоренения алчности, зависти, вероломства, властолюбия показалась мне пустой и ненужной, почувствовала, что важнее хранить в себе любовь, достоинство, порядочность. И главное — любовь!

Несмотря на бушующие в груди чувства, я казалась себе такой одинокой и старой, что дальше стареть было некуда. Что может чувствовать одинокая женщина? Когда тяжело, ищешь поддержки у друзей. Как мало их, кто поможет, отдаст многое, если не все. Словно откликаясь на мои мысли, зазвонил телефон:

— Может, заедешь ко мне? — спросил Интервент

— Сейчас приеду, — проговорила я с радостью в душе, отвергнутый человек, стремящийся забыть свое горе, действительно радуясь возможности уйти от одиноких мыслей.

— Давно не была у меня, Сашенька, — сказал Интервент, встречая у входа.

— С тех пор, как ты определил нас с Алексеем на учебу, — улыбнулась ему бледно.

Я прошла по знакомой обители. Все в квартире осталось тем же. Не сменил старик ничего, несмотря на то, что владел промышленной империей, охватывающей всю Россию. Мудрость обходится малым. Но сам изменился, только сейчас обратила внимание: осунулся, постарел. Однако затем показалось, что ошиблась, с моим приходом он оживился — та же проницательность, которую я хорошо знала, такой же прямой корпус, та же уверенность и сила в движениях и осанке. Правда, в глазах сквозило какое-то беспокойство, и это не укрылось от моего взгляда. Что бы оно означало?

— Что так рассматриваешь? — спросил Интервент.

— Хорошо выглядишь, Иван Матвеевич.

— Да, хорошо… Будто кошка извлекла из мусорного ведра…

— Нет, я не лукавлю. Единственно, одиночество просматривается, — сказала я, и он отвернулся, видимо, точно определила его настроение.

— Не об этом речь поведем. Присаживайся, порадуй меня своим присутствием.

Мы расположились в гостиной за столом, накрытым к чаю.

— Помянем Алексея, — сказал Интервент, разливая коньяк.

Я молча согласилась. Последнее время беспокойство все более одолевало меня, я вставала ночью и пила коньяк, чтобы провалиться в сон. И сейчас, после убийственных мыслей и событий, бутылка должна была принести облегчение. Он поднял бокал, проговорил:

— Пусть земля будет ему пухом…

Выпили. Посидели молча. Интервент налил еще, то ли из сострадания, то ли, стараясь вывести из состояния гнетущего равнодушия, которое одолевало меня. Я автоматически подчинилась. Кора вялого безразличия треснула, ощущая в друге заботу и внимание, я потянулась к нему одинокой душой. В тяжелые минуты, на границе жизни и смерти, так хочется добра, ласки. Но Интервент заговорил о деле:

— После того, что случилось, тебе необходимо скрыться.

— Ты думаешь, смерть Алексея не случайность?

— Противник объединился, нанял тех, кто «в силе», хочет наказать своих обидчиков. Сегодня у меня был Академик. Его ведут, он решил исчезнуть и попросил предупредить тебя. Я согласен с ним: вычислили каждого, осталось только уничтожить.

Пока говорил, в голосе, во взгляде, в движениях появилось то же беспокойство, что заметила при встрече; поняла, чем оно вызвано, но еще не могла поверить. Мы сидели рядом, он положил руку мне на плечо: точеная круглая шея, легко вздымающаяся грудь, так близко, хочется коснуться губами… Магия чувств…

Ощутила его хмельные мысли, увидела мужчину, который давно, безответно и молча любит. Не как дочь, нет, оказывается, как женщину. Почему раньше не замечала его тайну? К близким людям мы чаще всего равнодушны, безразличны, невнимательны. Отказывает дар понимать и чувствовать. Настолько неожиданно было мое открытие, что отодвинулась, сердце замерло, душа покрылась холодом. Мучительная борьба происходила в душе: «Нет, не хочу, не могу…— он, как отец. Не смогу даже исполнить роль, как со многими, совсем чужими...»

Глянула коротко в его лицо: горький, одинокий и близкий. Жалость сжала сердце. Колебалась: «Может, подарить ему каплю радости. Завтра ничего уже может не быть, выстрел киллера, и все кончится…»

— Нет! — сказала себе едва слышно. Подняла глаза, посмотрела прямо. Он услышал, увидел мой сочувствующий, но непреклонный взгляд. На лице проступила серая тоска, словно он заглянул в прошлое, которое мечтал забыть навсегда. Мой взгляд разбил его душу, отозвался горькой нотой несправедливости, обиды на жизнь, затаенно беспокоившей его все годы, шевельнувшейся, как червь в запущенной ране. Опустил глаза, и я поняла, что нет больше мужчины. Остался одинокий, разбитый старик: не нужный никому, а теперь совсем один, без надежды, без мечты, бесполезный в своем богатом и пустом мире. Он сидел неподвижно, нахохлился, как птица, залетевшая в неведомые края.

— Я поеду.

— Да, — безжизненным голосом ответил Интервент, словно израсходовав весь пыл. Выражение его лица поразило меня, как лицо отца тогда, давно, прежде чем навсегда ушел от нас: властитель и марионетка в руках неведомых сил. Разбитое сердце закрылось для любви, радости, сострадания. Отсутствие взаимности разрушает, унижает, уничтожает. Гордость не позволяла упрашивать. Я смотрела на него, но видела смутно, он расплылся, потому что на мои глаза набежали слезы. Жизнь, поймавшая его в криминальные сети, сколько он ни плавал, ни бился в ее узлах, выкрутила, выжала и сейчас выбросила. Жил, жил, надеялся, а оказалось — горький, одинокий старик. Рассудок соглашался с неизбежностью краха, инстинкт — восставал, но что поделаешь.

— Что же ты будешь делать один?

— Что я буду делать? — повторил он, и в голосе его послышались тоскливые нотки. — Да, это унылое занятие — быть одиноким. Я бы хотел… — он прервал себя. Хотел сказать что-то, но не закончил. — Весь вопрос в том, как поступить с нашим делом, — сказал с горькой улыбкой, отчего лицо его как-то неприятно исказилось.

— Я подумаю и заеду еще…

— Нет, не заезжай. Надо скорее скрыться. Я могу тебя устроить на свою тайную базу.

— Сама найду место…

Его глаза, обычно радушные, когда видел меня, сейчас упорно смотрели в сторону, словно мое решение лишило его возможности любоваться красотой. Зрачки, как мне казалось, ушли вглубь. В нем чувствовалась незащищенность, словно вся его воля, вся сущность улетучилась из души. Жизнь, которую он так долго жил, бесполезна; эпизод, только что закончившийся, уже отошел куда-то; будущее словно утратило всякий смысл и не имело очертаний. Он ни за что не мог ухватиться, мозг не хотел работать, и он не испытывал никаких чувств. Ему казалось, что рассудок изменяет ему: «Я должен оставить все… — думал он. — Устал, не гожусь ни на что».

Почувствовав поцелуй на щеке, встряхнулся, поднялся. Сила воли, характер — единственное, что не уничтожает дряхлость. Проводил до двери.

Я запомнила грустную фигуру с опущенными глазами. До сего дня я смотрела на него сквозь золотой туман уважения, считала его примером. Сегодня он показался иным, я увидела истинное лицо, и в этом лице узрела черты старого сатира. Или это мой извечный эгоизм исказил его так?

***

Я проснулась как от толчка. Не знаю, что меня разбудило, какое-то внутреннее беспокойство. Ощущение опасности, которое возникло в последние дни, пробудилось вместе со мной. Сердце билось неестественно быстро, не хватало воздуха. Подойдя к окну, открыла его, посмотрела на круглый сверкающий диск луны и замерла без мыслей, как лунатик, которого ведет только инстинкт. И раньше я с трудом переносила этот свет: беспокоит, внушает тревожные мысли, лишает сна. Почему вдруг проснулась? В душе родилось ощущение предельного ужаса и предчувствие беды. Может быть, это смерть брата? Может, это стыд перед Интервентом, которого я принесла в жертву своему эгоизму? Нет, чувствовала, что случилось что-то новое.

Мне показалось, рядом кто-то есть. Тишина пустой квартиры, зловещая и мертвая, пугала. Страх сковал тело. Вспомнила давний сон и страхи накануне ареста отца. Не было того, заливающего душу ужаса, но это ощущение было схоже. Возникло детское желание забиться под одеяло и затаиться. Думая о нелепости своего поведения, на цыпочках отошла от окна. Тихо открыла дверь комнаты и почувствовала слабый запах, знакомый запах. Откуда он взялся? Или это только эманация запаха — обманчивая и нелепая галлюцинация памяти? Увидела в углу словно бы слабый отсвет. В мозгу мелькнула мысль, что это лунный свет. Соображение мгновенно ушло. Закрыла глаза. Постояла так и вновь взглянула в угол. И вдруг увидела, даже не глазами, а каким-то внутренним зрением: в темном углу, до которого слабо достигал свет, стояла белая фигура. Фигура была так явственна, она тихо волновалась, я вновь закрыла глаза. Сердце мое колотилось. Когда открыла глаза, фигура стояла в трех шагах от меня. Я узнала его. Илья, размытый и нечеткий, с окровавленным лицом, которое сквозило мертвыми тонами, казалось, кричал, протягивая ко мне руки. Что-то неумолимое и жестокое настигло его, смяло, исковеркало, скрутило. Я стояла молча, не двигаясь, глядя на него. Какая паучья сила сделала это с ним?

Страх внезапно исчез, пришло другое непонятное состояние, как будто я, настроив неизвестный прибор, смотрела через него. Я слышала мысль, поняла, что Ильи уже нет, что мне грозит опасность, что она уже близко, слишком близко, чтобы бежать, прятаться, звать на помощь. Вышла из этого сверхчувственного состояния, подумала: «это сон». Пророческие мысли часто навещают нас во сне.

— Кто здесь? — сказала резко.

В ответ послышался звук, похожий на вздох. Прижав руки к груди, чтобы не так колотилось сердце, думала: «Что же делать?» Луна по-прежнему заглядывала в окно. Стрелка на часах показывала три — час, когда тревожные мысли обостряются до безотчетного страха. Позвонила Илье. Услышала его голос. Обрадовалась было, но поняла — автоответчик. Положила трубку. Мною овладело пугающее безразличие. Сначала брат, теперь друг единственный, — одна, предельно уязвимая и беспомощная. Пытаясь влиять на жизни других, утратила возможность управлять своей жизнью.

Сколько пребывала в отрешенном состоянии? Наконец очнулась. Задумалась. Кто может помочь? Пришла мысль: а в чем помогать нервной и жантильной барышне? Даже Интервенту не позвонить, сказать нечего. И вдруг новая мысль! Нашла выход! Отыскала давний амулет, подаренный колдуньей, обратила мысленный взор к ней, к той далекой старой женщине. Активировала всю волю, погружаясь в собственное подсознание, пытаясь уловить могущественное средство. Не знаю, как долго направляла мысленное усилие. Вдруг услышала, нет, почувствовала, отозвалось что-то неизвестное, неясное, в мозг впился какой-то неведомый лучик, не лучик даже, а какая-то сфокусированная энергия, какая-то запредельная индукция, и я поняла, что надо делать. Страх исчез. Сосредоточенная, целенаправленная и настроенная враждебно к чуждому и злобному, я ощущала свою энергию, которой можно обороняться и нападать. Это была неимоверная, сверхчеловеческая сила, которая может быть созидательной, но сейчас была направлена на разрушение, на уничтожение. Более того, я видела своего противника, эту женщину, которая шла ко мне и готова была убить. Я ощущала неразрывную связь своего сознания с информацией, которую Илья, спасая меня, передал волевым усилием. Я уже знала, что смогу спастись, благодаря действиям, которые сама творила. Как пророк Илья поражал молнией тех, в ком прячется нечистая сила, так и я ощущала себя носителем сверхчеловеческой силы. Или мне это казалось?

Женщина-киллер, направленная, нацеленная, готовая к убийству, вдруг ощутила непонятное, подавляющее, почти смертельное воздействие, которое уничтожило ее волю, сделало слабой до дрожи в коленях, выбило все мысли из головы, кроме одной — страх, отупляющий, парализующий, бесконечный. Она не знала и не понимала, что это, но готова была подчиниться какой-то воле, невозможно было не подчиниться. Она уже не стремилась выполнить задание, хотя невыполнение заказа — преступление, за которое киллера самого ликвидируют. Она не в состоянии была думать об этом, — только бы выйти из-под влияния чего-то жесткого, неведомого, пугающего, более страшного, чем сама смерть. Эта сила действовала направленно, точно разряд тока, словно удар молнии.

Сколько это длилось? Я утратила все: волю, себя, но чувствовала — мои усилия принесли результат. Я, казалось, видела смятение и поражение врага. Опустошенная нечеловеческим напряжением, которое смогла сконцентрировать и излить, без сил опустилась на диван. Потом легла. Никогда не была так измотана, так слаба.

Лежа без мыслей, почувствовала вдруг приток наполняющей, успокаивающей, целебной энергии. Так тибетские монахи-респы — наиболее стойкие поклонники веры — могут стоять раздетыми  на морозе по целым суткам, проводить зимы в пещерах среди снеговых гор, одетые только в легкую хлопковую ткань, черпая космическую энергию «тумо», которая распространяется  по телу, питает и согревает. Я научилась жить, как они: успокоилась, расслабилась, заснула.

***

Утром вспомнила события ночи. Вновь обдумала свою недолгую жизнь. Давно, в юности, низвергнутая из благополучия в ничтожество, я искала причины, обидчиков и пыталась наказать их, всю силу ненависти выместить на них. Но в них ли причина? Вновь очередная катастрофа! Что это за рок, преследующий семью: деда, отца, брата, меня? Или заслуженная кара тем, кто выходит за установленные рамки послушания? Угоден или неугоден, нужный человек или нет, послушен или неподатлив, — одних наказывают и уничтожают, других оставляют покорными исполнителями.

Вот он, итог: «Кончились попытки манипулировать другими людьми. Как легко мы справлялись, даже в юности, с теми, кто был нашим противником. А сейчас? Что мы получили? Алексея уже нет, Илья исчез, я должна затаиться, спрятаться. Разве это жизнь? Все, чем я была занята, о чем думала, теперь казалось тусклым и неинтересным. Растеряла все, на что надеялась ранее. Ум и красота не имеют значения. Покойнику красота ни к чему. Приговор уже вынесен. Это видно по всему. Кто же это? Кто уничтожает нас? Неужели опять возрождается страшная, безликая, неумолимая система? Надо исчезать, менять облик, направление и смысл жизни».

Вспомнила колдунью, ее слова: «Куда легче найти тепло для тела, чем для человеческого сердца. Вернешься ты, голубушка. Не знаю, как скоро, но вернешься побитая. Другой станешь, чем сейчас. Совсем другой».  Как давно это было! Что с ней? Жива ли? — и сама ответила. — Конечно, жива! Это благодаря ей спаслась. Оставить все. Хватит, устала. Уеду, скроюсь, начну заново. Но чем жить? После столь интенсивной и бурной жизни — покой в глуши? Готова ли я к этому? Смогу ли так существовать? Да, наверное, смогу. Нужно ехать туда, в мою жестокую юность, где не будет ни первых, ни последних, где не будет несчастья, врагов, лжи. Там обоснуюсь на время. Или навсегда?

Вдруг подумала: «Не жизнь, а темный, длинный и грязный коридор. К чему же мне эта жизнь? Может не сопротивляться?» Тряхнула головой, отбрасывая мысль. Набрала номер Интервента, сказала:

— Иван Матвеевич, прощай, я уезжаю.

Замолчала, дожидаясь ответа. Телефон тоже молчал. Поняла, что происходит со старым другом.

— Кроме тебя, у меня никого нет, и за нашими спинами — призраки. Как я останусь один… Мы связаны тенями…

Не сказала в ответ ни слова, положила трубку, легла, вновь погрузилась в сон. Во сне словно видела и слышала Интервента, его слова: «Так хотелось поговорить с тобой о многом, о чем приходилось молчать все эти годы. О том, что в деле появилась нестабильность, что многие из бывших компаньонов, которых силой вовлек в концерн, сегодня смотрят на сторону, а некоторые, переведя основные фонды в свои фирмы, вышли из дела. Устал, не хватает сил и воли для управления империей, нет преемника в деле… А ты — взрослая, строгая, чужая женщина…»

Потом в светло-сером дрожащем мареве сна увидела знакомую хибару и себя в ней, а рядом старуху-колдунью. Старуха говорила, но стояла тишина, ни звука. За маленьким оконцем густыми хлопьями падал неожиданный снег. Проснувшись, подумала: я была там, у колдуньи, она опять звала меня. Больше не колебалась и не раздумывала.

Люди, достигшие многого, — одиноки. Я была одинока, не было ни радости, ни счастья, хотя была во власти, наверху жизни, мною не помыкали, я не прогибалась. Теперь искала новый путь. Но рельефно, выпукло сознавала одно: я потерялась и невозможно собрать себя в прежнее целое, как отдельные кости в скелет. Что мною руководит, что влечет? То ли колдовская сила, то ли опасение за свою жизнь, то ли бесконечное разочарование всем, что было. А может быть, надежда?

***

Поезд, следующий далеко на Восток, вскоре должен был отойти от перрона вокзала. В хвосте состава цепляются так называемые общие вагоны. В таких вагонах едет обычно самая непритязательная, неопрятная и грубая публика.

В одном из вагонов сидела женщина; она забилась в уголок, казалась погруженной в самую глубь собственной души. В ней ощущались изысканность и красота, хотя возраст и внешность трудно было угадать. Присутствие ее здесь было странно и неприемлемо. Обычная суета, присущая отправлению поезда, ее не затрагивала. У нее не было провожатых, к ней не пытались приставать. Останавливало, скорее, даже не матово-бледное лицо, еще не тронутое возрастом, но утратившее краски молодости, сколько какая-то стихийная сила и первобытная мысль, витавшие над странной попутчицей. Если удавалось заглянуть в ее глаза, можно было увидеть необыкновенную боль и грусть надломленного жизнью человека; вместе с тем, там, в глубине темнело нечто другое, что можно было принять за ненависть. Это ощущение подчеркивала судорожная улыбка сомкнутых губ, порождающая почтительную  настороженность.

Такой видели меня. Я тайно отбывала в небытие, в неизвестность, в изгнание. Никто не знал, куда я пропала. Сидя на жесткой лавке, в который раз перебирала в мыслях былое, со страхом думала, что будет. Я утомилась борьбой, перегорела, утихла. Казалось, нет сил на что-либо. Так устала наносить удары, ненавидеть, так устала от всего, что совсем обессилела, и только пыталась усыпить свои чувства, погрузиться в забвение, как погружаются в глубокий сон. «Шакалов в жизни значительно больше,  чем  львов.  Они  трусливые и подлые, но сбились в стаю от страха, стали опасны. Стая способна уничтожить сильного и смелого: Илью убили, Алексея, наверное, тоже заказали, сама еду неизвестно куда и, главное, зачем?»

Перевела глаза на мокрый перрон, заполненный отъезжающими и провожающими. Взгляд остановился на молодом лейтенанте, пьяно куражливом, в расстегнутом кителе, в заломленной новой фуражке. Он хотел казаться бывалым и мужественным, но выглядел глупым и неопрятным. Его провожала простенькая женщина с заплаканными глазами и очевидной беременностью. Она видела жалкие попытки своего избранника и с грустью, но без осуждения смотрела на него. А тот косил неверным глазом на длинноногую блондинку, стоявшую у соседнего вагона.

«И мы, наивные, походили на этого лейтенанта. Наказывать людей должен либо Бог, либо власть, либо другие силы. Где офицеры, сохранившие свою честь, не прилизанные штабисты, а боевые и сильные офицеры. Ведь смогут они привести в стойло чиновную рать и другую мафию. Способ простой — мы, дилетанты, уже применили его. Они усовершенствуют технологию: пару героев, сбежавших за рубеж, вернут в Россию, отобрав все наворованное, несколько несогласных отстреляют в Берлине, в Нью-Йорке, остальные либо отдадут награбленное, либо станут сговорчивее, чем сегодня. Или надеяться не на что и не на кого? В армии лишь беспробудное пьянство и тяжелый блуд. Воры управляют, народ безмолвствует. Казалось бы, приди сильный, волевой, думающий человек, арестуй неприкасаемых на Олимпе, все были бы довольны: законодатели, тем более, народ. Но крутится та же волынка, те же сытые лица наверху, народ в нищете, страна катится в тартарары».

«Может, я и еду затем, чтобы начать все снова? — мелькнула мысль. — Может, действовать надо иными средствами, не зря же меня призвала колдунья. Пусть враги остаются здесь, но я их накажу! Жаль только, не увижу их мук и страданий, их глаза, стекленеющие от безысходности и отчаяния, от предчувствия близкого краха».

Поезд уже шел, когда я вновь, отвлекаясь от горьких мыслей, посмотрела в окно. Мимо тянулся скудный северный пейзаж, перемежающийся такими же скудными и серыми строениями. Осень. Россия!

Оживление, которое возникает при отправлении, переходит либо в спокойную беседу попутчиков, либо в трапезу с обильными возлияниями, либо в картежную игру во главе с шулером-профессионалом. Я понаблюдала ухищрения, с которыми поездной шулер, вихлястый и жиденький, обрабатывал двух простаков-бизнесменов, стремясь вовлечь в игру. Сначала они опорожнили бутылку и завели разговор о рыночной экономике, о торговле, о проданном товаре. Тема интересовала собутыльников, и они с охотой и свысока отвечали на вопросы дилетанта-попутчика, демонстрирующего такое неведение в вопросах бизнеса, что бывалые коммерсанты только переглядывались: «Вот наивняк!». Тот между тем продолжал играть роль. Переходя от одной темы к другой, он ловко перевел разговор на карты. Его старания увенчались успехом, когда юная и, на первый взгляд, простодушная девушка с опытными глазками, их попутчица, согласилась после долгих уговоров составить компанию мужчинам. Присутствие молоденькой женщины наполнило бывалых коммерсантов самыми остроумными мыслями, которыми они наперебой спешили поделиться с красавицей. В милой компании приятно и поиграть. Коммерсанты вились вокруг кокетки, мало обращая внимания на действия ее патрона-шулера.

Нетрезвый уже в начале рейса проводник собрал билеты, тщетно пытаясь разбудить пьяного пассажира напротив меня, лежащего бесформенной кучей, облокотившись на стол. Это млекопитающее даже не соизволило проснуться. С отходом поезда меня оставила настороженность, сохранившаяся после покушений: безразличие и апатия. Но это не было смирением, я стремилась к одиночеству. Одиночество стало желанным, оно привлекало меня возможностью понять себя, определить новые цели. После всех невзгод я была больна, но мне не нужно было безразличное выздоровление, я хотела исцелить себя действием. Все больше ощущала в себе странные силы и уже не боялась перебраться за ту грань, где мое человеческое естество трансформируется в магическое, наоборот, стремилась к этому. Дальнейшая жизнь представлялась безрадостной и унылой, но я предвидела свою цель: борьба с бездушными зверями, которые только называются людьми.

Серая куча на сиденье напротив меня пошевелилась, и голова упала на вагонный столик, будто жила отдельно от всего остального. Голова испустила вздох, полный утомления, и замерла. Этого попутчика загрузили в вагон друзья перед самым отходом. Поскольку они едва вязали лыко, я почти не обратила внимания на их просьбу позаботиться о нем. Мертвецки пьяный пассажир не мешал моим мыслям, как и остальные робкие тени, жмущиеся рядом на жестких полках.

Я вспоминала этот же маршрут, который проделала вместе с молодым, сильным парнем по кличке Ангел. Теперь — одна-одинешенька. Ангел так и пропал из моей жизни. Первое время следила за его судьбой, интересовалась, даже скучала. Потом — все реже стала вспоминать, спустя годы забыла окончательно. «Почему сейчас память напомнила о нем? — подумала внезапно. — Что за ассоциации?» Осмотрелась вокруг. Мое внимание царапнул взгляд сбоку из соседнего купе. Некий гражданин, совсем маленький и неприметный, который сразу отвернул свое лицо, старательно глядя в окно, показался мне виденным уже: то ли просто попутчик, то ли преследователь? Сразу сосредоточилась. Рассуждала без страха ясно, трезво, хладнокровно. Снова глянула туда и не увидела маленького соглядатая. Но возникла уверенность, что выследили, ведут, должны уничтожить. Ум, приученный к анализу, независимо от воли, начал поиск выхода из ситуации.

Внимательнее исподволь оглядела попутчиков. Шулер вел к финишу свою разборку. Простаки-коммерсанты, по лицам чувствовалось, спустили уже все, и лишь надежда на отыгрыш, которую изредка, в малых дозах давал профессионал, вела их к окончательному краху. Игроки молчали, даже напарница шулера не старалась отвлекать лохов, но в выражении лиц и взглядов можно было заметить скрытую глухую напряженность, даже злобу. «Здесь может быть скандал, если партнерша не сгладит конфликт, — думала я. — Чувствуется, что у девчонки отработаны приемы воздействия на «пассажиров». Если будет шум, то в этот момент и со мной могут разобраться». Ненароком глянула на пьяницу напротив. И вдруг, сомневаясь и колеблясь в нерешительности, с трудом веря своим глазам, узнала это лицо. Я разглядывала его робко, с душевным трепетом: «Нет, не может быть. Неужели это Ангел, Константин, которого я так долго, с благодарностью и нежностью вспоминала». Долго смотрела на неопрятного субъекта, которого, как я думала, изменили, скорее, не годы, а образ жизни. Чужой, пьяный, опустившийся человек. Я не ощущала в себе прежней, высокой и чистой благодарности, прежней нежности к нему; я чувствовала, как тают крохи былых чувств и пустота внутри заполняется отвращением. Душа покрылась корой, замкнулась, я забыла даже об опасности. Странно, но у меня не возник вопрос, — почему он оказался здесь, — настолько поразил его облик. Я знала, что случайность, — событие очень редкое, и появление Ангела не могло быть случайным. Безысходность и отвращение лишили ум способности к логике.

Безразлично думала о себе, все более свыкалась с неотвратимостью скорой и неминуемой развязки. Но что это? Я заметила взгляд, который внимательно и трезво наблюдал за мной. Я уставилась на Ангела, не понимая. И глаз мигнул заговорщицки, еще посмотрел, наблюдая мою столбнячную реакцию, и закрылся. Я тряхнула головой, стала прежней: умной, сильной, осторожной. Поняла: Интервент послал Ангела охранять меня. Чтобы не мешать ему, надо вести себя по-прежнему. Нельзя, чтобы преследователи знали о его присутствии. Я мгновенно забыла свое отвращение к этому, как думала изначально, опустившемуся созданию. Передо мной был Константин, мой Ангел. Под этими театральными атрибутами тот же надежный друг: сильный, находчивый, умный. Я вновь ему верила и уже не боялась опасности, не сомневалась, была в полной уверенности, что Ангел справится со всеми моими врагами.

***

Ночь. Вагон. Темный, колеблющийся мрак, спертый воздух переполненного спящими людьми пространства. Едва скрипнула дверь, и в проход скользнула фигура. Пробираясь вдоль прохода, она уверенно двигалась к цели. Фигура приостановилась у купе, где спала Саша. Она и вправду спала, целиком положившись на своего друга. Фигура осторожно тронула спящих наверху. Они не пошевелились. Тогда фигура наклонилась, чтобы убедиться в правильности выбора. В этот момент Ангел коротко и сильно ударил по склоненной голове. Раздался тихий хруст, стилет вошел в мозг киллера. Ангел, подхватив фигуру за воротник, чтобы не наделала грохота, мягко соскочил с полки. Вагон так же спал. В черепе убийцы торчала короткая рукоятка. Ангел тронул руку мертвого, пытаясь определить орудие покушения, и мрачно усмехнулся в темноте: в моду вошло протыкать череп шилом.

Почти неся перед собой нетяжелое тело, выбрался в тамбур. Взглянул в слабом свете фонаря на лицо киллера — не знаком. Открыл дверь вагона в грохочущую, летящую ночь и спустил труп в темноту навсегда. Патологоанатом никогда не обнаружит на разбитом, искореженном теле маленькую, почти не кровоточащую ранку от укола стилетом.

Тихо прошел по вагону в ту сторону, откуда пришел убийца. «Должен быть напарник, надо его устранить». В своем вагоне никого не обнаружил. В тамбуре соседнего — курил человечек, который нервно вздрогнул при появлении Ангела, отнесся с очевидной враждебностью. Глаза смотрели испуганно, как у злобной собачонки, которая ждет наказания. Ангел неверным движением поправил спутанные волосы на голове, улыбнулся, дружелюбно развел руки и тоном не совсем проснувшегося человека проговорил:

— Извини, земеля. Все спят, курить хочется, не могу.

Успокаиваясь, маленькая фигурка недружелюбно буркнула, пытаясь спровадить ненужного свидетеля:

— Нет сигарет, в купе оставил, одну взял, вот...

Ангел, будто не замечая его тон, не убавил дружелюбия:

— Понимаешь, вчера, расставаясь, так подпили с корешами, только сейчас отошел, а сигарет нет.

Человечек сочувственно кивнул, глянул на внезапного собеседника моргавшими глазками, совсем расслабляясь, но не сказал больше ни слова. Ангел продолжал бутафорить, пытаясь утвердиться в том, что это подручный киллера:

— Там в соседнем купе шухер какой-то начался, вот и разбудили...

— Какой шухер? — живо спросил человечек, теряя безразличие.

«Ага, голубчик», — подумал Ангел, но сказал другое:

— Да сразу все успокоилось, так что не знаю даже.

И его собеседник успокоился. Ангел, уже не сомневаясь, внезапно притиснул собеседника массивным коленом к стенке тамбура и, схватив за горло, сдавил:

— Кто послал, говори быстро!

Человечек даже не пытался сопротивляться. Снизу из него потекло.

Несмотря на очевидный исход, у жертвы всегда теплится надежда. Так и сейчас, перекошенным от ужаса ртом, сквозь фальшивые зубы прохрипел несколько слов, глядя страшными, уже мертвыми, глазами. Ангелу этого было достаточно. Не оставляя жертве шансов, крутанул его голову. Не стал даже обшаривать фигуру, — заказные убийцы документов с собой не берут. Не мешкая, открыл тамбурную дверь и отправил второе безвольное тело во мрак.

Ангел не рассказал о развязке, но я догадывалась по его спокойствию, что он в очередной раз спас меня. Его присутствие успокаивало. Горестные мысли оставили меня, я уже не думала, зачем здесь, что меня ведет.

 

***

Восток. Совсем не шехерезадовский. Чужой, пыльный, бедный. Места знакомые и незабываемые. После дней, проведенных в страхе, в затаенности, в духоте, я вдыхала чистый, вольный, благодетельный степной воздух. Неужели все позади? Свободный мир, дивный, чудесный, чистый, как этот воздух! Мне казалось, я была чуть-чуть счастлива. Такое ощущение возникает, когда достигаешь цели, даже если эта цель всего лишь конечная остановка.

Сошли с поезда, не доезжая столицы восточной страны. Ангел, который до сих пор вел себя со мной, как случайный попутчик, вновь превратился в прежнего друга. Он почти не изменился внешне, добавилась только пугающая массивность: торс, руки, шея — каменные. С видимой легкостью взял меня на руки, помогая сойти со ступенек вагона. То ли хотел этим напомнить те давние встречи, выразить свои чувства, то ли попытался вернуть забытую трепетность отношений. Я ждала, готовая к благодарности, к любому выражению ответной реакции. Но он посмотрел долгим взглядом в мои глаза, подержал на весу и аккуратно поставил рядом, как бы отставляя в сторону. Что он увидел во мне? Шевельнулась обида. Но, подумав, решила: на что обижаться? Благодарить надо. В душе тоже не возникло ни трепета, ни ностальгии, даже обычного бабьего желания не ощутила в своем старом, как мне казалось, теле. Жизнь прошла, унеся молодость, желания, страсти.

А его жизнь, профессионального убийцы? Ради чего он живет? То ли наказывает зло, то ли сеет его вокруг себя; то ли служит маленьким человечкам, то ли царствует над людьми. Извечная дилемма сильной личности в его судьбе проявлялась очевидно и безжалостно.

Он легко выживал, благодаря своему уму, силе и сноровке профессионала, но для чего жил, ответить не мог. Да и кто ответит на это? Мы, такие разные, были схожи, я чувствовала это, как и тогда, в первую встречу. Случайность или закономерность, что наши пути проходят рядом, и силы зла, с которыми мы боремся вот уже столько лет, пытаются отнять наши жизни? Он, Ангел, хранит меня, или иной ангел-хранитель спасает столько раз? А может быть, потусторонние силы на моей стороне, силы дьявола, магии, колдовства? Не случайно ведь я приехала сюда. Я так верила в правильность выбранного пути!

Я сидела в стороне от станции, за неказистым станционным строением, поджидала Ангела, который отправился на поиски транспорта. Платок, который по-прежнему скрывал мое лицо, здесь, на Востоке не казался лишним, а наоборот — чадра — привычный атрибут местной жизни. Вскоре он появился. На этот раз в нашем распоряжении была побитая «Волга». Машина остановилась рядом, и он открыл дверцу, кивнул на заднее сиденье. Я действовала быстро, оказалась внутри машины. Как только тронулись, сразу вспомнила эти дороги: тряские и пыльные. Ангел, поглядывая в зеркало, убедился — вслед за нами никто не поехал.

Бесконечный путь. Я вновь почувствовала себя заложницей судьбы, и появившееся оживление испарилось. После долгого молчания Ангел, наконец, заговорил:

— Ты изменилась. Ты уже не та.

— В чем же?

— И самоуверенность твоя как будто уменьшилась. Ты не так смотришь, не так ходишь, выражаешься как-то иначе, не с прежней решительностью и отчетливостью, сбиваешься и иногда начинаешь смотреть очень странно, точно в глубину своей души. Что ты там видишь? Может быть, свою совесть?

— Совесть?! — то ли спросила я, то ли согласилась с ним. — Да, должно быть то, что ограничивает. Это, скорее всего, совесть. Но ее нет в тех, с кем я имела дело…

И я принялась рассказывать о персонах, с которыми общалась. Ангел долго слушал меня, глядя каким-то странным взглядом. Наконец, удивленная его молчанием, прервала себя:

— Ты тоже не такой, каким был прежде. Вот как посмотрел сейчас странно. Точно из глаз сверкнуло что-то холодное, пугливое и вместе с тем страшное. Если это совесть, как ты говоришь, то я поздравляю тебя. Но Ангел с совестью, боящийся злых дел, — обыкновенный, маленький преступник.

— Пока слушал твой рассказ, наполненный таким зловещим наслаждением, я понял, что таится в твоей душе…

— Скажи.

— В твоей душе поселился демон зложелательства…

— Ну и что?

— Ты не совсем нормальна…

Эти слова произвели на меня страшное действие: ведь все мои сомнения были ничто в сравнении с определением Ангела, что я сумасшедшая. Я парила над окружающими, как орлица, считая себя выше, чище и значительнее, и вдруг осознать, что все это парение — результат болезненности, ужасно неприятно… Я замолчала, замкнулась в себе, пытаясь проверить услышанное…

Видя это, Ангел сказал:

— Может, вернемся? Деньги есть. Много ли человеку надо? Скроемся, будем жить тихо, — помедлив, добавил, — счастливо.

Я не ответила. Его присутствие, присутствие молодого и сильного мужчины не вывело меня из оцепенения, моя душа не расцвела, осталась холодной и сирой.

— Я должна мстить, — ответила спустя много времени, уверенная, что его диагноз ошибочен. Посмотрела на него.

По-прежнему сильный, уверенный человек, но через эти черты сквозила какая-то усталость, как у актера, который сыграл свои роли и остался не у дел. Я тоже ощущала свою обреченность, безысходность и пустоту жизни. Такая стремительная, короткая и бесцельная, она уже позади. Я не знала еще, зачем здесь останусь, что меня ждет; Ангел, наоборот, знал, что вернется и продолжит свой безжалостный и одинокий путь киллера.

Вот, наконец та же хибара, из которой я уехала десять-пятнадцать-сто лет назад? Выглядит старым грибом, один угол врос в землю, худая крыша покосилась, от нее веяло нежилым. Что ищу я здесь? Что найду? Ангел, высадив меня из машины, не задержался, оставил на земле чемоданчик, слова не сказал. Посмотрел серьезно, как-то странно и удивительно печально. Если бы из его глаз исходили молнии и жгли мое сердце, мне было бы легче, чем этот невыносимый прощальный свет…

Уехал. Я ощущала себя закодированной, подвластной неумолимой судьбе и чужой, посторонней воле.

На шум машины из двери появилась старуха. Все та же, только высохла еще больше, сгорбилась, пожелтела, лицо, как печеное яблоко. Годы, сделав дряблой кожу, придали лицу больше выразительности. Живыми остались одни глаза, зорко и серьезно смотрели на меня. Глаза, казалось, заглядывают в душу, различают прошлое и будущее. Много лет пролетело, однако узнала, сощурилась в улыбке, то ли ласково, то ли насмешливо, показав все свои зубы, на удивление крепкие. Ничего не говорила. Ее давнее пророчество оказалось верным: я вернулась побитая и надломленная, и с Ангелом она больше не встретилась, хотя тот и видел ее в зеркало заднего вида, отъезжая от хибары. Я, памятуя о своем бегстве отсюда, подойдя ближе, остановилась:

— Не гоните меня, — и заплакала с облегчением. Наконец смогла излить боль…

Старая женщина смотрела на меня прямо и ласково:

— Не плачь. Тяжело пришлось? Люди не прощают превосходства ни красоты, ни ума.

Потом перевела взгляд вслед машине, сказала, словно проникая сквозь загадочный туман:

— Повезло тебе с твоим Ангелом. Славный был человек, честная, хорошая душа. Жаль…

Я вздрогнула: «Чего жаль, как помнила кличку, откуда знала прошлое и будущее, неизвестно».

— Ну, заходи, уморилась, поди, с дороги.

Она пошла вперед, я, подняв вещички, — следом. Войдя в хибару, новыми глазами взглянула на место своего постоянного обитания. До ближайшего жилья несколько десятков километров. Думала, как существовать в этом глухом заброшенном месте. Даже жизнь не казалась мне слишком большой ценой за убогое и безрадостное бытие. «Лучше уж смерть принять», — возникла в голове отчаянная мысль.

— Смерть придет скоро, — вдруг сказала старуха, — только не к тебе, ко мне. Я уж тебя и ждать перестала, думала, не свидимся. Хотя знала, что должна приехать. Заклятие на тебе мое, оно и спасло тебя, и ко мне привело, — каркала она. — Не сетуй на судьбу и не убивайся. Скоро полюбишь и место это, и дело, которому предназначена, которому будешь служить. Что дано тебе, может, главное в твоей судьбе. Ни власть, ни любовь не сравнятся с тем даром, который имеешь. Мало нас во всем свете, единицы.

Говорила старуха в присущей ей манере, даже не вскинув мудрые глаза, но зная, что я слушаю и слышу. А мне вспомнилось темное подземелье неподалеку отсюда, где я сидела в заточении, где по стенам белела плесень и по полу бегали крысы…

Старуха поставила на стол нехитрую снедь, кивнула, мол, садись, угощайся. Я смотрела на нее, пытаясь понять: нет ли во взгляде радости, злорадства, наслаждения от успеха своего предвидения. Поняла, что ничего нет этого в старой женщине, только доброта и радость. Присев на краешек скамьи, взяла кусок хлеба, стала запивать молоком из кружки. Старуха сидела, не говоря ни слова, во время моей трапезы. Заговорила, когда я окончила есть:

— Ушло все пустое, ненужное: и притворство, и люди, и деньги, и власть, и бесполезная борьба. Одно для тебя будет истинно — дух, который внутри. Почему ты здесь оказалась? — спросила и, не дожидаясь, пока я вымолвлю что-либо, сама ответила. — Дух твой и привел тебя. Не должен твой дар пропасть. Мало кто из людей одарен и владеет своим даром, — растеряли, не знают, не умеют. В тебе он сохранился.

Я слушала. Старуха, увидев это, продолжила:

— Самый лютый твой враг — гордость. Когда ты с врагами твоими и они с тобой — мир отлетает от тебя. Все на свете стремится к радости, и никакое создание умышленно не причинит себе боли. Один человек способен истязать себя. Ты — больше всех. Ты рождена быть целительницей, прорицательницей — и внешность и характер подходят, а посвятила себя иному. Избавься от гордости.

Я молчала.

— Силу свою волшебную передам тебе, не сомневайся, почувствуешь ее, когда уйду. Но верить должна в наше дело, в основе успеха — вера. Хочешь убедиться в этом?

— Да, — нетвердым голосом, неуверенно ответила ей.

— Где родник, не забыла? Сходи туда, подумай, умойся с дороги, там вода по-прежнему подземная, колдовская, снимает страхи, дает силы и мысли.

Спускаясь по тропинке в буерак, я вспоминала прежнее время. Как изменилось все: сильное, здоровое, крепкое стало ветхим и больным. На смену поднялась новая поросль, но и она стоит голая и унылая. Все желто кругом. Даже старый вяз, у которого я совершила свой давний ритуал, обветшал и не казался таким мощным и раскидистым. Но я чувствовала, будто все соучастники тех событий помнят меня, несут силы и энергию, питают мою слабую, разбитую, одинокую душу. Я ощущала поток энергии в полумраке сырого оврага, видела ореол вокруг всего живого. Изгибаясь и колеблясь, этот странный свет касался меня, давая силы, отбирая страшные мысли, внушая надежду. Как в храме, подумала я, только проще, без той торжественности и, возможно, фальши, напрямую с небом, с Космосом, с Богом. Стояла, не думая ни о чем, серые мысли и апатия уходили, чувствовала прибывающие силы, ощущала уже себя не унылой и разбитой, а крепкой и сильной, как рыба в воде. Ощущала странное желание исполнить какой-то колдовской ритуал, шаманскую пляску. Распустила волосы, развязала тесемки, платье опало. Стояла, уверенная в себе, светясь нагим телом в размытом полумраке, словно получила шанс новой жизни, которую могу прожить полнее, чем прежнюю.

День истекал медленный, в простых делах. Старуха что-то рассказывала о своем знахарстве, я слушала, запоминала. Когда стало темнеть, она спросила:

— Скажи, от кого хочешь получить весть?

Я стала перебирать в памяти: отец, брат Алешенька, друг Илюшенька?..

— И Алешенька, и Илюшенька живы, трудно живых вызвать, — перебила мои мысли старуха.

Я недоверчиво смотрела на нее.

— Да, да, милая, живы они, вопреки всему…

Я молчала, осмысливая, не веря, готовая рассердиться. Так и не поверив, запальчиво сказала:

— Все равно Алексея хочу видеть!

Старуха, не спросив, кто это, может, помнила еще с тех пор, сказала одно слово:

— Хорошо, попробуем.

Потом добавила:

— Два условия выполни: верь и думай. Энергия веры дает силу, мир мыслей определяет непознанное.

Как всегда, мгновенно опустилась черная ночь. Старуха легла с последним солнечным лучом и уже спала. Я вышла во двор, смотрела на мириады звезд, думала о брате, вспоминала прошлое. Тишина, странная и пустая, окутала меня; казалось, сырой мрак заползал в душу, из оврага поднимались и клубились тени. Тревога и смутное ожидание так легко порождают страхи. Не выдержав, встала со ступенек, стремительно рванула дверь, пытаясь скрыться от подступающего неизвестного, что, несомненно, находилось рядом, за спиной. Успокоилась, только когда оказалась внутри. Посидела еще, твердя про себя: «Алеша, Алеша, Алешенька, приди ко мне, братец Алешенька!»

Во сне мысль продолжается, ее не останавливает сон, наоборот, развивает, дает новые направления. Если мысль заранее направить душевной энергией, результат будет поразительный — поток информации, неожиданные встречи, необыкновенные прозрения.

Я чувствовала Алексея. Он смотрел на меня, должно быть, издалека, но, несомненно, смотрел. Лучи его глаз доходили до меня, как лучи заката, и все это было необъяснимо странно и ужасно: ужасно, потому что я видела изуродованное, сгоревшее тело, кровавые внутренности, и видела жизнь и яркий свет в глазах его. Я видела себя, незримую и вольную, ощущала внешнюю сверхчеловеческую силу, какое-то лишенное температуры вещество, проникающее в мою душу и мозг. Это было что-то знакомое, близкое, почти понятное. Через эту силу я многое видела, слышала, понимала.

Проснувшись, я поняла, что не утратила контакт с этой силой, все осталось и вне сна. Огромный дар, мощная интуиция, бесконечный опыт, хранитель и источник информации, которой я могла пользоваться. Опыт приходит через несчастья и неприятности, интуиция редко кому сопутствует, — во мне все это было.

Утром за скромной трапезой старуха, не спрашивая о результатах, как будто все знала, говорила:

— Теперь ты поверила в свои возможности?

— Да, — рассеянно отвечала я.

— Помни, все, что чувствовала, это — будущее. Придет время, все, что видела, наложится на твои мысли, события, встречи.

 

***

Потекли дни и ночи. Я не видела их смены, жила как бы в облаке волшебных чар, воспринимала знания наставницы, но не слухом, глазами, памятью, а иным, непонятным способом, когда информация трансформируется в инстинкт и служит не как знания, а как особые нематериальные свойства, необычный дар. Не мозг, а будто бы вся нейронная структура моего тела, включая душу, получала нечто, что нельзя назвать информацией, знаниями, опытом. Скорее, это была прошлая сила, чистая или нечистая, не берусь сказать, утерянная человеком за годы, века, тысячелетия, утерянный дар далеких пращуров, обитателей забытой Гипербореи или, может быть, еще более отдаленных цивилизаций, владевших невообразимо глубокими знаниями, подчинявших силы природы. Известен закон биологии: орган, находящийся без употребления, теряет способности отправлять свои функции. Человек, не поддерживая этот дар, растерял удивительные способности. Телепатия, телекинез, ясновидение…

Старая женщина торопилась. Ей, видимо, было отведено немного времени, и она, к моему удивлению, неутомимо, откуда столько сил, работала и работала. Моей наставнице удавалось каким-то образом будить и открывать во мне дремлющие, давно забытые и неиспользуемые ресурсы. Я как будто впитывала ее жизнь вместе со знаниями, погружалась в нее полностью, без остатка, без мыслей и сомнений. Знать прошлое, настоящее и будущее, все чувствовать, все видеть, в пространстве, во времени, в глубинах души — стало моей потребностью. Ни фантастических миражей, ни случайных и радужных женских мечтаний, только реальные прагматические действия, направленные на дело, на мастерство, на опыт.

Я вновь ощущала себя гордой, сильной, злой. Я перешла Рубикон, отделяющий обыкновенного смертного от могучей личности, и находилась в вышине, из которой возврата нет, можно только исчезнуть. Все мои идеи вновь казались мне правильными и прекрасными, как огромное, холодное здание целей, которое я сама воздвигла и в котором была царицей.

В редкие моменты, когда мне удавалось выйти из странного, но увлекающего состояния, в котором находилась постоянно, познавая удивительные тайны, я, задумываясь над происходящим, задавала себе вопрос: неужели так просто и скоро можно вложить в человека совсем иную, новую духовную составляющую. Что этому служит? Сколько училась я от младенчества до зрелых лет на школьной и вузовской скамье, и все не впрок: трудно, шатко, ненадежно. Там — механизм запоминания. Здесь — тонкие, духовные знания накладываются не как сведения, которые необходимо анализировать, структурировать, вычленять, а как алгоритм законченных действий, самостоятельно возникающий в нужный момент из подсознания. Мозг только определяет характер ситуации, на которую необходимо реагировать, а другой ведущий канал, как его назвать, не знаю, сам вызывает должные действия. То ли внутренние силы, то ли внешние, непонятно.

Ощущая эти силы, я понимала, что это не дьявольское влияние, как заклинают церковники, — это то, что связывает интеллект, даже не интеллект, а непознанную душу человека с Мировым Разумом. И власть, и церковь мешают воспользоваться высокими способностями, почувствовать их, применить и развить. Потому придумали оппозицию и дьявольщину. Нет дьявола, церковного фетиша, отпугивающего человека от естественного и необыкновенного дара. Это высокое начало, присущее человеку. И я не колдунья, а человек, каким и должна быть: сильной, знающей, превосходящей во всем тех, кто стоит над людьми, кто захватил власть.

И снова я погружалась в облако странных чар, снова ощущала все новые силы и способности, каких никогда не ведала и не знала о таких возможностях. Я уже сама, без помощи наставницы могла открывать и закрывать каналы общения, уже не через нее, а самостоятельно устанавливала взаимодействие с великими силами. Мощная и сильная, гораздо сильнее тех, с кем до сих пор боролась, я видела их, понимала намерения и мысли, могла вмешиваться, мешать или помогать исполнению их замыслов. Как Геката — покровительница могучих сил магии, олицетворяющая мрак и ужас ночи, — я чувствовала только холодную волю и смертельную злобу, направленную против них. Многое стало доступно мне. Я набирала силу и, увлеченная своим всесилием, не видела ничего больше вокруг. Все прежнее, что занимало меня и вело по жизни, стало неинтересно, я видела свой сверкающий путь и стремилась к высшему мастерству.

Я изменилась внешне: сухой, погруженный в себя, в свои мысли и действия человек. Все манипуляции — только мысленные, не видимые постороннему глазу. Лишь во взгляде можно было ощутить внутреннюю силу, именно ощутить, не увидеть. Куска хлеба и кружки воды мне хватало на день. Я не замечала дефицита пищи.

Старая женщина, между тем, наблюдала. Она стала совсем не той, прежней, все более слабела. Лицо худое и бледное, казалось, сплошь из теней, но в нем светилось удовлетворение. Однажды вечером приготовилась с особой тщательностью к какой-то процедуре. Сказала спокойно мне:

— Вчера моя бабка призвала меня. Я тебя ждала, и ты пришла, чтобы быть на моем месте.

Она открыла старую книгу на какой-то странице, повела пальцем, сказала:

— В тайном и непонятном для многих мире твое имя будет Аля. Это имя свяжет тебя с духами, тебя будут знать все, с кем я общалась. Ты меня заменишь. Дай руку и закрой глаза.

Старуха наклонилась над чашей с водой и долго шептала что-то. Слов невозможно было разобрать. Пересиливая себя, я глянула колдунье в лицо; оно было как мертвое, глубокие морщины чернели на нем; по темным стенам метались тени, что-то напоминая. Поверхность воды потемнела, в ней появилось и стало приближаться нечто. Я закрыла глаза… Ощутила возле себя движение, будто кто-то коснулся моей руки. Рука онемела, я почувствовала слабость во всем теле. Впала в глубокий транс, волны неведомой силы заполнили тесную каморку, расширяясь и достигая, казалось, самых далеких просторов Вселенной. Старуха, дрожа, как осиновый лист,  расставалась со своей мощью, а может, просто с жизнью, оставляя этот свет. Она побелела, как полотно; казалось, ударил гром; я почувствовала, как меня разрывает огонь, и долгая мрачная тишина. Все прошло.

— Молодой умереть может, а старик — должен. Возьми книгу, она поможет, — сказала старуха.

Спокойная и сосредоточенная, старческой походкой прошла она в свой закуток, тихо легла. Не маг, не волшебник — старый человек, оставляющий жизнь.

Я долго сидела молча, выходя из страшного напряжения, потом занялась хозяйством. Старалась не стучать горшками, возясь у печи. Через некоторое время, когда прошла к старухе предложить ей покушать, та уже перестала жить. Странно, это не удивило и не испугало меня. Только слабость безмерная, бесконечная навалилась, как будто сама я не существовала больше на этом свете. Уже не помнила, как с трудом добрела до своей каморки.

Очнувшись на следующий день, устремила взгляд в углы того закутка, который стал моим пристанищем, где я жила сейчас, где провела дни, недели, месяцы. Пауки те же, или, может быть, их потомки неподвижно и преданно, как мне казалось, смотрели на меня, молодую колдунью Алю, свою владычицу. Они готовы были служить мне, ткать паутину нитей, мыслей, заклинаний. Попыталась хоть что-то вспомнить. Память была пуста, но душа наполнена силой, что-то внедрилось в душу из иного мира. Я была могучей, и воля моя не знала границ, могла все преодолеть, уничтожить или, наоборот, сделать достижимым. Ощущала прежнее тело, но мысли были совсем иные. Я помнила слова наставницы о необходимости веры и верила, что могу все. В этом своем странном состоянии  похоронила в овраге под вязом старую женщину. Как только хватило сил. Промолвила напоследок: «Земля и в землю отойдешь».

 

***

Женская душа крепче мужской. Когда мужчина теряется, не знает, как жить, испытывает глухое отчаяние, женщина собирается и являет несокрушимую решимость, геройскую отвагу, деловую напористость. Вначале мне казалось, что я ушла от чего-то хорошего и заветного, что было в прошлом, что посещало теперь память ностальгическими мотивами, наполняло душу болью об утерянной жизни, о пропавших людях. Гораздо позже как бы пришла в себя. Стала делать обычные дела, раздумывая, куда направить свою силу. С каждым днем боль души становилась тише, меня все сильнее охватывала жажда новых и больших дел.

Способность переносить одиночество в самых страшных местах — удел талантливых людей и магов. В глухом захолустье я приобрела уверенность, ощутила силы, увидела цель. Пока я жила в городе, мой возраст был незаметен, а здесь, в глуши, как в космосе, время, исполненное более глубокого значения, замедлилось. Обдумывала былое, не торопясь, не мешая потоку спокойных и целенаправленных мыслей. Тяжелые сомнения предыдущих дней оставили меня. Но я не изменила свою душу. Еще большее отвращение вызывали во мне грубая ненасытность, жадность, лицемерие и властная наглость. По-прежнему во мне пылала ненависть авантюриста, кем была раньше, ко лжи и подлости. Но теперь я могла видеть всех, всю пирамиду жадных, фальшивых и недалеких, кого называют власть. Их намерения, мысли и действия мне были понятны и доступны. Я воспринимала происходящее, как мыслитель и стратег, собиралась действовать, как судья и палач. Страх еще сидел где-то в уголке сердца, но планы заполнили мозг и душу, и не было им препоны.

Пылая нетерпением, я принялась за новые, необыкновенные свершения. Дни и ночи потеряли смысл и значение; только время, бесконечное и необратимое, как Бог, было моим слугой и водителем. Только во времени представляла себя, пространство перестало существовать. Его я преодолевала силой мысли, оказываясь там, где нужно. Сверхчеловек! Я многое знала, умела и могла, я владела интеллектом, силой и волей всех предыдущих поколений. Весь опыт предков мифических времен жил во мне. Я ощущала этот опыт.

Но иногда в памяти всплывали слова Ангела: «… ты ненормальна!» Мысль эта возникала вновь и вновь, и мешала сосредоточиться, не давала покоя. «Неужели на самом деле все объясняется так просто!» Однажды, когда я сидела вечером в хибаре, освещенной слабым огоньком, вдруг какая-то длинная тень поползла по полу. Я подняла голову и осталась недвижима, пораженная, как громом, с широко раскрытыми глазами. Передо мной стояла я сама. Я смотрела на себя, и холод пронизывал меня. Из моих уст вырвался стон, в то время как глаза были устремлены на призрак:

— Ты — это я? Правда ли это!

Мой двойник смотрел на меня, и казался страшным в своем безразличии и равнодушии к добру и злу. Его появление меня испугало, и я перекрестилась. Двойник с тем же безразличием смотрел на меня. Погасила свет, легла, закрыла глаза.

Утро было хорошее и светлое.

Магии подвластны все. Больной немощный старец и злодей-тиран, простой смертный и алчный правитель на троне прислушиваются к словам оракула. Чародей повелевает людьми и материей, слышит язык Высшего Разума и действует по его воле. Жизнь и смерть, любовь и ненависть подвластны магии, как все живое, как тайны мироздания. Любопытство, страх и, очень редко, истинная любознательность привязывают к магии умы. Большинство следуют ей, не понимая сути, и лишь единицы могут представить себе ее величие, могущество и реальную силу. Лишь интуиция и остатки дара предков могут познать глубину и суть явления.

Заклинания — не миф и не сказка. Словом, облеченным в заданную, тайную форму, можно призвать вселенскую силу или же извлечь эту силу из глубин своего существа. Чем совершеннее человек, тем выше этот дар. Наслать порчу могут полудикие африканцы или аборигены Австралии. Со времен средневековья сохранились рецепты и магические способы тайного воздействия на человека, способные концентрировать волю в поток чистой энергии. Слово является реальным оружием. Вербальная магия, воздействие словом — самый распространенный на Руси способ колдовства.

Главная беда, которая постигла человечество — это ограничение знаний, лишение возможности развивать магические способности. Самые тайные знания меньшинство стремится скрыть от большинства. Почему?

                   Эпилог.  ИНСТИНКТ

Религиозные культы, модные увлечения, извращения, — все находит своих сторонников. У магии тоже есть масса приверженцев. Привлекает возможность необычного, незнакомого и чудесного. Если удивительным даром обладает красавица, — это привлекает многократно.

Вместо незаметной старушки-колдуньи на окраине разваленной страны появилась валькирия-воительница. Фигура и грудь, как у богини, руки, точно выточенные, лицо и глаза излучают колдовские чары. Хламида из сурового полотна не скрывала прелестей, наоборот, подчеркивала их. В ее красоте бродило что-то смертельное, и вместе с тем сквозило нечто неуловимо сладостное и тонкое, как аромат больной души и жизни.  Это была уже не девочка, которая много лет назад познала странный опыт, и не прежняя женщина, которая пыталась менять людей, воздействуя на окружающих хитростью или силой. Она влияла на психику, на волю и сознание. И в ней все изменилась.

Люди, наделенные даром, отличаются от окружающих: их сила порождает черную зловещую патологию уничтожения или, наоборот, чудо высокой несокрушимой справедливости. Они помогают или уничтожают так же, как судьи, которые назначают за преступление смерть, как палач, который приводит смертный приговор в исполнение.

Люди шли к ней со страхом, без любви, но все же обращались, поскольку надежда была только на нее. И она всегда помогала, и ей это удавалось. Сухим, ясным голосом говорила только о причинах, способах, снадобьях. Действовала, сообразуясь не с собственной выгодой и пользой, а с моралью, справедливостью, во благо тех, кто на нее надеялся.

Один из эпизодов принес ей известность. К ней пришла красивая женщина с просьбой спасти от домогательств местного феодала. Выслушав ее, валькирия сказала, глядя на красавицу мрачным взглядом сообщницы:

— Когда почувствуешь в себе силы и возможность наказывать, придумай кару. Иди к нему вечером, на закате, думая о том, как накажешь его.

— А если это меня не спасет? — спросила недоверчиво красавица.

— Спасет, но ты узнаешь его мучения. Готова ли ты к этому?

— Да… — она засмеялась болезненно, протяжно, в то время как глаза ее выражали ужас.

Через день разнеслась новость: сластолюбивого барона разбил паралич. Слух о событии разлетелся шелестом по всей округе. Сластолюбца знали многие красавицы. Ни в ком его недобрая судьба не вызвала сочувствия, лишь глухая, затаенная радость. Приходили другие известия. Районный начальник, вор и мздоимец, сошел с ума, его увезли и заперли в дом умалишенных; прокуратура вдруг, чего уж давно не было, возбуждала дела против носителей произвола; местные чиновники в беспокойстве и недоверии, в борьбе друг с другом использовали все приемы, вплоть до найма киллера. И уничтожали друг друга.

На головы чиновников и феодалов свалилось нечто странное, невидимое и могучее, что превышало их беспредельную власть. Вдруг оказалось, что, находясь на вожделенной вершине, высокие бароны утеряли возможность распоряжаться собой. В их мире, наполненном лицемерием и ложью, воровством и насилием, безразличием и жестокостью, даже убийствами, поселился страх, бесконечный, мелкий, испепеляющий душу. Сверхъестественная сила витала вокруг, унижая и уничтожая, более сильная воля давила и глушила их. Куда подевалась власть, не было ее, не было возможности противостоять небывалому и неизвестному. Новый, сверхъестественный страх, поселившийся в них, стал постоянной и мрачной, как сама смерть, составляющей души. Этот страх не походил на традиционную, изматывающую боязнь не угодить, попасть в опалу, потерять карьеру, он приводил к стрессу, к инфаркту, к пьянству. Но не отвлекали традиционные вино, интриги и козни. Долгими бессонными ночами они перебирали бесконечные причины и мотивы внезапной напасти. Каждый из них, в одиночку, да и как иначе, испуганный, как сопливый пацан, изнемогающий от трусливой тревоги, метался душой, пытаясь найти спасение, изрыгал лживым ртом какую-то мешанину, мало похожую на слова. Но не было в их головах правильных мыслей, не могло быть, и потому не знали выхода.

Они подозревали в своих бедах колдунью, появившуюся неизвестно откуда, ощущали исходящую от нее силу, боялись ее. Каждый из них притих и опустился, словно проколотый пузырь. Агрессивные мысли вслух не произносили, но число ее врагов множилось. Некоторые заискивали и задабривали, другие науськивали, громили, издевались. Она не искала защиты. Да и где? На людях всегда была смиренной, невозмутимой, воспринимала все с неуязвимым спокойствием, никак не реагировала, ничего не видела, ничего не слышала, только покачивала головой, тая в себе грозные мысли. Ждала. Темные глаза ее смотрели строго и жестко, как-то странно было видеть их на этом цветущем женском лице. Режущий взгляд придавал ему сверхъестественное выражение. Все запоминала.

Но цель ее была выше и дальше: вороватые, свившиеся клубком, недоступные, безжалостные, незрячие. Она не слышала их приятные голоса и слова, она понимала намерения, предвидела действия, слушала их мысли: продажные, нечистые, мелкие. И депутаты, крикливые, упрямые, несговорчивые, и лидеры бесчисленных партий, алчущие денег и власти, холеные и осторожные, вечно в оппозиции, и главные бароны, которые сожрали страну, и лидер всей шатии — пьяный весельчак, обрюзгший, не имеющий мыслей, — все были ей понятны. На их лицах, примитивных и жадных, светилось одно: нажива и власть!

Издалека, неведомая никому, она вершила правое дело против фальшивых оборотней. И отставной региональный лидер, порхавший словами с птичьей легкостью, умирал в далеком городе по неизвестной причине: то ли сердечный приступ, то ли старческие излишества с феминой, то ли казнь соратников. Другой, жадный и дрожащий, вставал перед прокурором, который не знал жалости, отыскивая запрятанные счета, наворованную и рассеянную по всему миру недвижимость. Еще кто-то, казалось бы, надежный и уверенный, жил в постоянном страхе грядущего краха, хоронил своих друзей-соратников и, пытаясь сохранить имидж, дрожащими губами уверял мир в непоколебимой приверженности демократии. Она не торопилась их наказывать, вселяя лишь страх будущей кары. Нельзя подарить сладкое избавление смертью тем, кто вверг народ в нищету. Они должны страдать.

Завершив очередной ритуал, падала в изнеможении и лежала, раскинувшись, без сил, не способная шевельнуться, среди рассыпавшихся прядей некогда прекрасных, а теперь жестких, как ее мысли, волос. Мразь и мерзость уходили из власти, но на смену вставали другие, такие же смрадные, неразборчивые в средствах, возникали вновь, как отрубленные у злобного, ядовитого змея головы. Она утомилась, как факир-фокусник, который на протяжении долгих часов, не сходя со сцены, держит зрительный зал в напряжении.

В теле — усталость, в душе — сомнения: «То ли цель достигнута, то ли нет. Что же делать? — думала она. — Маленькие паучки — большие пауки! Кругом паутина, и невозможно отыскать выход. Может, не наказывать, не уничтожать надо, а помочь, исправить…» В гневе на себя отбрасывала эти мысли, но они вновь и вновь всплывали в сознании. Настойчивая и целенаправленная энергия сменилась угрюмой раздражительностью, разочарованием, как бы цинизмом, к которым не привыкла и сама тяготилась.

И вдруг! Узнала, что встал новый лидер. Сильный, молодой, с интеллектом. Сколько раз, погружаясь в свой колдовской мир, пыталась воздействовать. И вот, свершилось! Может ли это быть целью жизни? Может! Неужели достигла цели? Неужели праздник? Нет, не было праздника…

Дерево не умирает, даже когда стоит зимой без листьев. Листья — желания молодой женщины — давно опали. Нет ничего мучительнее, но и ничего блаженнее, чем после оцепенения возвратиться к жизни. Сколько она жила в своем уголке? Месяцы, год, несколько лет, — долго. Не считала, не знала. Теперь, когда результат жизни казался ясен и виден — можно отдохнуть. Она перебирала дни и годы жизни, вспоминала былое, множество эпизодов. Видела себя беспристрастно в этой картине, когда убеждения были категоричны, суждения поспешны, а поступки не верны. Но не чувствовала ни раскаяния, ни сожаления. Незрелый плод неповинен в том, что он горек. Единственно, о чем сожалела, — о молодости, которая прошла без любви, без чувства, без нежности. Только прагматизм, голый расчет, цель. Бывают люди, чьи души отошли в сумрак времени, оставив тела в настоящем. Она смотрела в поблекшее зеркало: лик строгий, незнакомый, другой, глаза темные, ушли от жизни — ни души, ни чувств. Тело жило, дышало чувственной, вызывающей и зовущей красотой, которую не видели зрители: ни внимания, ни ласк; лишь легкие феи, которые вьются вокруг красоты, обнимали ее. Но красота так быстро уходит!

Все мы в тиши, в одиночестве или на склоне лет перебираем в памяти былые мысли, сюжеты, намерения. Сексуальные мотивы не исключение. Женщина сожалеет: «Почему не отдалась тому человеку. Как изменилась бы жизнь, как много он обещал. Он так хотел, так добивался меня, но я осталась верна этому», — с грустью, иронией или скрытой злостью смотрит на супруга. Мужчина сетует об упущенных эротических забавах: «Как жаль, что упустил ту красотку: неопытный, робкий, ненастойчивый. Как она вздернула плечиком при расставании, сожалея о неудаче и презирая мою наивность». Такие мысли постоянно бередят зрелый ум в минуты воспоминаний. Кажется, так много потеряно в жизни. И не вернуть мгновений, которые могли бы составить счастье. Но на поверку, вернись жизнь назад, окажется, что ничего не изменил тот желанный эпизод, что все осталось сегодня тем же, ничего нового не получил и не ощутил, счастья не добавилось. И ты все тот же: старый, недовольный, брюзжащий, кашляющий.

По вечерам, сидя у огонька, всматриваясь в его волшебную тайнопись, она останавливалась на своей юности. Оттуда шел ностальгический призыв к утерянному, растраченному, не найденному счастью. Прерывала мысли, пыталась излить свою грусть песнью, но голос вскоре замирал в бессилии одиночества. У этой погруженной в себя женщины теперь постоянно являлась смутная и тяжелая тоска, какой-то призрак неосуществленной надежды по живому миру, где люди любили и ненавидели, радовались и тосковали, у которых было все, чем жизнь красна. По мере того, как шли недели и месяцы, прошлое разгоралось созвездием сияющих воспоминаний. Возрастающая физическая выносливость, душевный подъем и энергия, то, чего не было в ее городской жизни с огромной занятостью и значительной нервной нагрузкой, здесь сделали ее другим человеком. Она вышла из своего мертвого прошлого, здоровый организм пытался вернуть забытые ощущения. Она была молода, силы росли, новая энергия требовала выхода. Магические способности сопутствуют чрезвычайной тяге к сладострастию. Ничто так не будит эротические фантазии, как схимничество, затворничество, одиночество. Одинокие мысли все чаще приводили ее к тем, кто когда-то нравился, кто ее любил, кто зажигал чувства. Старалась убедить себя, что никто ей не нужен, достаточно памяти. Но не хватало этого.

С возрастом все чаще возникают мысли об ушедших. Это какой-то тайный призыв, который тем слышнее, чем короче расстояние до встречи, чем старше человек. Она обращала свой мысленный взор в прошлое: «Устремите мысль к умершему, и он явится вам. Умолите его в душе своей, и он придет, удержите его, и он пребудет». Несмотря на строгий лик, у нее появились иные, чем прежде, мечты и желания, ей хотелось ласк, чувств, наслаждения, воспоминания вели ее: «Где вы, мои друзья, мои любимые люди? Братик Алешенька, Илюшенька, мой Ангел? Отзовитесь, придите ко мне!» Но не было никого, кто видел бы соблазнительную наготу цветущего женского тела. Вожделение перемещало ее в мир иллюзий и аномальных ощущений, наделяло мнимый образ реальной силой. Она наслаждалась бурно и беззаветно, как будто привлекая этим души и чувства тех, о ком думала, словно все происходило наяву, и мозг предлагал картины, которые усиливали ощущения, помогая и продлевая сладостные грезы.

Однажды, когда Аля предавалась обычным для себя мечтам, какое-то предчувствие проснулось в ней, сердце забилось в томительном предвкушении. Совсем не удивилась, когда отворилась дверь, и вошел Илья, а за ним — Алексей. «Очередной мираж, видение, греза?! Илюшенька! Алешенька!» — прошептала, закрыла глаза, погруженная в мечты и наслаждение…

 Нежданно ощутила поцелуй в губы. Это не видение! Это на самом деле! Это не холодный призрак, а родной брат и близкий друг? Они целовали ее, ласкали с трепетной нежностью — волосы, плечи, грудь, все крепкое, ядреное; несмотря на не первую молодость, всех вакханок за пояс заткнет. Что-то невообразимое, зажигательное, колдовское…

Она не видела их, лишь чувствовала освобождение от одиночества, от колдовских чар и сил, обычная женщина — не колдунья. Поцелуи — такие нежные, ласки — такие чудные; казалось, будто она возвратилась в юность, в детство, когда мама, так давно, ласкала и целовала ее, укладывая спать. Она перестала чувствовать свое тело, прикрыла глаза и заплакала…

 

Конец